— Значит, ты не хочешь жениться? — вновь спросил Оуян.
— Пока не хочу.
— Ну что ж, это тоже неплохо, — неожиданно согласился Оуян, понимающе взглянув на него. — Служба сама по себе вещь достаточно важная. Скажи, ты и Чжао хочешь пристроить?
— Естественно. Не знаю только, выйдет ли что–нибудь из этого.
— Надеюсь, что, когда вы оба возвыситесь, вы не дадите мне умереть с голоду…
— Еще бы!
— Спасибо, старина У! Ты сейчас в пансион?
— Нет, я еще должен нанести визиты нескольким сослуживцам, а вечером у меня банкет.
— Ну ладно, мы ведь каждый день видимся. Еще раз спасибо тебе!
Оуян распрощался с У Дуанем и поспешил в пансион.
— Старина Чжао, можно к тебе?
— Кто это? — притворившись, будто не узнал его, откликнулся Мудрец.
— Это я. — Оуян толкнул дверь и вошел.
— А, Оуян! Ты еще интересуешься мной, нечиновным?
Мудрец освободил стул, на котором сидел, и с обиженным видом прилег на кровать. Оуян нахмурился.
— Не надо так! Что бы я ни делал, все для твоей же пользы.
— Даже твоя холодность и презрение ко мне? Ха–ха!
— Вот именно! Разве ты не помнишь нашей ссоры с У Дуанем? Сейчас он стал чиновником, и совершенно очевидно, что без его помощи тебе не обойтись. Но он ведь знает, что мы с тобой друзья, и может отказать тебе из–за одной лишь неприязни ко мне. Сегодня я спрятал свою гордость в карман и пошел на мировую: не ради себя — за себя я его ни за что просить не буду, — а ради тебя. Да, ради тебя! Когда ты убежал из ресторана, я воспользовался случаем и поговорил с ним. Для настоящего друга я готов пожертвовать не только гордостью, но и собственной жизнью! Понятно?
— Мне все понятно, а главное, что ты мастер убеждать. Язык у тебя почище колотушки! — захохотал Мудрец, садясь на кровати.
— Я умею не только убеждать, но и действовать! А теперь скажи: что делает для тебя У Дуань?
— Пытается пристроить меня в муниципалитет, но говорит, что сейчас там есть только вакансия письмоводителя. Я ему сказал, чтоб не старался зря, что лучше я умру с голоду, чем пойду служить жалким писарем за двадцать юаней!
— Как, ты отказался ?! Хорош! — взволнованно воскликнул Оуян, покачав головой. — Ну, дорогой Чжао, с подобными замашками не быть тебе чиновником!
— Не быть так не быть, а в писаришки не пойду! — преисполненный уважения к собственной персоне, отрезал Мудрец.
— Ну, а если бы я попросил тебя пойти на эту должность, а жалованье отдавать мне? Ты бы согласился?
— Двадцать юаней я и так готов тебе давать, незачем мне ради этого позориться. Могу даже пристроить тебя на эту должность, если ты жаждешь переписывать бумаги.
— Но для начала надо уметь писать, а это дело нешуточное. И все–таки я уважаю тебя за благородство! Ладно, черт с ней, с этой должностью, поговорим лучше о другом: в субботу, в три часа, ты можешь встретиться с Ван в чайной «Павильона синих облаков»…
В «Павильоне синих облаков» торговали национальными товарами: бамбуковыми мечами и пиками, покрытыми оловом, масками демонов, размалеванными красной краской, обозначающей кровь, но коронным номером павильона была столичная опера или, в просторечии, «две флейты» [56], которую представляли в чайной. Наслаждаться «двумя флейтами» могут только истинные китайцы, а истинный китаец — это человек с железными ушами и животом, способным вместить три чайника чаю и десять тарелок тыквенных семечек [57]. С такими физическими данными он спокойно может возлежать в кресле под оглушительный звон гонгов и дьявольское завывание флейт. Любопытно отметить, что подобной музыкой услаждают свой слух лишь дикие племена и цивилизованные китайцы. Китайская цивилизация неповторима именно потому, что единственная в мире сохранила в себе черты варварства: дикари питают слабость к барабанам, огромным трубам, и китайцы тоже; дикари поклоняются различным животным, и китайцы до сих пор не оставили в покое черепах, лис и зайцев. Но у китайцев еще есть Конфуций и царь Гуань [58], ездивший на коне по имени Красный Заяц. Дикарям просто так нравятся ударные инструменты, а китайцы даже в звучании гонгов и барабанов слышат подъемы, спады, паузы и кульминации. Отсюда видно, что китайская цивилизация действительно неповторима, возникла в глубокой древности и называть ее можно либо дикой цивилизацией, либо цивилизованной дикостью.
Некоторые заморские черти именуют всякий дурной запах китайской вонью, а любую странную или грязную пищу — китайской жратвой. Но если бы они вникли в суть дела, то непременно раскаялись бы и сказали, что китайский организм самый развитый и совершенный на свете. Ведь у китайцев железный нос, не улавливающий никакой вони, и медный желудок, способный переварить не только тухлые яйца столетней давности, но и жареные камни. А чтобы заморские черти ощутили всю прелесть китайской музыки и пения, их надо сводить в чайную «Павильона синих облаков». И тогда, если они не умрут сразу или не упадут в обморок от шума и грохота, то закалят свои уши, перестанут называть китайскую музыку дикой и поймут, что до сих пор уши у них были никуда не годными.
