Сразу после объявления о поездке – «в обществе» пошли разговоры: кто едет, кто нет, кому удается сказаться больным, кому не совсем… Кончилось дело тем, что едут почти все: мои друзья, друзья моих друзей, еще кто-то; едет гордая, болезненная Буся, в сопровождении Вити-Коли-Паши и, конечно, Додика, едет группа ребят, к которой примыкает Саши Курсанов; ну и, естественно, едет пара молодых преподавателей, чтобы нас опекать.
Курсанов на картошку не поехал. Почему-то я был уверен в обратном. Белесым шрамом зацепилась отметка в памяти, каким-то боковым зрением вижу наши тогдашние сборы, и во рту у меня снова возникает поразивший меня тогда слабый привкус надежды, потаенного желания, в котором боишься признаться даже самому себе.
Курсанов приехал к нам в деревню через неделю, в канун первого выходного дня; приехал навестить своих друзей и остался ночевать. После ужина, мы оказались с ним каким-то образом рядом у костра; понемногу разговорились, выяснилось, что он, как и я, страстный грибник, и мы тут же договорились на следующее утром отправиться «на охоту». Других желающих вставать в выходной день ни свет ни заря не оказалось.
Все еще отсыпались после ночных посиделок, когда мы спозаранку вышли из лагеря, пересекли мокрый, молочный от тумана луг и углубились в лес.
Мы идем с Сашей по самому красивому в мире лесу и молчим. А может, и говорим о каких-то пустяках – не существенно. Первые слепящие лучи солнца пробиваются сквозь листву. Какой же это все-таки был изумительный лес, где-то в Подольском уезде Московской губернии, к югу от Москвы. Спокойствие и раздолье. Опушки и поляны. Липы и дубы. Богатый, благородный, не уничтоженный, не уничтожаемый лес. Я ничего не слышу, кроме нашей глупой болтовни, ничего не ощущаю, кроме счастья и лукавой Сашиной улыбки, обращенной ко мне.
«Мы – капитаны, братья-капитаны, мы в океан дорогу протоптали», – пел Саша вчера вечером у костра. И сегодня еще эта песня не идет у меня из головы.
Вдруг пошли грибы: это был воистину сумасшедший год – такого количества белых я еще никогда не видел. Я собираю грибы в свою корзину, а крепкие молодые боровички неловко подкладываю в Сашину.
– Ну чего ты, старик, я и сам наберу, ты давай себе собирай, – возражает он, но от подношения не отказывается. – А ты вообще здорово грибы ищешь. Я всегда думал, что я лучше всех.
Высшая похвала; похвала Бога и Друга. Не расплескать бы. Мы снова разбегаемся в разные стороны и продолжаем ожесточенные поиски.
– Нет, ты только посмотри, сколько их тут, целая семья!
– У-ух ты!
Собирать больше некуда. Мы валяемся на сене позади какого-то крестьянского двора и пьем вынесенное нам холодное молоко из крынки.
– A знаешь, старик, ведь Буся мне того… ну не то чтобы отказала… просто ничего не захотела обо мне знать. Ну и… фиг с ней.
Саша не выругался. Матерное слово зависло у него на губах, он только отвернулся и пригладил рукой слипшиеся волосики на лбу. Откуда интересно он про меня знает?
– Ладно, пошли, что ли, нам еще ведь пилить и пилить до лагеря.
Мы возвращаемся молча, еле тащим набухшие грибами корзины. Руки и ноги ноют. Высоко над нами нарисованное пронзительно-голубое небо, на котором повисло белое облако; солнце прячется за мощную зелень ветвей: странно мало багрянца и позолоты для конца сентября, но зато какой день! Единственный день полного счастья во всей моей жизни.
В прошлом году мы с Морицем ездили в Бразилию, побывали в Сан-Паулу. Я первым делом помчался в муниципальный музей. Даже писать противно: «El cuadro esta prestado por una exposición en Suiza, obrigado» – «Картина временно экспонируется на выставке в Швейцарии. Спасибо за понимание». Табличка с объявлением там, где должна висеть картина Хаима Сутина «Голубое и зеленое».
Аргонавты, или Что происходит, когда полное счастье пытаются удержать
После «картошки» моя жизнь быстро вошла в свое русло: я много занимался, впитывал в себя все, что слышал и видел вокруг, отыскивал себя в новых книгах и доселе не виданных мною фильмах, в новых друзьях; я ходил на какие-то вечеринки, влюблялся и в мужчин, и в женщин, все больше погружался в мир то радостной, то трагической классической музыки. Но главное – я невероятно много разговаривал: разговаривал в коридорах, на улице, на семинарах, в каких-то непонятных поездках за город; разговаривал трезвый и пьяный, оставаясь паинькой, сынком из благополучной, считающей себя интеллигентной советской семьи, разговаривал, тщательно пряча от всех мое подлинное лицо… Мне кажется, я ужасно спешил повзрослеть – повзрослеть и спастись, не знаю от чего… Для Курсанова, как я тогда считал, в моей жизни места не оставалось.
Как-то я столкнулся с ним в коридорах общаги, куда он, коренной москвич, зашел кого-то навестить. Окруженный друзьями, Курсанов оживленно разговаривал, улыбался (бог мой, как любил я эту его улыбку), жестикулировал. С его друзьями я был почти незнаком. Саша не был знаком со мной.
