— А такой подарок годится?
Я снял с себя охотничью шапочку и нахлобучил на Эйкити, вынул из сумки смятую студенческою фуражку и стал ее разглаживать. Оба мы рассмеялись.
Мы дошли до пристани. На берету сидела, низко пригнувшись к земле, танцовщица. Образ ее словно впорхнул в мое сердце. Пока я не приблизился к ней, она не шевельнулась. Молча склонила голову. На ее лице виднелись следы вчерашнего грима. Красные пятнышки в уголках глаз, словно бы отблески гнева, сообщили ее лицу выражение юного достоинства.
Эйкити спросил:
— А другие придут?
Танцовщица отрицательно покачала головой.
— Что, все еще спят?
Она кивнула.
Пока Эйкити ходил покупать для меня билеты на ялик для переправы и на пароход, я попробовал было завязать разговор, но танцовщица упорно смотрела вниз, туда, где канал впадает в море, и не проронила ни слова. Даже не дослушав до конца, она начинала механически, словно во сне, кивать головой.
Но тут вдруг я услышал:
— Бабушка, видать, он добрый.
Ко мае подошел человек, похожий на землекопа.
— Господин студент, вы едете в Токио? Будьте милостивы, позаботьтесь в дороге об этой старушке, жаль ее, бедную. Сын у нее работал на серебряных рудниках в Рэндайдзи [91], да в нынешнюю эпидемию [92] померли и сын и невестка. Осталось трое внучат. Ничего не попишешь! Потолковали мы между собой и порешили отправить всю семью на родину, в Мито. Бабушка, почитай, ничего не соображает. Когда пароход причалит к Рэйгансиме [93], посадите их на трамвай, что идет к вокзалу Уэно. Хлопотное это дело, но мы так просим вас, так просим! Вы только поглядите, и, верно, вас жалость возьмет.
Старуха стояла с потерянным видом. К спине был привязан грудной младенец. За левую руку уцепились две девочки, младшая лет трех, старшая лет пяти. В грязном узле виднелись рисовые колобки и соленые сливы.
Шахтеры целой компанией пришли позаботиться о старухе. Я охотно взялся помочь ей.
— Уж мы на вас надеемся!
— Очень благодарим. Надо бы самим проводить их в Мито, да никак невозможно.
Каждый из шахтеров выражал мне свою признательность.
Ялик сильно качался на волнах. Танцовщица, по–прежнему крепко сжав губы, смотрела в сторону. Цепляясь за веревочную лестницу, я оглянулся. Она как будто собиралась сказать «прощайте», но только еще ниже опустила голову. Эйкити усердно махал подаренной ему охотничьей шапочкой. Когда я был уже далеко, танцовщица тоже махнула чем–то белым.
Пароход покинул залив Симода. Пока южный берег полуострова Идзу не скрылся за кормой, я, ухватившись за поручни, жадно вглядывался в открытое море, где виднелся остров Осима. У метя было такое чувство, будто маленькая танцовщица осталась где–то в далеком прошлом.
Я заглянул в соседнюю каюту проведать старушку, но люди уже собрались вокруг нее в кружок и всячески ее утешали. Успокоенный, я ушел в свою каюту.
В море Сагами [94] поднялось сильное волнение. Сидя на полу, я клонился то вправо, то влево. Матрос подавал пассажирам маленькие тазики. Я растянулся на полу, положив сумку вместо подушки. В голове у меня было пусто, я не сознавал, как идет время. Слезы капали неудержимо. Щеке стало холодно, и я повернул сумку другой стороной.
Рядом со мной лежал мальчик. Он был сыном фабриканта, ехал в Токио готовиться к поступлению в высшую школу и сразу почувствовал ко мне симпатию, увидев на мне студенческую фуражку. Мы разговорились.
— Что с вами? Случилась какая–нибудь беда? — спросил он.
— Нет, я сейчас расстался с одной девушкой, — ответил я просто, с полной откровенностью.
Я не стыдился своих слез. Ни о чем не думал. Спокойно погрузился в забытье, переполненный освежающей отрадой. Я не заметил, как на море опускаются сумерки. Но вот в Адзиро и Атами зажглись огни.
Мне стало холодно, я проголодался. Мальчик открыл сверток из коры бамбука. Словно забыв, что это чужое, я поел норимаки [95]. И завернулся в школьный плащ мальчика. Я был погружен в такую теплую атмосферу дружбы, когда все кажется простым и естественным.
Завтра рано утром я провожу старушку на вокзал Уэно и куплю ей билет до Мито. Это в порядке вещей. Все, чувствовал я, сливается воедино.
Свет в каюте погас. Сильнее послышался запах моря и живой рыбы, нагруженной на пароход.
В полной тьме, согретый теплом спавшего рядом со мной мальчика, я дал волю слезам. Будто голова моя стала чистой водой и она проливалась капля за каплей. Потом словно бы не осталось ничего, — только сладостное умиротворение.
Перевод с японского Веры Марковой
Расул Парвизи
Расул Парвизи (1918–1977) — известный иранский новеллист, автор многочисленных литературно–критических работ.
