В последний раз я навестил Оксану Григорьевну, с непременным швейцарским шоколадом и с бутылкой вина, в прошлом году. Она уже не вставала, только махнула рукой с кушетки, на которой лежала. За окном роскошествовало бабье лето, а в квартире пахло запустением, мочой и близкой смертью; внука дома не было – наверное, пропадал на работе.
Солнце золотит пыльное, давно не мытое стекло окна. Старенькая, усохшая, неподвижная, лежит Оксана Григорьевна на кушетке, слезы застыли в ее водянистых глазах, но она не плачет:
– А ты знал, Селим, что твой отец был немного влюблен в меня? – на ee губах появляется некое подобие улыбки. – Я очень боялась, что мой муж об этом узнает и поругается со своим другом, то есть с твоим отцом. Тогда я решила, будь что…
Женщина на какое-то время замолкает, все хочется, ей, старенькой, из памяти, как из шкафа, достать мне, показать, всем нажитым за долгие годы хочется со мной поделиться; вряд ли успеет…
– Может, выпьем винца, Оксана Григорьевна, тряхнем стариной, – начинаю я от неловкости и от незнания, как себя вести, говорить пошлости. Да никак не надо себя вести.
– Я уже такая старая, Селим, слишком долго живу, наверное, – невпопад отвечает она и опять замолкает, но вдруг улыбается молодящей ее загадочной улыбкой и лукаво спрашивает меня: – А помнишь, ты привез с картошки полную корзину грибов и мы вдвоем целый вечер просидели с тобой на кухне, разбирали… О чем мы с тобой тогда только не переговорили… помнишь?
– Нет. Не помню. Забыл.
Мы сидим с Оксаной Григорьевной на кухне и шелушим, чистим, режем эти никогда и никем не съеденные грибы. Почему я не сказал ей тогда, сейчас, всегда, что я люблю Сашу, что это первая любовь – самая дурацкая, самая непонятная, самая сильная; что она навсегда, что она как крест, который несешь и несешь, что она сильнее смерти, – подозреваю, что сильнее. Почему я не сказал ей о том, что я его, Сашу, после того случая больше никогда не видел, и мне на все наплевать – пусть он заделался сволочью и все такое, все равно я… А-ах! Старенькая моя! Я укрываю ее, слабенькую, слегка подрагивающую, пледом: спи, Оксана Григорьевна, спи моя дорогая, моя… наша… негасимая память.
– Ты тут посиди, немного, а я чуточку вздремну, глядишь, и внук Дима подойдет, он обещал сегодня прийти не поздно, что-нибудь на ужин приготовит.
– Спасибо, Оксана Григорьевна, я лучше побегу – дела (явная ложь), заскочу в другой раз (еще одна ложь).
– Ну смотри сам, как знаешь. Ты давай того, не забывай нас. Будешь выходить, дверь потяни на себя посильнее и захлопни… Да ты знаешь.
Дверь захлопнулась сама, чтобы больше никогда не открываться. Оксана Григорьевна умрет, мир ее праху, через месяц; на похороны я не приеду.
Я выхожу из подъезда некогда шикарного дома сталинской постройки. Старая дворничиха смотрит мне вслед, но не узнаёт. Поди узнай мужика через сорок лет. Иду в направлении Воробьевых гор… Деревья еще не тронула желтизна, но подготовка к бабьему лету идет в природе вовсю, в квадрате пронзительного неба между домами висит картина Сутина – «Голубое и зеленое».
Верните мне Сашу, верните мне 23 сентября 1967 года, вер-ни-те, вер-ни-те…
…На этом месте дневник Селима Дворкина обрывается.
Как умер Селим
Хотите знать, как умер Селим? Странная вышла история. Ночью Селиму приснился сон. Он стоит у конвейера, а по широкой ленте непрекращающимся потоком поступают грибы и едут куда-то дальше, одним словом – сон. Тут и молоденькие подосиновики в малиновых шапочках, липкие, даже во сне, маслята, толстые, крепенькие белые, лисички, уже пошли опята (осень). Все грибы чистенькие, аккуратные, ни червячка, ни улитки – как на подбор. Селим берет грибы с медленно (как во сне) ползущей ленты и начинает запихивать их в рот. Он ест грибы сырыми, без соли, без перца, без варки, без жарки, ест жадно, почти не пережевывая. Ест, ест и никак не может остановиться. Что-то давит ему на сердце, он задыхается, бьет по воздуху руками, кричит – молча кричит, никто на его зов не отзывается, но самое страшное, что все это время он, Селим, знает, что он умирает.
Утром Селим долго не мог сообразить где он находится: где сон, где явь, что и почему, где Мориц. Когда он наконец очухался, то облегченно вздохнул и страшно обрадовался, что жив и что вообще все это грибное безобразие происходило с ним во сне. Немножко давило в области сердца, но не сильно. Мориц давно встал и готовил завтрак. На кухне вкусно пахло кофе, медом и поджаренным тостиками. В окно доверчиво лезло неяркое осеннее солнце, день только начинал расходиться после вчерашнего дождя и обещал быть не просто хорошим, а изумительным. Если верить метеосводке, нас ждал последний теплый день бабьего лета.
– А, ты уже проснулся. С добрым утром, хорошо спал? – спрашивает Мориц, оторвавшись на минутку от плиты, где на сковородке шипят яйца.
