В эпоху расцвета арабской классической литературы (X–XII и) в столице халифата Багдаде, а также в других больших городах Сирии, Ирака, Ирана любители изящной словесности из числа просвещенных. состоятельных горожан и придворных объединялись в литературно–музыкальные кружки, напоминавшие литературные салоны парижской аристократии начала XVII века. Обычно такие кружки обосновывались в доме богатого мецената, привлекавшего на свои собрания ученых, литераторов и просто образованных людей всех сословий. Участники собраний обсуждали различные философско–богословского и филологического характера вопросы, читали свои сочинения, спорили на литературные темы. При этом особенно ценились красноречие, умение привести к случаю литературный пример, проявить эрудицию, сочинить экспромтом стих. Вот в этом–то кругу знатоков и ценителей, весьма образованных, хотя несколько педантичных, и возник оригинальный прозаический жанр макам — плутовских новелл, которые в сатирической форме изображали нравы средневекового мусульманского города.
Слово «макама» на протяжении многих столетий неоднократно меняло свое значение: так, в доисламской Аравии бедуины этим словом обозначали место сбора племени; позднее под «макамой» стали понимать всякое собрание людей, а еще позднее — беседы, которые велись на этих собраниях. В исламские времена характер бесед изменился: если первоначально в кружках халифов и их приближенных они носили в основном назидательный характер, то начиная с X века приняли чисто литературное направление, а термин «макамы» закрепился за жанром изысканной новеллы, родившимся в литературных кружках.
Центральной фигурой, вокруг которой группировались все изображаемые в макамах события, был обычно средневековый «люмпен». Подобно европейским городам позднего средневековья крупные города Ирака и Ирана были буквально наводнены голью перекатной, стекавшейся из деревень, разоренных непосильными налогами и поборами, бесконечными междоусобными войнами и сектантскими восстаниями. И как профессиональные нищие Европы, весь этот сброд занимался вымогательством и воровством, попрошайничеством и мошенничеством, причем был организован в корпорации со своими шейхами и особыми законами. Поскольку на городское дно опускались и люди из высших сословий, нищую братию часто иронически именовали «бану сасан» — «сасаниды» — по имени иранской династии, правившей в Иране в эпоху, предшествующую арабскому завоеванию.
В избалованном и несколько пресыщенном высшем обществе существовал своеобразный культ нищих и бродяг. Элита жаждала острых приправ к привычным традиционным поэтическим блюдам. Она восхищалась проделками жуликов, проходимцев и бродяг, их грубым бахвальством, дерзкой наглостью, воровским жаргоном, которым была обильно уснащена их речь. Рассказы о ворах и бродягах сопровождались стихами, в которых содержались размышления о непостоянстве фортуны, ничтожности и бесплодности человеческих дел и упований, и с успехом конкурировали с традиционным «серьезным» репертуаром.
Среди участников литературных собраний можно было найти и таких, кто не имел ни устойчивого материального положения, ни постоянного пристанища, кто жил случайным «интеллигентским» заработком. Эти люди особенно остро ощущали непрочность своего бытия — ведь в городских низах было много их собратьев по перу, с которыми фортуна обошлась немилостиво. Потребность в вольных художниках, обладающих литературными способностями и филологическими познаниями, была в халифате не столь уж велика, и в городах начиная с X века все чаще встречался тип образованного «люмпена», кочующего с места на место в поисках пропитания и выступающего перед случайными слушателями со своими стихами и экспромтами. Именно этот тип опустившегося литератора и оказался увековеченным в макамах.
Произведения изящной словесности X–XII веков в первую очередь оценивались с точки зрения стиля. В эту эпоху окончательно сложились каноны эпистолярного жанра, остававшиеся на Арабском Востоке незыблемыми вплоть до XIX века. Огромное распространение получила ритмизованная и рифмованная проза — садж, известная арабам еще с доисламских времен и проникшая в Коран. С X века эта проза широко использовалась и в деловых и научных сочинениях, и в произведениях художественной прозы. В середине века созвучие слов, стоящих в конце синтаксических отрезков и одинаковых по своей грамматической форме, рассматривалось как черта приподнятого стиля (отметим, что в наше время подобная рифмованная проза производит впечатление грубоватых виршей). В соответствии с тогдашними вкусами маканы обычно слагались саджем. причем рифмованная проза периодически прерывалась, чтобы уступить место стихотворным вставкам, в которых строго соблюдались законы арабского стихосложения.
Одним из создателей жанра макам арабская традиция считает аль–Хамазани (969–1008), но свою окончательную форму жанр обрел в творчестве аль–Харири (1054–1122). Аль–Харири родился близ Басры в семье богатого землевладельца, получил великолепное, по понятиям того времени, филологическое образование, пользовался покровительством самых высокопоставленных лиц и даже одно время был весьма высокопоставленным чиновником. Любитель и знаток тонкостей арабского литературного языка, аль–Харири сочинил 50 макам, написанных вычурной прозой и изобилующих такими сложными филологическими ухищрениями, что даже образованные арабы в средние века не всегда понимали их без комментариев.