Придя в чайную, Оуян и Мудрец выбрали уютный кабинет, сели и стали ждать барышню Ван. Исполнители «двух флейт» уже начали ожесточенно бить в гонги, строго соблюдая все кульминации и паузы и совершенно не щадя бедных слушателей. Стукнув так раз, другой, третий, музыканты объявили первую пьесу: «Учитель престолонаследника возвращается во дворец». Появившийся на сцене главный герой тут же замычал, захрюкал, а потом вроде бы залаял. Эта звериная симфония всколыхнула всегда дремавшую в Мудреце любовь к театру. Он мотнул головой и, щелкая тыквенные семечки, замурлыкал: «О великий учитель, вернись во дворец!..»
В промежутке между двумя ариями Мудрец спросил Оуяна:
— Она точно придет? А то в прошлый раз, когда было заседание женского союза, ты меня надул!
— Конечно, придет, — откликнулся Оуян, но как–то неуверенно.
Прошло еще полчаса. Они щелкали семечки, пили чай, Оуян успокаивал Мудреца, хотя сам волновался еще больше… Опустела уже третья тарелка с семечками, а Ван так и не появлялась. Мудрец начал в бешенстве теребить ухо, лицо Оуяна покрылось красными пятнами. Вдруг портьера колыхнулась, друзья разом встали, но тут же снова сели, потому что вместо Ван в кабинет вошел пожилой слуга в синем холщовом халате, держа в руке конверт.
— Кто из вас господин Чжао?
— Я.
— Вам письмо от барышни Ван. — Слуга обеими руками почтительно подал конверт Мудрецу. — Ответ будет?
Мудрец и слова не успел вымолвить, как Оуян с улыбкой обратился к слуге:
— Садись, выпей чайку на дорогу!
— Спасибо, не хочется.
— Садись, садись! — повторил Оуян и с необычайным радушием налил слуге чаю. — Ты из пансиона Пекинского университета, от господина Ли?
Слуга настороженно взглянул на Оуяна и ничего не сказал.
— Говори, не бойся, — продолжал улыбаться Оуян. — Мы ведь с ним закадычные друзья!
— Ну да, от господина Ли. Он вообще–то не велел называть его, но раз вы друзья, зачем я вас буду обманывать…
— Молодец! Дай ему несколько монет, старина Чжао. А теперь возвращайся к господину Ли и скажи, что письмо ты передал. О нашем разговоре ни слова — это ради твоей же пользы.
Слуга поклонился, взял у Мудреца четыре мао и очень довольный вышел. Мудрец вскрыл конверт, но Оуян со смехом отобрал у него письмо и начал читать вслух:
— «Господин Чжао,
Мы с вами даже не знакомы — почему же вы меня преследуете? Вы верите Оуян Тянь–фэну, не представляя, видимо, что он за человек. Никто не вправе заставить меня знакомиться с вами, если я этого не хочу. Если вы хорошенько поразмыслите, то, возможно, поймете свою ошибку, а если не поймете и будете по–прежнему слепо доверять Оуяну, то помните, что и у меня, и у вас всего одна жизнь.
Ван Лин–ши».
Мудрец пораженный молчал. Оуян все еще улыбался, но вымученной улыбкой, а лицо его покрылось смертельной бледностью.
Проводив Оуяна и уложив его в постель, Мудрец вернулся к себе и погрузился в раздумья. Ему хотелось поговорить с У Дуанем, но часы пробили полночь, а тот все не возвращался. Мудрец, опечаленный, разделся и уже хотел лечь, как вдруг в душу его закралось подозрение. Он накинул халат, тихонько подошел к комнате Оуяна и, прильнув ухом к двери, стал слушать. Ни звука. Мудрец осторожно приоткрыл дверь, повернул выключатель и вздрогнул от изумления: кровать Оуяна была пуста, однако его одежда и шапка висели на стене. Мудрец бросился в уборную, но и там его не обнаружил. Окончательно сбитый с толку, Мудрец вернулся в комнату Оуяна и, сев на кровать, попытался сопоставить известные ему факты. «Что же у них все–таки с Ван? Почему я, дурак, прямо не спросил его об этом?! — Мудрец дал себе две пощечины. — Ведь меня предостерегали и Ли Цзин–чунь, и У Дуань, и Мо Да–нянь, а я по глупости им не верил!»
Он дал себе еще две пощечины, но уже не такие звонкие, и тут подпрыгнул от радости, вспомнив, что Мо Да–нянь рассказывал ему, где живет Ван. Забыв погасить лампу и натянуть брюки, Мудрец торопливо застегнул халат и с горящими глазами выскочил за ворота. Он бежал по улице и звал рикшу. Звать, к счастью, пришлось недолго, так как погода стояла теплая и рикш, несмотря на поздний час, было еще много.
Мудрец приказал отвезти его в Переулок семьи Чжан. Там он слез с коляски, сунул руку под полу халата, чтобы расплатиться, но вместо кармана нащупал голую ногу. Черт возьми, он забыл надеть брюки! Если он велит рикше ждать, а сам пойдет искать Ван, рикша подумает, что его хотят обмануть. Можно было, разумеется, доехать до самого дома Ван, однако Мудрец забыл номер. Вернуться в пансион ни с чем — совсем обидно; для чего он тогда ездил?! Мудрец даже вспотел от волнения, но потом все–таки решился сказать: