Я купил на барахолке огромную хорьковую шапку, выбрил намечающуюся на скулах скупую растительность, замазал порезы одеколоном «Красная Москва» и отправился в путь, оседлав утреннее малонаселенное воскресное метро.
Через сорок минут я уже стоял перед дверью моей пассии, не решаясь позвонить. Мне открыла Буся, в зябком халатике и шлепанцах на босу ногу. Моему приходу она не удивилась.
– Ты пойми, Селим, я люблю на всю жизнь, я люблю Витю (или Колю, или Пашу)… и вообще у меня уже много друзей, и один самый хороший друг детства – Додик, ну ты его знаешь. Вот видишь – для тебя и для твоей дружбы места совсем не остается, даже если бы я вдруг захотела с тобой дружить.
Надежды не оставалось: мне было однозначно отказано во всем, и даже форточка дружбы оставалась наглухо закрытой. Через пять лет Буся, пройдя школу Вити-Коли-Паши, выйдет замуж за постоянно таскающегося за ней и таскающего ее сумки Додика, а мне по сей день стыдно, когда я вспоминаю это солнечное воскресное утро, худенькую Бусю, придерживающую рукой халатик на запорошенном снегом крыльце их деревянного домика в Сокольниках и отслеживаю по касательной взгляд ее скучающих глаз, направленный не на меня – розового, потного, упитанного, в наползающей на глаза дурацкой шапке, а куда-то поверх и в сторону, и слышу, не понимая, бросаемые ею в меня замерзшие камешки нетерпеливых слов: «Но, Селим, я ведь тебе уже все объяснила…»
В тот же день я выкинул хорьковую шапку, напился и начал хулиганить. С полгода вел себя неподобающе для «профессорского сынка», пусть и из провинции. Мне сочувствовали и стыдили, а еще через месяц я влюбился в итальянку Серену, но об этой любви я, может быть, расскажу в другом месте, сейчас же мне хотелось упомянуть нечто другое, но что? Ах да… вспомнил. Сидим мы с Петей Кажданом в той же огромной аудитории, растущей амфитеатром, о которой я упоминал, когда рассказывал о Мите Вольпе, идет лекция по диамату – науке, нами мало уважаемой, аудитория едва заселена людьми, мы сидим на верхотуре, говорим, как всегда, о чем-то невероятно важном и не терпящем отлагательства, со звонком в зал вбегает высокий парнишка с выделяющейся круглой головой, подстриженный под горшок и выпуклыми серыми глазами. В три прыжка он преодолевает лестницу и пристраивается на самом верху, на приступочке, недалеко от нас; Петя шлет пришельцу рукой шапочку привета.
– Кто это?
– А, этот… Это Саша Курсанов, парень талантливый, но не нашего круга (!). У него и интересы совсем другие, не как у нас. Искусство его, например, совершенно не интересует, зато он блестяще играет в карты и в бильярд на деньги. Если хочешь, я могу вас познакомить, – Петя даже приподнялся с места и замахал руками: – Эй, Саша…
– Не хочу. Не надо.
– Ну как знаешь.
Что это со мной? Почему у меня до сих пор стоит перед глазами эта сцена, словно она происходила вчера? Почему у меня горит лицо и глаза стаканятся слезами, когда я вспоминаю этот день, Петю и худого некрасивого парня с большой головой и выпуклыми глазами? Ах, ты не понимаешь? – Не ври! Ты прекрасно все понимаешь, только не хочешь себе в этом признаться…
Должен повиниться перед читателем: в этом месте текст Селима Дворкина прерывается. Если бы я имел дело с печатным текстом, переплетенным в тетрадь, я бы сказал, что в этом месте вырвано несколько страниц, но так как я имею дело с виртуальным текстом, то с внешней стороны в нем все в порядке: ни порядок главок, ни порядок страниц не нарушен, и все же явно чувствуется: что-то не так. Я решаю выяснить, в чем дело. Единственный человек, который мне может в этом помочь, – это Мориц, бывший, как я уже сказал выше, long life companion Селима, к нему я и обращаюсь, написав, что я планирую через два месяца быть в Цюрихе и предлагаю встретиться. Морица мое предложение устроило, и вот в один из промозглых ноябрьских дней мы сидим в уютном кафе Schwalbe (то бишь «Ласточка»), расположенном прямо за вокзалом, и Мориц рассказывает.
Рассказ Морица
– Вы, правильно сделали, что обратились ко мне за разъяснениями. Кстати, через два месяца вы бы меня не застали, после смерти Селима, – в этом месте Мориц, слегка запнулся, но быстро переборол себя, извинился и продолжил: – меня больше ничто не держит в Швейцарии, и я решил на пару лет уехать в Аргентину, но давайте вернемся к воспоминаниям моего погибшего друга.
Не знаю, говорил ли вам Селим, что он читал мне свои воспоминания по мере их написания, и если моего русского, довольно-таки слабого, не хватало для понимания, то он переводил мне их на немецкий. Его часто одолевала нерешительность, и тогда он спрашивал моего совета: ему хотелось знать, как бы я описал то или иное событие, что рассказал бы о том или ином персонаже; персонаже, за которым почти всегда стоял реальный человек.
