слизняки), Селим медленно, словно во сне, срывается в пропасть.
«Сейчас я проснусь», – выдохнул он в ужасе – и не проснулся.
Вокруг летали розовые коровы; клочьями рвались остатки тумана; пролетел давешний крестьянин и прокричал что-то, наверное, «geniessen» (наслаждайся), летели, стукаясь друг о дружку, грибы. Все смеялось, лучилось радостью, откуда-то лилась невидимая музыка: «Heiss mich nicht reden, heiss mich schweigen»[15]. Навстречу Селиму летел Саша Курсанов и тоже улыбался.
– Привет, старик, видишь, я не забыл: стоит мне тебе улыбнуться – ты сразу счастлив, я прав?
– Саша? Tы откуда? Разве ты тоже приехал? Ты ведь… ты ведь мне всегда говорил, что у тебя страх высоты? Милый мой, дай мне руку, скорее же дай мне руку, – я падаю, боже мой… руку… целуй…
Селим не договорил и глухо стукнулся головой о выступ, поросшей мхом скалы. Он пролетел еще метров двести, приземлился и умер. Сразу. Ну сколько тут падать – сами посчитайте – всего метров пятьсот. Неподалеку от места падения Селима протекал шумный ручей.
Селимовский велосипед обнаружили где-то часа через два. А к вечеру было найдено и тело. Быстро разобрались: кто – что – как, опознать Селима помог крестьянин, видевший его незадолго до смерти. Вообще, надо сказать, все в этой стране делалось быстро, споро и добросовестно. А еще через день тело Селима сожгли в местном уютном крематории. Церемонии похорон не устраивали. Успела приехать сестра покойного из Германии. Мориц очень плакал. Сестра Селима не плакала. Мягкий ветер слегка растрепал ее рыжие волосы, она смотрела вдаль, чего-то там высматривала или просто тосковала. Все мы по чему-нибудь тоскуем и к чему-то стремимся.
Да. А бабье лето постояло еще пару дней вопреки прогнозу погоды. И вдруг поперли грибы. Селима не обмануло чутье опытного грибника. Грибов было так много, что их, говорят, стали перерабатывать и продавать в Россию. Грибы из Швейцарии в Москве – надо же, в первый раз такое слышу.
Silberblick, или Уроки турецкого
Per Pier Paolo Pasolini[16]
Красивое немецкое слово «Silberblick» – дословно «серебряный взгляд», на самом деле означает легкое косоглазие, пусть и необычное, ничего больше.
Слегка косящий голкипер
Я ему не поверил, когда он мне сказал, что его зовут Ибрагим:
– Ибрагим – это же арабское имя, а ты турок или даже – курд?
– Курд – нот, оттоман я, оттоман – do you understand?[17] Ибрагим-паша – understand?
Как мы с ним изъяснялись, на каком языке – не знаю, забыл, помню только, что Türkisch-Deutsch Sprachführer[18], обычно выручавший меня, на этот раз отсутствовал. Выручал не выручал, но помогал выяснить самое необходимое, что в подобных ситуациях немаловажно. Каких ситуациях – такой ситуации у тебя семьдесят лет не было. Не было и не будет. Я заплакал.
Старики, те вообще охотно плачут. Плачут, размышляя о засохшем цветке, плачут, вспоминая недавно перечитанную книжку, плачут в кино и плачут на концерте, а если им случится на минутку включить радио, где как раз запузырили передачу в память безвременно покинувшего нас русского барда: «Чуть помедленнее кони…» – то тут уж одними бумажными платочками не обойдешься. Зато вот когда по ТВ модератор «Последних известий» начинает возмущаться очередным убийством детей в астральной Африке или со слезой в голосе говорить о беженцах, затонувших у берегов солнечной Лампедузы, то тут они, старики наши, недовольно морщатся и быстрехонько переключают программу: «Ну сколько же можно об одном и том же! Сил уже никаких нету все время об этом слушать».
Не только смерть каких-то там беженцев – смерть близких людей наших стариков тоже не интересует, – другое дело в собственном детстве покопаться и заодно нынешнее поколение лягнуть: «А вот в наше время…»
Случится же, не дай бог, с одним из таких гавриков любовное недоразумение или попутает его, как говорят в народе, бес, пусть не вздумает с другими стариками своим душевным состоянием делиться, о несчастной любви рассказывать – засмеют, хорошо еще, если на весь свет не ославят.
Простите, отвлекся. Месяц тому назад я отправил свой стихотворный цикл: «Собаки Измира» Кузьме Дмитриеву, большому доке в современном российском стихосложении, а к тому же главному редактору поэтического журнала «Легкость».
– Пошли, пошли и на меня при этом сошлись, – сказал мне по телефону мой друг, профессор-славист из Дюссельдорфа.
Цикл этот у меня возник в результате моего прошлогоднего приезда в Измир, когда я беспрерывно мотался по окрестностям – гомеровские места посещал. Ну да, гомеровские. А что? Какие претензии? Гомер здесь, в окрестностях этого города, если хотите знать, в свое время и родился, и вырос, пока не уехал, а в конце жизни, говорят, сюда же и умирать приехал – старым, слепым, нищим, но прославившимся.