Когда мы поравнялись, он погасил улыбку, посмотрел куда-то поверх меня и, сделав странное движение шеей, словно ему жал воротник застегнутой на все пуговицы рубашки, едва заметно кивнул. Или мне показалось, что кивнул. Я умер.
В другой раз, я куда-то спешил, он неожиданно откуда-то вынырнул, долго жал мне руку, хихикая, выложил пару свежих сплетен, касавшихся общих знакомых, спросил, какие семинары я выбрал для посещения, и, не дожидаясь моего ответа, принялся нудно объяснять, почему он решил окончательно не ходить на лекции NN. Через полчаса я вспомнил о том, что я страшно спешил.
Через несколько дней я столкнулся с Сашей в перерыве между лекциями. По мне скользнул безразличный взгляд его холодных серых глаз, сопровождаемый едва заметным кивком головы. О, это ужасное ощущение внезапной пустоты и сухости во рту: «Ну почему ты так? Что я тебе сделал? За что? Ведь в прошлый раз все было иначе?» Было.
Однажды редкий прилив Сашиного ко мне расположения случился в присутствии моего друга Феликса. После того как предмет моих восторгов и моих страданий исчез, Феликс закурил и сказал не терпящим возражений тоном:
– Ну и мерзкий же тип этот Курсанов! Не понимаю, как только ты можешь с ним общаться.
Я виновато поправил очки – мне не хотелось, чтобы Феликс заметил мои сияющие глаза: «Боже мой, как хорошо мне с Сашей! Как я бы хотел с ним дружить… с ним одним», – и промолчал. А ведь обычно я молчал лишь с Курсановым – с остальным миром я много и безудержно разговаривал.
И все же то, что я выкинул летом в отчаянной попытке завоевать Сашину дружбу, удивило меня самого. Я и не подозревал, на что способна любовь, которую я с искренностью непросвещенного совкового дебила продолжал называть дружбой.
Летом вместе с парой общежитских друзей я подрядился на работу в стройотряд, на Север, в Норильск.
Уже в самолете я столкнулся с Курсановым, окруженным его друзьями, – мы оказались в одном отряде. У меня екнуло сердце. Единственный, кто симпатизировал мне среди курсановцев, был рослый и красивый еврейский мальчик – Федя Добровольный. Федя был с младшего курса, и от счастья быть допущенным в компанию старших он ел обожающими глазами всех подряд, не делая различия между своими и чужими. Что до Саши, то он делал вид, что со мной не знаком.
Я думал, что, кроме меня, этой игры в кошки-мышки не замечает никто. Вскоре я смог убедиться в том, что это было не так.
Норильск. Не знаю, как сегодня выглядит этот город, построенный на сваях и на костях, но тогда, в шестидесятые годы, это был страшный бандитский город, очень жестокий и в то же время какой-то сквозной, светлый и почти нереальный. Реальными были комары. Под белесым, не меняющимся ни днем ни ночью низким сибирским небом не спеша разворачивалось подслеповатое короткое лето. Впереди нас ждала работа. Тяжелая работа и большие заработки. Чего еще надо!
Для работы нам отвели небольшой участок железной дороги, расположенный где-то на задворках Норильского комбината. Предполагалось, что этот участок мы должны будем отремонтировать.
Первые дни давались нелегко. Рельсы не выпрямлялись, просмоленные тяжелые балки валились из рук, от железного лома, которым нужно было долбить вечную мерзлоту, на ладонях возникали кровавые мясные мозоли, превращая тяжелую железяку в орудие средневековой пытки. В довершение ко всему к кровожадным комарам присоединился проникающий повсюду сибирский гнус. К вечеру голову сверлила одна мысль: добраться до столовки, пожрать, вернуться в школу, где нас разместили, и завалиться спать. Спать, спать, спать беспробудным сном в мутной тиши белой бандитской ночи, завтра опять на работу.
Постепенно начинаешь втягиваться, привыкать к ритму – ранний подъем: только потянулся на скрипучей сетке кровати, затянулся вчерашним бычком – и порядок, пора вставать, «на завтрак, ребя»! Учишься различать лица людей на улицах, отличать дома один от другого, у кого-то из ребят возникает вопрос: интересно, что это там за теплое вонючее озеро, сразу за комбинатом, – купаться-то в нем можно или как? Птенцом проклевывается любопытство, начинает чего-то хотеться. В прошлые выходные состоялась коллективная поездка в порт Дудинку, в устье Енисея – последний населенный пункт на пути океану. Я не поехал – решил отоспаться. После обеда отправился гулять по городу, познакомился на улице с красивой девушкой Люсей. У Люси квартира и трехлетняя дочь…
– Люсь…
– А?
– У тебя есть подруга?
– Есть, а что? Есть, и не одна.
Вечером мы отправляемся на свиданку: Федя Добровольный, я, рядом с нами, в застегнутой по верхнюю пуговку рубашке, пружинисто вышагивает Александр Курсанов.
Больше всего я боялся, как бы о моем военном маневре не узнал рыжий Володя Чернявский – комиссарская совесть нашей маленькой группы.
– Селим, скажи, а как ты нашел этих баб-то? Где? хxы… – это Саша мне, на ухо, тихонько.
Боже, какое счастье – и никакого тебе «старика», только ласковое «Селим». Закупаем водки (роскошь, обычно здешние пьют чистый спирт) и легкой закуски. Дом-хрущевка, в котором живет Люся, стоит на сваях, вбитых в вечную мерзлоту. Интересно, комары они как, спят по ночам? Крохотная двухкомнатная квартира. В о