— Успокойся, старина, мы постараемся спасти тебя! — сквозь слезы вымолвил Мо Да–нянь.
— Нет, не надо! Если вы действительно меня любите, ни в коем случае ничего не предпринимайте. Спасти меня можно лишь двумя способами: либо поднять массовое волнение и погубить еще многих, а я не вынесу, если из–за меня будут гибнуть люди, либо подкупить тюремщиков, в первую очередь самого Хэ Чжань–юаня, но этого я тоже не хочу. Мало того, что я его не убил, так он еще обогатится за ваш счет?! Нет уж, лучше я умру!
Охранники с многозначительным видом приблизились. Мо Да–нянь вручил им кошелек, и они снова отошли. Ли Цзин–чунь укоризненно взглянул на Мо Да–няня и вздохнул:
— Я иногда думаю, что для спасения родины нужно не только просвещать народ, но и убивать его врагов. Не просто преследовать их, а именно убивать! Церемониться с ними нечего, потому что они не люди! Сейчас вопрос стоит так: либо будет жить народ, либо его враги. Мир, гуманность — все это красивые слова из книг, далекие от реальной обстановки и вряд ли способные приблизить нас к революции. Подлинная гуманность — это спасение народа, а для того, чтобы спасти народ, надо убивать милитаристов. Ведь милитаристы — это волки, тигры, ядовитые гады, а со зверями и гадами бесполезно говорить о гуманности! Да, мы живем в эпоху мрака, но без ночи не бывает рассвета!
Друзья мои, работайте хорошенько, просвещайте народ! Вам труднее, чем мне, но зато вы можете привести пользу. Я просто жертвую жизнью, а вы, как вдова, хранящая верность умершему мужу, должны глотать слезы и упорно растить детей. Забудьте обо мне, делайте свое дело! И еще прошу вас: отошлите мои вещи матери и помогите ей… — Ли Цзин–чунь заплакал. — Чем сможете, тем и помогите. У нее почти нет денег. Это моя единственная просьба. А теперь прощайте!
Мо Да–нянь смотрел на друга и не мог вымолвить ни слова. Мудрец пожал через решетку скованные руки Ли Цзин–чуня, пробормотал: «До свидания, дорогой Ли!» — и пошел к выходу, увлекая за собой Мо Да–няня. За воротами прокуратуры он воскликнул, скрипнув зубами:
— Ну, старина Мо, ты поступай как знаешь, а я считаю, что Ли Цзин–чуня надо спасать! Я прямо сейчас поеду на вокзал, к тяньцзиньскому скорому, а ты ищи себе другое такси. Если будут какие–нибудь новости, телеграфируй мне в Тяньцзинь, в университет Волшебных перемен!
— Ли, дорогой, я сделал все, что мог, но не знаю, получится ли что–нибудь! — говорил У Дуань, добившись свидания с Ли Цзин–чунем. — Если не получится, то казнь неминуема… На всякий случай умоляю тебя простить мне все мои глупости! Я считал себя умным, сильным, знающим, а на поверку оказался просто дураком! Конечно, я отличаю хорошее от дурного, но говорю всегда только дурно — наверное, потому, что дурное кажется мне интересным, смешным. Я знаю, что ты прекрасный человек, но не далее как сегодня утром не удержался и сказал старине Чжао, будто Ван твоя любовница! Простишь ли ты меня, сможешь ли простить? Ведь я мерзавец! Я воображал, что все понимаю, знаю много тайн, а на самом деле не понимал ничего — даже того, в какое время я живу и что делаю. Но сейчас я раскаялся: твой подвиг как будто согнал черную тень с моей души. Если тебе суждено погибнуть, то хотя бы перед смертью не суди меня строго! Мы никогда не ссорились, но мне этого мало, я надеюсь, что ты признаешь меня достойным другом…
— Конечно, — кивнул Ли Цзин–чунь.
— А о Храме неба не беспокойся, я не стану его продавать. Более того, я собираюсь уйти из муниципалитета. Что буду делать дальше, пока не знаю. Ты ведь никогда не говорил со мной по душам; хоть сейчас посоветуй, чем мне заняться? Если, конечно, тебе не противно со мной разговаривать…
Ли Цзин–чунь опустил голову:
— Прежде всего я хочу поблагодарить тебя за добрые намерения. О прошлом не будем больше говорить: и ты ошибался, и я был не во всем прав, но стоит ли об этом вспоминать? А делать для меня ничего не надо и приходить не надо: дни мои сочтены. Если мы понимаем друг друга — значит, мы настоящие друзья, и никакие свидания, даже сама смерть не могут тут ничего изменить; а если не понимаем, то и каждодневные встречи не принесут никакой пользы. К тому же всякий раз, как вы сюда приходите, вы даете деньги охранникам, а мне неприятно на это смотреть.
Что же касается твоего будущего, то я могу посоветовать только одно: усердно учиться. Если тебе нравится муниципальное дело, срочно займись иностранными языками, постарайся съездить за границу, потому что знания такого порядка черпаются не из «Четверокнижия» или «Пятикнижия» и вообще не из старых книг. А когда окажешься за границей, как следует наблюдай, изучай, тогда и придет настоящее понимание. И не бойся, что ты не сможешь применить свои знания на практике: Китай ждут большие перемены, и тогда понадобятся специалисты в самых разных областях. Конечно, может статься, что китайцы и через пять тысячелетий будут строить свою науку на «Книге перемен», а железные дороги — на основе восьми триграмм, но мы не должны так думать. Уже сейчас надо развивать подлинную науку и верить, что будущие правительственные учреждения станут местом деятельности специалистов, а не богадельнями для чиновников, зря получающих жалованье. Служащий министерства финансов обязан понимать, что такое финансы; служащий муниципалитета — иметь представление о городском хозяйстве. Только тогда Китай сможет на что–то надеяться. Если же управлять финансами и городами, опираясь на «Вёсны и осени» и другие канонические сочинения, то, скажу прямо, ни Будда, ни Яшмовый император, ни Христос, ни Мухаммед не спасут нашу страну!
