Он покачал головой, улыбнулся и посмотрел на меня, а я…
Снова заплакал? Нет, я не заплакал, черт побери, я вдруг понял, что мне – крышка. Вам знакомы эти глаза с «серебряным блеском», Silberblick по-немецки. На всех остальных языках этот зильберблик называется прозаически – «легкое косоглазие». Вы смотрите на человека и не знаете, видит он вас или нет, и только какое-то странное беспокойство в его зрачках вам вдруг передается. Такое ощущение, что на вас опрокинулось затуманенное лунное ведерко, и уже невозможно отвести взгляда от этих глаз, уйти в сторону, пролепетав: «Извините, я ошибся, я думал…» Ничего я не думал.
– Ты не хочешь пойти выпить пива?
Одно пиво – бир бира, два пива – ики бира, масло масляное… Парнишка опять кивает мне, спокойно и доброжелательно – на этот раз в знак согласия. «Ok», – мы ведь с ним как-никак старые знакомые.
Вот тогда-то и выяснилось, что парня зовут Ибрагим, что ему девятнадцать лет – на пальцах объяснил: растопырив руки, он выбросил в воздух три пятерки и одну четверку; а мне что выбрасывать? Или сразу сказать: «Знаешь, мне сто лет недавно стукнуло», благо запомнил, как будет сто по-турецки. Так и поступаю.
Он пропускает мимо ушей; и мое имя – тоже мимо ушей. Зачем оно ему, мое имя?
Мы наконец выходим из этого бесконечного парка, я пытаюсь взять его руку в свою. Он мою руку, мягко отводит и говорит, продолжая доброжелательно улыбаться: «You are gay. No problem. I am active. Understand?»[19]
Ничего я не андерстэнд! Ох уж это их вечное – актив, пассив… Да, кстати, как будет по-турецки работать? Ведь надо же, специально смотрел сегодня в разговорнике: «Кем ты работаешь? – Я работаю продавцом». Нет, окончательно забыл… снова прибегаю к языку Гринписа и африканских дипломатов: «What do you work?»[20], если этот «you» вообще «do work»… Ты, сен[21], вообще-то меня, бен[22], понимаешь или как? А может быть, сен – студент? – «Don’t understand»[23].
Так и знал. Впрочем, я и не думал, что он работает, уж тем более что он учится, скорее всего – безработный. А вдруг этот Ибрагим – местный Аккатоне?[24] Что же, вполне возможно, если судить по одежде, или… даже вор? А ты тут суешься со своим «Где ты, братишка, работаешь?» Со мной все ясно – я у нас пенсионер. «Насылсын?»[25]
Ибрагим идет рядом со мной, идет пружинистым шагом, слегка по-боксерски наклонив плечи вперед; идет и что-то рассказывает мне на своем птичьем языке, время от времени перебивая себя коротеньким: «Do you understand?»[26], и смотрит на меня внимательно-невидящими глазами – зильберблик.
Постепенно я впитываю в себя кое-какую информацию: например, узнаю, о том, что Ибрагим из Измира, что его родители (анне и баба) развелись, когда он еще был ребенком, что он турок, а не какой-то там «сраный курд», чем он очень гордится. Раньше он занимался боксом, потом бросил и теперь больше всего на свете любит футбол – он даже играл в составе какого-то клуба в Стамбуле… Играл? Играет? Был голкипером… Нет, все осталось в прошлом, а что же дальше… Почему он сейчас не играет? Выгнали? Не понравилось? Зачем вернулся в Измир? Как зачем – чтобы встретиться со мной, разве не понятно. Хм… А зачем он тащится за мной? Как зачем, ты же сам позвал выпить пива, бир бира.
Для чего-то я начинаю врать:
– Я в Швейцарии тоже знаю одного турецкого футболиста, Марат Хакин. Раньше он играл в Базеле, а нынче тренер национальной сборной. Швейцария – Тюркеча, сен андестэнд?
– Что такое Базель? А Рональдо, сен тоже знает?
Сам Ибрагим похож скорее на Бекхэма – южный вариант, такая же бородка, только брюнет. Предложить ему денег? Сейчас? Ответь мне лучше на вопрос, какого хрена ты связался с этим пацаном, только не надо больше про зильберблик. Ну красив – очень красив, но это еще не повод… С этим слегка косящим голкипером даже на хороший секс рассчитывать и то не приходится, а вот ограбит и при этом изобьет он тебя – за милую душу…
Как ты так смеешь так говорить: «зачем связался…» Он же мой сын!
Сын? Ты что, того… Сын, племянник, внук… без разницы. Скажи, откуда в тебе это неистребимое желание пленять сачком красоту, чтобы, поймав, посадить ее к себе на ладонь, будто она, красота, – бабочка, и смотреть на нее не дыша: через минуту на ладони ничего не останется, разве что кучка пыльцы и мертвое тельце. Вспомни лучше свой любимый японский рассказ: никого не трогай – ни бабочку, ни цветок, ни танцовщицу, – погубишь. Вот и тебе бы так: не трогай мальчика, любуйся его красотой издали, исподтишка, как тать в ночи… Ну хватит, надоело! Он же голоден: «Do you want to eat something?»[27] – я собираю пальцы горсткой и почти засовываю их себе в рот, показываю: «Ам-ам, не хочешь?» Ам-ам – это разве не по-турецки? Дурак… а может, в том, что ты связался с этим Ибрагимом, и проявляется твой фрейдистский Todestrieb[28], твое непреодолимое стремление к смерти? «Юк!» – Ибрагим не хочет есть, и деньги ему давать тоже не надо. Не надо?