Советский читатель знаком с несколькими новеллами Р. Парвизи, опубликованными в переводе на русский язык. Новелла «Как я стал носить очки» взята из сборника «Заплатанные шаровары» (1957).
Как я стал носить очки
Случай этот вспоминается мне так живо, так ясно, словно произошло все два часа назад. Как яркий сияющий день, навсегда запечатлен он в темных уголках моей памяти.
До восьмого класса я полагал, что очки, как и трость или галстук, принадлежность людей цивилизованных и служат украшением. Первым человеком, на котором я увидел очки, был мой дядя Мирза Голям Реза. Дядя сверх меры возился с собственной персоной, следил за модой, носил узкие брюки, выписывал галстуки из Парижа, за что был прозван в городе «Мосье».
Увлечение дяди гуталином, его манера держать в руках вилку с ножом во время еды и другие европейские штучки укрепили мое предположение. «Очки — вещь новомодная, — сказал я себе, — их носят для красоты».
Теперь, читатель, заглянем в школу, где я учился. Замечу, что был я не по летам высок ростом. Матушка, Да хранит ее бог, всегда тяжко вздыхала, покупая нам с братом одежду. И при этом шутила:
— Маячите вы, как знамя йезидов [96]. Уж не хотите ли достать до неба и принести небесной шурпы [97]?
Роста я был высокого, но с трудом различал написанное на классной доске и потому все годы, пока учился, невольно старался занять место на первой скамье.
Все вы ходили в школу и знаете: на первой скамье, как правило, сидят самые маленькие коротышки! И мне постоянно приходилось ссориться с ними. Но в конце концов они уступали, бедняги, зная мой буйный нрав и опасаясь, как бы я не побил их после уроков.
Как–то раз один чванливый учитель влепил мне у школьных ворот такую звонкую оплеуху, что ее услышали ребята на школьном дворе. У меня посыпались искры из глаз, я схватился за ухо. А учитель кричал на меня:
— Ты что, ослеп? Или стал вдруг сыном знатного хана? Не здоровается с людьми на улице…
Оказалось, он шел вчера по улице, я же, идя по противоположной стороне, его не заметил. И вот сейчас он решил наказать меня за дерзость и непочтительность.
Дома мне тоже доставалось. Часто, подымаясь после обеда и не видя, что лежит на софрэ [98], я задевал ногой то стакан с водой, то блюдо или кувшин, проливал воду и бил посуду. Не подозревая, что я близорук, все сердились на меня. Отец разражался бранью. Мать выговаривала:
— Ты, как оголтелый верблюд без уздечки, несешься, не разбирая дороги. Так и в колодец угодить недолго, если попадется на пути.
Я, к несчастью, и сам не догадывался об истинной причине и полагал, что вижу так же, как все. Поэтому выслушивал с покорностью брань и упреки и корил себя в душе: «Что же это в самом деле такое? Вечно тебе попадется что–нибудь под ноги».
В футболе мне отчаянно не везло. Как и остальные ребята, я целился ногой в мяч, но бил всегда мимо, краснел от стыда, а ребята смеялись. Это задевало меня за живое.
Но самое печальное произошло, когда в Шираз прибыл фокусник, подражатель знаменитого Голям Хусейна Люди потоком устремились в зал школы Шапур, где давалось представление. Инспектор школы вручил мне бесплатный билет; это была привилегия первого и второго учеников в классе. Радость моя была безгранична!
Вечером я отправился на представление. Место мое оказалось в самом конце зала. Я не отрывал глаз от сцены. Наконец появился фокусник, достал шкатулку, и сеанс начался. Все. вокруг сидели словно зачарованные, выражали то изумление, то испуг, то смеялись, то хлопали. Но я, как ни напрягался, не мог разобрать, что происходит на сцене. Все плыло перед глазами… Угнетенный, подавленный, я сидел на своем месте и время от времени спрашивал соседа, что делает фокусник. Он или не отвечал ничего, или обрывал меня на полуслове: «Ты что, слепой? Не видишь?..»
В тот вечер впервые я заподозрил неладное, смутно догадываясь, что я не такой, как все. Я толком еще не знал, в чем дело, но чувствовал, что есть во мне какой–то изъян. И мне стало невыразимо грустно.
Увы! Не нашлось тогда никого, кто бы утешил меня, пришел мне на помощь. Все огрехи мои и проступки люди относили на счет моей нерадивости и беспечности. И я соглашался с ними…
Мы жили в Ширазе не первый год, но многое еще сохранилось от нашего прежнего деревенского быта. Как и в Бушире, к нам наезжало из пустыни сразу по десять — двенадцать человек вместе со своими лошадьми, мулами, ослами, и все они находили у нас приют.
Отец мой был разорен, но никогда не обмолвился об этом ни словом. Дом и утварь были заложены, многие вещи перекочевали в лавку старьевщика. И все же гостеприимство наше не имело границ. Каждый бездомный бродяга, двигавшийся с юга, заглядывал к нам в дом. Отец, да смилуется над ним аллах, был сама щедрость. Борясь с нищетой, он проявлял необыкновенную изобретательность. Продаст, бывало, часы и примет гостя.