Повествование в макамах ведется от имени купца, у аль–Харири некоего аль–Хариса ибн Хаммама, странствующего из города в город и неизменно оказывающегося свидетелем очередной проделки главного героя, Абу Зайда. который появляется в разных местах всегда в новом виде, совершает какую–либо хитрость, дабы выманить у наивных людей небольшую сумму денег, необходимую ему для пропитания и для переезда в новое место. Абу Зайд — ловкий плут, сочетающий в себе хитрость и доброту, беззастенчивость и великодушие. Иногда свой замечательный ораторский талант и поэтические способности он использует не только в корыстных целях, но и для защиты бедного, несправедливо обиженного человека, чем напоминает традиционных фольклорных героев Джоху или Насреддина. Повествуя об удивительных способностях героя увлекать слушателей своим красноречием, аль–Харири тем самым получает повод продемонстрировать собственное стилистическое искусство.
Настоящая публикация включает перевод трех макам аль–Харири, выполненный в первой половине XIX века тремя русскими востоковедами — Н. Г. Коноплевым (ок. 1800–1855 гг.), И. Н. Холмогоровым (1818–1891) и Д. П. Ознобишиным (1804–1877).
Ученик известного востоковеда профессора Московского университета А. В. Болдырева (1780–1842), учившийся также и у известного писателя и арабиста О. И. Сенковского (Барона Брамбеуса; 1800–1858), Н. Г. Коноплев преподавал в Московском университете арабский и персидский языки, а также занимался и языком турецким. Кроме интересной статьи, опубликованной им в трудах Московского университета «О духе, богатстве языка и поэзии арабов», им был издан ряд переводов с арабского и персидского языков в различных журналах («Вестник Европы», «Телескоп» и др.).
Большую известность, и не только среди специалистов, получил И. Н. Холмогоров. Питомец Казанского университета, он преподавал персидский и арабский языки и занимался переводами главным образом с персидского, в частности, он перевел знаменитый «Гюлистан» Саади, которому была посвящена и его диссертация. Кроме того, он оставил после себя очерк истории арабской литературы, помещенный во «Всеобщей истории литературы», выходивший под редакцией Корша и Кирпичникова (1882 г.).
Переводчиком третьей маканы, укрывшимся под инициалом «Д», был, по–видимому, ученик А. В. Болдырева — Д. П. Ознобишин, имевший обыкновение сокращать свой постоянный псевдоним «Делибюрадер» (по–персидски: «сорвиголова») до первой буквы. Литературно одаренный человек, Д. П. Ознобишин, кроме многочисленных переводов с арабского и персидского, писал также статьи литературно–критического характера.
Каждый из предлагаемых читателю переводов имеет «свое лицо». «Динарийская макама» (в переводе «Золотая монета») переведена рифмованной прозой, а содержащиеся в ней поэтические куски — стихами, «Баркаидская макама» и «Александрийская макама» — свободной прозой. Поскольку каждый из переводов представляет интерес в качестве образца литературной деятельности русских востоковедов XIX века, они печатаются без каких–либо существенных изменений, уточнено лишь написание собственных имен в соответствии с современными правилами и даны некоторые дополнительные комментарии к текстам.
И. Фильштинский
Золотая монета1(Динарийская макама)
Харис ибн Хаммам рассказывал:
«Случилось мне быть в один из прошедших дней в собрании веселых людей, где господствовала общежительность и снисходительность и изгнана была споров нерассудительность. Между тем как мы нитью слов, кто как мог, забавлялись и в волнении мнений занимались повестями, новостями и стихами, вошел человек в одежде убогий и, судя по походке, хромоногий, который ногу как бы волочил за собою, ступал одной лишь ногою и на палку опирался рукою. Он сказал: «О вы, драгоценные камни святыни, утешительный свет милостыни! Пусть всегда встречает вас день средь наслажденья и уходит, не оставляя огорченья! Да радостно разбудит вас денница, и да утреннее питье усладит гортань любимца! Вы видите человека перед собою, который всем был наделен судьбою, у которого был дом, двор, застольники и яства, пастухи и паства, одежда и одеваемые, награда и награждаемые, питье и утоляемые, поля и рощи, пиры и гости. Но вихри» бедствий вдруг поднялся, червь зависти подкопался, быстро вторглось злополучье за порог благополучья. Все на дворе моем пусто стало, стадо мое пало и пропало, колодцы мои заглохли, деревья засохли, в пыли постеля моя брошена, борода моя всклочена, мои невольники стали роптать, собаки рычать. Конский топот в конюшнях не слышен, дым от огня в зале не виден — так, что и завистник мой начал сетовать с