Учитель всегда ходил в одном и том же темно–синем костюме, и этот костюм как бы стал его неотъемлемой частью.
Итак, в то утро все три класса расположились, как это обычно бывало весной, возле тюрьмы Аль–Кальа, но почему–то на новом месте — под абрикосовым деревом. Нас окружали зеленые холмы с волнующейся под легким утренним ветерком созревавшей пшеницей. На готовы нам сыпались с деревьев, росших до самого побережья, белые, красные и желтые лепестки цветов. Из садов доносился аромат апельсинов.
Выходя за пределы школы в Рас Бейрут, ученики обычно располагались на большой циновке, но делились не по классам, а просто на три смешанные группы. У старших учеников были кувшин и бак, у средних — молитвенный коврик, у младших — ягненок директора, точнее, ягненок директорской жены. Этот ягненок бывал особенно добродушным, когда ему нравилась еда и когда ему хорошо чесали спину.
Мы то разбегались, то снова собирались вместе, пели песни, по свистку повторяли молитвы. По свистку же прекращали потасовки.
Мне было в то время не то восемь, не то девять лет, я учился в старшей группе. Учитель отдал в мое распоряжение кувшин и бак и велел мне поить младших. Меня звали Шабан, но малышня, окружавшая меня, дружно называли меня «Сабан». И вот в это самое утро после того, как я напоил малышей и вознес благодарственную молитву аллаху за то, что не разбил кувшин, нас собрал учитель, подождал, пока утихнет шум, и сказал своим обычным спокойным голосом нам, которые жадно смотрели ему в рот:
— Сегодня, дети мои, мы начнем чтение святого Корана, а потом будем петь патриотические песни. Но прежде я хочу кое–что вам разъяснить. Слушайте внимательно.
Полсотни детей, самому младшему из которых было пять лет, а самому старшему — десять, расположившись на циновке, притихли и внимали учителю.
А учитель, надув щеки, дал короткий, требовательный, переливчатый свисток и повторил:
— Прошу вас слушать внимательно! — Потом сделал паузу и продолжал: — Прислушайтесь, дети мои, к деревьям — они поют! Птицы на деревьях тоже поют. Шумит море вдоль Шавранского побережья и возле скал Ар–Роша. Оно поет свою песню, радостную и торжественную. А слышите вы, как шумит ветер, играя листьями пальмы в саду? Вся природа поет.
Вдруг из средней группы донесся звук, похожий на лай: какой–то озорник дул в травинку, зажатую между пальцами. Учитель сердито бросил ему:
— Негодник! — И продолжал: — Итак, дети, вся природа поет в это великолепное утро, поет песни и гимны! И вы тоже должны петь. — Голос его зазвучал громче, звонче. — Вы не в школе и можете не бояться, что задрожат стены или придут жаловаться соседи.
Он помолчал, чтобы справиться с охватившим его волнением, и произнес:
— Это я и хотел сказать вам, прежде чем начать урок пения. Ведь бывает, что вы поете чересчур медленно, вяло, навеваете своим пением дремоту не только друг на друга, но даже на ягненка госпожи Самиры.
Он посмотрел на нас из–под темных очков и сказал таким тоном, словно звал в бой:
— Смелее! Вы же молодые! Вы должны петь, как настоящие мужчины! Чтобы голос ваш был слышен на краю света!
Вот это да! Это было сверх наших ожиданий! Ведь в школе учитель все время сдерживал нас. Зато в переулках нашего квартала мы отводили душу: каркали по–вороньи, ревели по–ослиному. Нам нравилось смотреть, как дерутся женщины в Рас Бейрут, особенно возле колодцев Бир аль–Кади и Бир аль–Ханра. Но интереснее всего было слушать, как они при этом ругаются, как поносят предков и проклинают потомков. Неописуемое было зрелище, когда женщина превращалась в один широко открытый изрыгающий потоки брани рот.
Деревья, росшие рядом, стояли так близко друг к другу, что казалось, они обнимаются. Их ветви, думал я, переплетаются для того, чтобы цвести и плодоносить по весне, а зимой — вместе сопротивляться зимним бурям.
На нас волнами накатывали весенние бодрящие запахи. Малыши сидели спокойно, внимая не совсем приятным для них речам учителя. Иногда они вдруг сердито толкали друг друга. Но потом снова успокаивались.
— А сейчас давайте от всего сердца выразим в песне свою любовь к родине.
Учитель жестом указал на стену, протянувшуюся с юга на север на десятки метров, высотой с пятиэтажный дом. И хотя часть ее была скрыта абрикосовыми и апельсиновыми деревьями, вид у нее все равно был неприступный и грозный для любого нападения.
— Взгляните, дети мои, на эту стену. За ней сейчас томятся десятки ваших братьев, героев–сирийцев, которые попали в плен, героически сражаясь против французов в Мазре, Гуте и Алявине [108]. Там — Хасан аль–Харат, шейх Мухаммед аль–Асимар и другие. За этой стеной закованные в кандалы страдают в тесных камерах героические сыны Сирии. На них направлены штыки сенегальцев. Герои Сирии — настоящие мужчины, как ваши отцы и дяди, которые борются в этом квартале против французов. Давайте громко споем в их честь песню «Защитники Даяра» и так выразим им нашу любовь и поддержку.
То, что сказал учитель, не, было для нас новостью, мы не раз слышали об этом от родных. И наши маленькие сердца наполнялись отвагой, легендами и мечтами.
Абдель Лятыф стал вдохновенно отбивать такт широкой линейкой. Его лицо покраснело от волнения. Не часто приходилось нам видеть его в таком возбужденном состоянии. Казалось, что вот сейчас он подойдет к стене и будет бить ее кулаками, пока не разрушит.