Юк – с детства знакомое слово, обозначающее примерно на всех тюркских языках «нет». Юк – и в памяти вспыхивают редкие, в основном почему-то зимние, приезды к нам в гости моей татарской бабушки, ее теплая пуховая шаль, круглое лицо в сеточке добрых морщинок; уже на следующий день после ее воцарения у нас в квартире распространяется запах чак-чака, шариков из теста, которые запекаются в меду, любимое нами, детьми, лакомство. Сар-апа, миленькая, пожалуйста, еще один кусочек отломи, ну что тебе стоит? – Юк!
А вот эвет – «да» по-турецки, совсем для меня новое, незнакомое слово. Что – «да»?
Да, я люблю Измир, люблю Алсанджак, этот бывший европейский квартал Смирны, полностью сгоревший во время пожара 1922 года и заново отстроенный, люблю этот район города, куда мы наконец попадаем с Ибрагимом. На сегодняшний день я знаю только два города в мире, которые одаривают путешественника такой полной неподдельной радостью жизни, что кажется, вот-вот ты наглотаешься воды и захлебнешься, не выдержишь. Это Тель-Авив и Измир. Обычно такие города вызывают неподдельную ненависть у властей, которые всеми силами пытаются свести на нет его (города) пульсирующую разрушительную силу. Чаще всего им это удается. Но с этими двумя пока обходится, кто знает, сколько это еще продлится. Когда-то (на моей памяти) к таким городам относились Фриско, Мадрид, Москва, Буэнос-Айрес… Все в прошлом. А может быть, города, как и люди, проходят разные фазы жизни?
Я думаю о Лорке в нью-йоркском содоме. Он побывал в этом городе задолго до Блумберга и Джулиани, губернаторов, очистивших город «тины и смерти от скверны и превративших его в стерильный придаток своего сволочного стерильного общества. Тебя опять занесло. Ты не думаешь, что твоему молодому спутнику надоело тебя слушать, таскаясь за тобой по оживленным улицам Алсанджака. Слушать, даже если ты говоришь молча. Да нет, вроде не надоело. Кстати, он мне все время что-то рассказывает. Знать только бы что.
Алсанджак
Я ищу, мы ищем, нам все помогают искать, и, следовательно, мы все вместе его ищем – пивной бар, который я открыл для себя вчера днем. Бар этот был расположен на некой боковой улочке, сплошь состоящей из пивных пабов и кафешек и которую теперь нам нужно найти. Вокруг кипит жизнь, полно молодежи; все куда-то спешат: кто в одиночку, кто парами. Все смешано – и все подчиняется каким-то непонятным законам: парни и девушки, яркие, нарядные, стекаются, пульсируют и снова разбегаются, заполняют бесчисленные кафе, ресторанчики, кондитерские, просто толпятся на бульваре. Слышится смех, кто-то затягивает песню – на поющего шикает красивая девушка в мини-юбке, с отброшенной со лба непослушной челкой темных шелковистых волос; рядом с ними радостно толкует о чем-то сугубо своем, не предназначенным для чужих ушей, влюбленная пара и так далее, и так без конца… Но что замечательно: при всей этой радостной самопоглощенности у тебя ни на минуту не возникает неприятного ощущения, что ты здесь чужой, что тебя не хотят, ощущения, которое, как ползучий лишайник, заполняет по вечерам улицы Цюриха и Парижа, Милана и Амстердама, Рима и Сан-Франциско. Здесь, в Измире, ты один – и в то же время не чужой: стоит только подать знак – и все немедленно отложат в сторону свои дела, споры и смех и бросятся тебе на помощь. Неподалеку шумит невидимое теплое Эгейское море – Эги-дениз, впереди еще весь вечер – заманчивый, многообещающий, мягкий сентябрьский вечер, полный неги и радости. Нескончаемый вечер моего счастья.
Наконец мы находим мой дневной паб – сейчас он переполнен. Нас сажают куда-то в темноту за шатающийся столик, с улицы, через открытые двери доносится техно-музыка. Ибрагим показывает мне знаком, что он хочет курить. Сигареты? Я достаю из бумажника и протягиваю Ибрагиму банкноту в пятьдесят лир, он берет денежку естественным движением и исчезает в толпе, словно упругая рыба, выскользнувшая из рук. Конечно, не вернется. Меня омывает беспокойный субботний вечер. Не слишком шумно, может, уйти? Приносят пиво. Ничего, сойдет, типа пильзенского… За соседним столиком кто-то, видимо, слегка перебрал и теперь спит, уронив голову на влажные темные доски.
Ибрагим вернулся! Он раскрывает зажатую ладонь, и на столик мягко падает сдача – три смятые банкноты и одна монетка в две лиры, и протягивает мне открытую пачку.