Так что готовься, старина У, хорошенько готовься! Обо мне не думай, я не боюсь смерти, лишь корю себя за то, что напрасно потратил несколько лет на философию. Изучай я финансы, законы, торговлю или какое–нибудь другое практическое дело, я мог бы принести больше пользы и не отдал бы так легко свою жизнь. Я не раскаиваюсь, а презираю себя и сам хочу умереть. Что же касается Ван, то сходи ко мне в пансион и там под матрацем найдешь два письма от нее. Из них ты и Чжао все поймете. В сущности, это не так уж важно, но перед смертью мысли человека особенно обострены, он старается вспомнить и оценить все свои поступки, поэтому я и хочу, чтобы вы по–настоящему поняли мои отношения с Ван. Все, прощай, старина У!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Едва приехав к Чжоу Шао–ляню, Мудрец спросил его:
— Пойдешь со мной к твоему дяде?
— Что ты! Он, наверное, и видеть меня не захочет после того, как стал губернатором!
— Значит, не пойдешь?! От этого зависит человеческая жизнь.
— Нет уж, уволь. Я много раз пытался пробиться к нему, но привратник так и не пустил. И потом, о чьей жизни ты говоришь?
— О жизни Ли Цзин–чуня! Он в тюрьме при военной прокуратуре, и его могут казнить. Неужели ты оставишь его в беде?
Чжоу Шао–лянь остолбенел от страха, но тут же вспомнил о своем поэтическом призвании:
— Нет, я все–таки не пойду. Лучше напишу о нем некролог в стихах, а то вдруг не поспею к моменту казни! Вот это действительно будет преступлением с моей стороны!
Из его глаз полились слезы. Он в самом деле был расстроен, однако полагал, что сочинение некролога, в чрезвычайной важности которого он ни минуты не сомневался, уменьшит его печаль.
— Ладно, некогда мне с тобой разговаривать! Не хочешь — я один пойду! — рассердился Мудрец и выскочил на улицу.
Добравшись до дома новоиспеченного губернатора, он взбежал по ступенькам на крыльцо, но его остановил охранник:
— Эй, вы к кому?!
— К твоему хозяину. Я недавно служил у вас учителем, — ответил Мудрец.
— Хозяин уехал в столицу поздравлять господина Хэ Чжань–юаня, которого недавно назначили начальником военного округа…
Мудрец чуть не затопал ногами от досады, но после некоторой паузы спросил:
— А могу я видеть его супругу?
— Она больна.
— Я непременно должен ее увидеть! Ведь я учил вашего барчука, как же ты смеешь не пускать меня в дом?! — вскричал Мудрец, снова устремляясь к двери.
— Постойте. Наш барчук умер, — отрезал охранник.
— Но мне необходимо видеть госпожу! — настаивал Мудрец, бледный от волнения.
Охранник зло усмехнулся:
— Ну ладно, я доложу о вас, подождите!
Он неторопливо вошел в дом, а Мудрец, заложив руки за спину, беспокойно ходил перед дверью и думал, что поговорить с госпожой Янь, пожалуй, даже лучше, чем с ее мужем: у женщин сердце мягче, может быть, она согласится помочь… Пока он размышлял, вернулся охранник:
— Я вас предупредил, что госпожа больна, но раз уж вам так неймется, входите. Если… В общем, не обижайтесь на меня потом!
Мудрец, ни слова не ответив, вошел вслед за охранником, миновал гостиную и оказался во внутреннем Дворике. Там он и нашел госпожу Янь. В простом холщовом халате, из–под которого выглядывали неуместно яркие туфли, расшитые красными цветами, она тихо стояла перед кадками с цветущими персиками и бамбуком и, видимо, любовалась ими. У дверей кабинета господина Яня Мудрец заметил двух молоденьких служанок, которые, увидев его, стали шептаться.
— Вот моя хозяйка! — сказал охранник, хотя Мудрец и так узнал ее.
Мудрец приблизился и отвесил церемонный поклон:
— Госпожа Янь…
— А, это ты, мое сокровище?! Сокровище мое! — вдруг обрадовалась женщина и закивала, словно цыпленок, пьющий воду. Потом она устремила на Мудреца долгий, пристальный взгляд и так захохотала, что у Мудреца чуть не лопнули барабанные перепонки.
— Нет, ты не мое сокровище! — продолжала она, шагнув к Мудрецу. — Я помню тебя, ты мой муж Янь Най–бо!! Ты заплатишь мне за сына — ведь это ты его погубил! — Ее голос становился все резче, лицо исказила гримаса. Мудрец попятился. А женщина продолжала на него надвигаться. — Ты заставлял моего сыночка целыми днями учиться и заучил его до смерти! Заучил! И еще взял себе наложницу! Ты заплатишь мне за сына, за мое единственное сокровище!
Она бессильно опустилась на землю и зарыдала. Подбежали служанки, стали ее поднимать, а Мудрец, утратив дар речи, поспешил к выходу.