Надо сказать, что с самого начала Селим последовал моему совету и изменил имена всех персонажей. Поэтому, когда мой друг прочел мне кусок, где он рассказывает о своей встрече с Сашей Курсановым, так, кажется, звали человека, который, – Мориц опять закашлялся, – память о котором, не отпускала его всю жизнь, я удивился, что именно это имя осталось неизмененным.
«Извини, Селим, но ты забыл придумать имя для Саши Курсанова», – сказал я.
«А я и не хочу менять это имя. Александр Курсанов, так пусть и останется, как его звали на самом деле», – ответил он.
«Но, Селимушка, мало ли что, может, ты захочешь когда-нибудь опубликовать свои тетради (в этот момент я понял, решение Селима напечатать воспоминания зародилось в нем не сразу. – К. В.), Саша Курсанов их случайно прочтет, или кто-то ему о них расскажет – он ведь и в суд может подать на тебя», – заметил я.
«Случайно?.. Ну и пусть подает», – безразлично произнес он.
«Но это же неразумно, глупо, в конце концов. Какая тебе разница, Саша Курсанов зовут твоего героя или, скажем, Дима Коробейников?» – продолжал настаивать я.
«Как ты можешь, Мориц, я же вырезал Сашино имя на груди, бритвочкой; обливался кровью; теперь, правда, не видно – заросло волосами. А знаешь, что говорил Андрей Платонов, почему перед смертью человек зарастает, покрывается волосами, – чтобы ему теплее было в земле лежать», – сказал он.
«Не понимаю разницы, сегодня всех, практически всех, сжигают в крематории», – не принял я его доводов.
«Все равно не буду менять и читать тебе дальше не буду. Думай что хочешь». На этом Селим оборвал разговор и ушел к себе в комнату.
Мориц замолчал. Я тоже молчал, из вежливости. Раньше в подобной ситуации автор услужливо бы поднес своему герою или собеседнику огонек, дал закурить, а сейчас, что прикажете делать… В нашем возрасте, когда большинство и не пьет, и не курит. Ладно, отвлекся. Кампари-соду мы себе все же заказали. Мориц, помолчав несколько минут и отхлебнув из стакана, продолжил – видно, нужно было человеку выговориться.
– Послушайте, мы прожили с Селимом вместе около тридцати лет, всякое бывало; было и очень хорошо, и очень плохо, по-разному, но такого… Можно было подумать, что моего друга сжигает какой-то нутряной[9] огонь. Конечно, в тот момент, когда он увидел своего Сашу, он и сам толком не понимал, что с ним произошло; не понимал или обманывал себя, какая разница. Хотя, наверное, все-таки есть разница: через несколько месяцев после этой встречи, которая произвела на Селима такое неизгладимое впечатление, будучи на каникулах у родителей, он пережил ну не если не coming out[10], то свое первое настоящее сексуальное приключение[11]. Больше сомневаться в своих наклонностях Селим не мог, и что же… Ничего, по его собственным словам, он просто стал вести двойную жизнь. Я сказал «просто»… Наверняка ему было непросто, но Сашу Курсанова, как Селим меня заверил, он за весь год видел всего лишь пару раз: их познакомили, но никаких дружеских отношений между ними не возникло. Знаете, мне кажется, что самое странное во всей этой истории это то, что сексуально Саша Курсанов Селима абсолютно не волновал, или ему казалось, что не волновал, но каждый раз, когда он его видел, земля уходила у него из-под ног. Это не я придумал, это Селим сам так «поэтически» выразился, – невесело улыбнулся Мориц и добавил, как бы подводя черту под нашим разговором: – Во всяком случае, в своих подозрениях вы были, как я уже говорил, абсолютно правы: Селим либо что-то вычеркнул из своих воспоминаний, либо что-то исправил, но теперь, увы, этого, уже установить не удастся.
Мы поговорили с Морицем еще с полчаса на разные темы и расстались.
Дальше опять текст Селима.
Картошка-1967
…А я, – чуть вдали завижу
Образ твой, – я сердца не чую в персях,
Уст не раскрыть мне!
Я пишу свои юношеские воспоминания, а за окном – пронзительно голубое небо, на котором словно нарисована толстая белая туча. Листва на деревьях в основном еще зеленая, золота и багрянца мало. Странно, начало октября, а в природе по-прежнему главенствуют два цвета: голубой и зеленый. Одна из последних картин Хаима Сутина так и называется «Голубое и зеленое». Я видел эту картину один раз в жизни, но запомнил ее навсегда. Висит эта картина почему-то в музее в Сан-Паулу, в Бразилии. Странно.
Вот уже второй год я в Москве. Ощущаю себя этаким пожившим на свете циником, героем не то Ремарка, не то модного в то время американского писателя, Хемингуэя, но если говорить честно, то я помню лишь непрерывно продолжающееся ощущение счастья, – а ведь еще неделю назад я собирался повеситься из-за Буси! Наверное, о таких, как я, и говорят: ему и море по колено.
О том, что мы поедем на картошку, нам сообщили 10 сентября. Картошка так картошка, хотя немного некстати – через неделю приезжает Серена, которой я обещал сводить ее на концерт Окуджавы, начинается семинар Мотиного аспиранта… И вообще, что это за занятие такое – убирать картошку. Почему-то среди нас считалось особым шиком при одном упоминании о «картошке» – воротить нос и пожимать плечами: «Подумаешь, развлечение для плебса».