Я где-то, правда, читал, что все, что касается личной жизни Гомера, выдумано, в лучшем случае – красивая легенда. Сам факт, существовал ли Гомер, и тот под вопросом.
Под вопросом, так под вопросом – я в гомеровский Измир верю. А свои стихи в журнал «Легкость» уже посылал – не ответили. Ну да ладно, чего там, может быть, мои «Измирские собаки» их заинтересуют.
«“По гомеровским местам мотался”, – зло передразнил я себя. – А сейчас ты где мотаешься? К Гомеру это место явно отношения не имеет».
К этому времени я успел три круга сделать по темным малолюдным аллеям городского измирского парка, но ни на что пока не решился. На что решаться-то? Сидят себе на скамеечках коротконогие турки неопределенного возраста: кто в землю задумчиво уставился, кто вздувшуюся ширинку рукой поглаживает и при этом на тебя недвусмысленно смотрит. Да не говорю я по-вашему, господа хорошие, эфенди мои дорогие, беки задушевные! Извините, в другой раз, может быть… Прохожу мимо и плечами слегка пожимаю: вроде бы и не прочь подойти, но то ли не решаюсь, то ли спешу по делам. На всякий пожарный улыбку доброжелательную себе на морду подвесил, а то еще побьют: не дома все же – в Турции. Дома, правда, тоже могут отдубасить за милую душу, но там как-то все свое, знакомое. А здесь?
И все же, господа хорошие, что ни говорите, а внимание окружающих в моем положении – немолодого и, если честно, несколько потрепанного жизнью джентльмена – всегда приятно; за него, многим поступиться можно, особенно если оно, это внимание, – бескорыстно.
Недавно одна моя хорошая подруга из Цюриха делилась своими переживаниями:
– Раньше, бывало, прохожу по Банхофтштрассе, и мужики оглядываются. Знаешь, как от этого тонус поднимается. А теперь…
– Все оглядывались?
– Да ну тебя… ну не все, но некоторые – оглядывались; скажем, так: многие. Пошли, лучше кофе выпьем, я тебя приглашаю…
А ведь Илана еще совсем молодая женщина: ей пятьдесят только недавно стукнуло, женщина, можно сказать, в самом соку. О чем тогда мне говорить.
Молодой парень в красной футболке сидел на скамейке, зажатый между тремя мужиками, и что-то возбужденно рассказывал. Я его и заметил-то не сразу, а про себя решил: сделаю еще пару кругов и загляну в гей-бар – авось там что перепадет, надоело тут без толку кружить… Про платный измирский гей-бар «Ка» я был наслышан: мнения были самые разнообразные: от плохих – до не очень хороших… Подойти, что ли, спросить у этой разговорчивой группки, что и как… Да нет, опять начнется театр типа «моя твоя не понимай». Тот, что был в красной футболке, неожиданно встал и, ни на кого не оглядываясь, пошел по направлению к дальнему выходу, – а вроде и мне туда же, ну в ту же сторону, по направлению к клубу. Далековато, правда, да и рано еще в клуб идти… но все-таки… Куда ты так спешишь, голубчик, мне ведь не двадцать лет, погоди, не на пожар же…
Парень шел быстро, не останавливаясь, а сзади вприпрыжку торопился я, слегка запыхавшийся – не такой уж коротконогий, но сильно немолодой. Со стороны все выглядело вполне прилично.
Мы пересекли широкую аллею и вышли из порочной лиственной темени на свет, в народ, в бесшабашный разгул продуктово-сельскохозяйственной ярмарки Фуар, два раза в году раскидывающей свои шелка и фруктовые палатки на территории парка.
По обеим сторонам освещенной дороги выстроились лотки, возле которых, несмотря на поздний час, толпился любопытный и доброжелательный люд. Большая семья из Трабзона продавала разлитый по банкам золотистый пахучий мед. Немолодая изящная женщина сидела на низенькой табуретке и, аккуратно скрестив ноги, плела бесконечные кружева. Неподалеку плешивый мужик наигрывал что-то печальное на деревянной флейте, резные дудочки на продажу были свалены перед ним в кучу. Откуда-то сбоку доносился запах кёфте и пекущихся чебуреков, а в стороне, на лужайке, небритые дядьки ели тайком друг от друга свою любимую пахлаву и стеснялись.
Преследуемый мною юноша (интересно, заметил он меня или нет) остановился возле крикливого шарлатана, который, как я понял, продавал маятники собственного изготовления. Сделав хитрое лицо, этот продавец вечного двигателя запускал маятник по ему одному известной траектории: веревка с гирькой, благополучно обогнув хрупкое сооружение из десятка бумажных коробочек и флакона, возвращалась в исходное положение и, не дожидаясь нового толчка, отправлялась обратно. Толпа собравшихся зевак одобрительно хмыкала, но повторить опыт почему-то никому не удавалось: при каждой новой попытке гирька врезалась в неустойчивую конструкцию, и та благополучно рушилась под смех окружающих; проигравший кряхтел и лез в карман за медяками – расплачиваться.
Я слегка подтолкнул моего незнакомца и указал ему жестом на маятник – не хочешь, дескать, попытать счастья? Он спокойно повернулся ко мне, словно мы были старыми приятелями, которые теплым субботним вечером, не зная, как убить время, решили прошвырнуться по ярмарке, и отрицательно покачал головой.