– С добрым не очень, какой-то нелепый сон мне сегодня приснился, – отвечает Селим.
Только после второй чашки кофе Мориц продолжил:
– Ночью ты метался в постели, одеяло сбросил, я даже проснулся от того, что ты что-то выкрикивал во сне… Похоже, в последнее время у тебя с нервами не в порядке. Послушай, а что если…
Не дослушав своего друга, Селим выскакивает из-за стола:
– Мне надо идти, бежать, по радио сказали – сегодня последний теплый день, когда я могу пойти за грибами.
– По радио сказали, что ты должен идти за грибами?
– При чем здесь это? Ладно, спасибо, я тебя обнимаю, я побежал.
– Ты совсем с ума сошел со своими грибами, смотри осторожнее. А когда ты вернешься?
– Не знаю, часа через два, нет, через три…
– Мы же собирались сегодня поехать в Берн?
Селим поспешно выкатывает из гаража велосипед и сразу принимается бешено крутить педали.
– А шлем? Ты забыл надеть шлем… – вдогон выкрикивает Мориц.
Не оборачиваясь, Селим машет назад рукой и начинает медленно ползти в гору.
Вначале идет асфальт, но вскоре дорога переходит в извилистую грунтовую дорожку; сбоку возникает огромный деревянный дом с десятком маленьких окон с узорчатыми наличниками и глубоко нависающей черепичной крышей. Перед домом простирается аккуратная грядка: свекла, лук-порей, синие мелкие астры; в стороне поленница дров. Развесистая груша – ты думал, она высохла, ан нет, смотри, сколько на ней образовалось маленьких грушек – вся дорога ими усыпана, бери не хочу. Многие плоды раздавлены проезжающими машинами и от фруктового месива поднимается густой дух, заполненный жужжанием неутомимых ос. Повсюду виднеются кучки бурой рыхлой земли – это кроты готовятся к зиме. Последний теплый день, впереди дождь, сырость, туман, a может, и снег – высота-то почти полторы тысячи метров.
Селим проезжает мимо, хрустко давя грушку, попавшую под колесо, за ним вдогонку с лаем бросается черный щенок, аппенцеллер зенненхунд, норовя укусить его за икру. Радостному опьянению Селима нет предела, оно во всем: и в бешеном кручении педалей, и в жмурящемся солнце, и в избытке жизненных сил. На склоне, дребезжа колокольчиками, задумчиво пасутся тяжелые коровы, и Селим, дурачась, приветствует их торжественным поднятием руки.
У большой ели он оставляет велосипед, дальше нужно идти пешком. Огибая раскидистые деревья и внимательно глядя под ноги, Селим добирается до обрыва – грибов нет. Почти у самой кромки сидит на корточках пожилой крестьянин с неизменной самокруткой. Двое людей, повстречавшиеся в горах, приветствуют друг друга замечательным картофельным словом «Gruessach»[13]; старик, смотрит на чужака сквозь щелочку глаз, выпускает дым и добавляет: «Mr muess profitiärä, hüt isch letzti Tag»[14]. Селим кивает головой – знаю мол; кивает, как сообщник, и смотрит вдаль. А видимость-то какая сегодня: осенняя, лучше не бывает, все словно нарисовано тушью. По ту сторону долины возвышается гора, напоминающая формой женскую грудь, далеко внизу в дымке синеет Тунское озеро. Покатый склон спускается к далеким домам, кажущимся отсюда маленькими коровами с их колокольчиками. Серпантином убегает посыпанная гравием белая дорога. «Хорошего вам дня», – кричит Селим старику и, не оглядываясь, продолжает свой путь. Старик остается сидеть; положил узловатые руки на заплатки на коленях и смотрит как бы в себя; вот докурит самокрутку и снова примется за работу.
По сторонам всё те же раскидистые ели. Селим лезет, почти ползет вверх по крутому травянистому склону, который неожиданно обрывается. Глянешь вниз – и дух перехватывает: ух ты! Вот сколько раз видел, а все равно – здорово. Щерятся скальные зубы – кажется, протяни руку и достанешь, клочья тумана разбегаются, тают в теплом солнечном свете, и где-то далеко впереди поднимаются снежные колоссы.
Селима не покидает странная мысль: если Alp – это место в горах, куда выгоняют скот, а Traum – сон или видение, то почему же Alptraum – это кошмар, как такое может быть, надо будет спросить у Морица. А если и он не знает… Внезапно его осеняет: по-немецки можно писать либо Alptraum, либо Albtraum, если «b», то все понятно, первое слово не «Alp», а «Alb», а albern – несуразный, то это и есть кошмар или несуразное видение, дурацкий сон, – вот тебе и решение загадки.
Ой, что это? Селим натыкается, почти наступает ногой, на оставленную кем-то кучу грибов. Грибы как на подбор: чистенькие, с подрезанными ножками, ни червячка, ни соринки. Есть всякие: тут тебе и белые, и подосиновики, и лисички, есть даже опята; хотя странно – вроде бы рано для опят-то. Надо же, кто-то насобирал и не взял.
«Они, грибы эти, как будто, из моего сна, что за чушь, наваждение какое-то, вот уж действительно Albtraum».
Селим нагибается, чтобы получше разглядеть это кем-то брошенное богатство, и у него неловко подворачивается нога. Он пытается схватиться рукой – за воздух? – удержаться, но, поскользнувшись другой ногой на липких маслятах (недаром Мориц терпеть не может эти