Мы раскрыли пошире рты и запели что было силы, как пели сирийцы, которые шли к Мислюну [109] или наступали на войска Вейгана и Сарая.
И понеслась над садами песня грозно и мужественно, как пулеметные выстрелы, заставляя трепетать наши сердца, наполняя их героическими мечтами. Это была даже не песня, а музыкальные ритмы, шедшие из самой глубины сердец, из глубины душ не детей, а мужчин, решительно идущих в бой. Наверно, все красивые девушки в этот момент побросали свои дела, и, затаив дыхание, слушали мелодичные звуки песни. Вот замелькали между цветами на балконах их лица.
И вдруг, когда песня достигла своей кульминации, мы услышали (или нам показалось) тяжелые, глухие удары о стену. Затем что–то зашумело в листве апельсинового дерева, словно среди ветвей заметалась огромная птица. Мы все подняли головы вверх и увидели на апельсиновом дереве человека — он, видно, спрыгнул со стены. Лицо его с черными усами было изможденным и бледным. Глядя на нас горящими глазами, он с ловкостью белки стал спускаться на землю.
Мы не сводили с него глаз. Учитель вначале растерялся, но затем овладел собой и спокойно ждал, когда человек слезет с дерева. Это был высокий кареглазый мужчина с мужественным, энергичным лицом. Он улыбнулся нам и быстро спрятался в гущу лимонных деревьев.
Мы не могли прийти в себя от изумления. Учитель подозвал меня и сказал вполголоса:
— Ты, Шабан, хорошо знаешь здесь все закоулки. Проводи этого человека до парка Санаи. Смотри только, иди тихими улицами. Ни с кем не заговаривай и никому не отвечай.
Я заметил какое–то особое выражение во взгляде учителя, у губ его пролегла упрямая складка.
— Это первое поручение родины тебе, Шабан! Смотри не оплошай! Иди!
Я понимал, что у учителя нет другого, выхода. Он не мог сам проводить человека, бежавшего из тюрьмы, ибо был хорошо известен в нашем квартале.
Итак, я отправился в путь.
Я шел растерянный и встревоженный. Мне было страшно. Но стоило вспомнить тайную тропу, по которой шли революционеры, тропу с переплетенными колючими стеблями кактусов по обеим сторонам, тутовыми деревьями с их белыми сучьями и блестящими зелеными кронами, и страх прошел.
…Как прелестное личико маленькой соседки, как важная тайна, как светлый ручеек с разноцветными рыбками остался этот путь в моей памяти, в моем сердце, путь революционеров, бежавших из неволи. Он начинался возле тюрьмы Кальа и пролегал по узким тропинкам, крестьянским садам, где не могли бы пройти ни сенегальцы, ни французы, ни даже многие жители нашего квартала. До сих пор вспоминаю я этот путь с его деревьями, лавчонками, хижинами и садами…
Мужчина в своей тюремной одежде, брюках и рубашке цвета хаки шел следом за мной. Нам нужно было пересечь шоссе — в самом начале, а потом начинались переулки и сады. Убедившись, что путь свободен, я сделал знак мужчине, он перешел шоссе, и мы пошли вдоль зарослей кактусов.
— Мы слышали в тюрьме, как вы пели. Сильные у вас голоса!
Я чувствовал, как растет во мне смелость. Меня словно подхватила мощная волна и понесла на восток.
— Мы знаем много песен, — с гордостью заявил я.
— Это хорошо, что вы знаете много песен, — ответил мужчина, потом сказал: — Как прекрасна свобода, — и, помолчав, добавил: — Но еще прекрасней борьба за свободу!
Я не совсем понимал, о какой борьбе он говорит, хотя мы знали о сирийских революционерах, боровшихся против французов. В нашем квартале часто скрывались бежавшие из тюрьмы Кальа, потом они уходили к парку Санаи. Там их ждали рабочие из Хаурана, уводили к себе, а затем переправляли в Рашию. В Рашии они пересекали границу и возвращались на родину.
— Вы живете у моря, наверно, рыбу ловите, — обратился ко мне мой спутник.
Ловить рыбу было моим любимым занятием, и я принялся рассказывать о различных способах рыбной ловли и о том, какие случались со мной приключения.
— Французы запрещают нам ловить рыбу возле своего пляжа, а там как раз водится самая большая рыба, — пожаловался я.
В это время мы подошли к старому рожковому дереву, росшему на скрещении прямо в канаве с мутной водой. Мужчина взял меня за руку и сказал, с трудом преодолевая волнение:
— Французы нас боятся, поэтому не только запрещают нам ловить рыбу, они охотно запретили бы нам жить. Но мы изгоним их с нашей земли. Вы нам поможете в этом! — Эти слова, казалось, были обращены к людям нашего квартала, ко всем его деревьям и птицам.
Мы шли сейчас рядом. Изредка я обгонял его, чтобы указать дорогу. А то вдруг бежал на обочину дороги, чтобы поймать бабочку, но тут же спохватывался, вспомнив, что выполняю важное задание. Временами я с опаской смотрел на шоссе, видневшееся сквозь деревья, и тогда мне казалось, что французы видят меня. Сердце начинало испуганно колотиться, появлялась мысль — бежать, но я тут же спрашивал себя: если я убегу, то что я скажу себе, когда на обложке своей тетради увижу лица героев Мислюна — Юсефа аль–Узма, Ахмеда Марйюда, когда зайдет разговор о героях Сирии, что скажу отцу и соседям, школьным друзьям и учителю, как они будут смотреть на меня.