– Нет, этого слишком мало, ты мне должен пять тысяч.
– Ты что, с ума сошла? – вырывается у Фредерика, и он тут же жалеет об этом.
– Послушай, у меня нет такой суммы при себе.
А женщина уже встает, натягивает свою униформу. Вот-вот она начнет уходить – а чего, запросто: откроет дверь и исчезнет.
– Послушай, ты не можешь просто так уйти! – Сам не знает, что говорит. – Останься – умоляю, приказываю, ради бога. Ты не имеешь права так уйти, черт побери.
B тот момент, когда Найтингейл уже взялась за ручку двери, Фредерик махом (а как же спина?) перекатывается через кровать и одним прыжком настигает ее.
– Стой!
А она и не пытается вырваться – просто уходит. ФНЛ окончательно теряет голову. Он рвет на женщине одежду, машет руками, неумело бьет ее по телу, по лицу, куда-то тянет. Ему удается притянуть ее к кровати, и он в изнеможении откидывается на спину.
Найтингейл сидит на краешке кровати; она глубоко и прерывисто дышит; затем быстро-быстро произносит что-то на своем родном наречии, проводит рукой по редеющим волосам Фредерика, встает и решительно исчезает со своей тележкой. Все.
Дальнейшее, как часто пишут в подобной литературе, происходит с Фредериком будто во сне: он машинально одевается, собирает несессер, не глядя бросает вещи в чемодан – вечером самолет, – расплачивается за гостиницу карточкой, оставляя на чай пять смятых зеленых – тех самых, что не более получаса назад ему швырнула в лицо женщина в номере; садится в услужливо поданный кеб, провожаемый удивленными взглядами обычно не удивляющихся портье и прочей обалдевшей гостиничной прислуги. До вылета остается около шести часов, до этого ему предстоит ланч с дочерью Камиллой и ее новым мужем. Ничего, переживем и это.
Для ланча Фредерик выбрал суши-бар «Ясуда», спрятанный между 43-й улицей и Третьей авеню. Договориться было непросто: бар, как говорится, популярный, в таком много желающих пообедать, но на то он и ФНЛ, чтобы ему всегда обеспечивали столик именно в том месте и в то время, когда он, Фредерик, этого пожелает. «Мои уже, кажется, здесь… давно, интересно, пришли?.. Неужели я так сильно опоздал?» – думает Фредерик и, привычно навешивая на лицо дежурную улыбку радостного узнавания, размашистым шагом идет к столику, за которым сидит его дочь Камилла со своим новым мужем. «Так Ляпсус он все-таки или как? Ладно, буду его звать по имени, Борис».
– Борис, вы сами-то бывали в Одессе? – обращается Фредерик к своему зятю после обмена приветствиями, устраиваясь на диванчике рядом с дочерью. ФНЛ обращается к молодому человеку по-русски, произнося заранее подготовленную фразу с сильным акцентом, но лучше он не умеет, а разговор – его же завязать надо, разговор-то. Этой фразой знание ФНЛ русского заканчивается, зять отвечает ему по-французски.
– Нет, не бывал, я родом из Уфы.
– У меня мать родом из Одессы, ее увезли оттуда совсем маленькой.
«Зачем это я ему рассказываю? Интересно, откуда этот Борис знает французский?»
– Пап, ты не хочешь пойти с нами сегодня вечером в Карнеги-холл на Брамса, у нас есть лишний билет, – вмешивается в разговор Камилла.
– Спасибо, малыш, но мне совершенно неожиданно надо лететь в Париж, самолет через два часа. Я уверен, что это не последняя оказия.
«Уф, наконец-то и это уже позади».
Фредерик прощается с молодой парой, целует дочку в щеку, крепко жмет зятю руку и идет в противоположную от выхода сторону.
– Простите, сэр, но вам, скорее всего, нужно пойти в другую сторону смущенно поправляет его распорядитель.
– Ах да… конечно. Sorry!
ФНЛ растерянно оборачивается и еще раз машет рукой на прощание. Можно подумать, что он знает о том, что с ним произойдет в аэропорту через час. Не может быть.
– Какой-то он странный сегодня, твой отец, ты не находишь? И потом, что это за непредвиденный отлет, ты ему поверила? Хотя, впрочем, какое это имеет значение.
– Я ничего не заметила, а его отлет и был намечен на сегодня, только он должен был улетать ночью, ты лучше скажи мне, как называется эта рапсодия Брамса, которую нам сегодня преподнесут в Карнеги?
– Понятия не имею.
Борис улыбается и галантно целует жену, глядя ей в глаза. (Где он только всему этому выучился, наш мальчик-сирота из Уфы?)
Уже сидя в кебе, везущем его в аэропорт Кеннеди, Фредерик позвонил жене.
– Алло, ты меня слышишь, дорогая? Все изменилось, я уже еду в аэропорт… Прилетаю не завтра, а сегодня ночью… Нет, ждать меня не надо – меня будут встречать… Да, ты не поверишь, со мной тут произошла забавная история: я познакомился с одной негритяночкой, – внезапно Фредерика подводит голос, он долго кашляет в аппарат, пытается рассмеяться и не может.
Фредерик берет себя в руки и рассказывает жене в лицах о произошедшей с ним забавной истории: он познакомился, нет, не познакомился, случайно столкнулся, нет, даже не столкнулся – эта женщина убирала его номер:
– Так вот, представляешь, она не умеет ни читать, ни писать, но знает наизусть сказки Перро и особенно обожает «Кота в сапогах».
– Сколько ты заплатил, этой любительнице сказок? – спрашивает Анна после минутного молчания. Видно, хорошо своего муженька знает.
– Ты о чем? За что я должен был ей платить? – Вот они типичные мужские отговорки. – Это была горничная в отеле, она убирала мою комнату, ну знаешь! – Хорошо разыгранное возмущение – и дальше без всякого перехода: – Мне тебя очень не хватает… целую очень крепко… до завтра.
После разговора с женой Фредерик неожиданно почувствовал, что у него закололо сердце. Он опять в номере 2666, большом королевском люксе.
«Не нравится мне эта история с “Котом в сапогах” и неграмотной негритянкой, очень не нравится, – говорит себе Анна (а что, нельзя?). – Мой муженек в своем амплуа», – она грустно улыбается и кладет трубку.
А что ей оставалось делать?
…Из самолета Фредерика вытащили самым скандальным образом, под смешки некоторых пассажиров: «Так им надо, fuck, тем, кто летает первым классом, всем этим банкирам, торговцам наркотиками, политикам!» Полицейские нацепили ему наручники и повезли в знаменитую тюрьму Райкерс-Айленд.
– В чем меня обвиняют? – ФНЛ еще пытается скрыть свой непонятно откуда взявшийся страх за стандартным вопросом.
– В попытке изнасилования горничной гостиницы «Софитель». Вы имеете право не отвечать без адвоката, сэр!
Кто знает, может, разговор ФНЛ с полицией протекал иначе – откуда мне знать, чего они там говорят в подобных случаях.
Глава третьяПтица Рух
Найтингейл выкатывается из номера со своей тележкой и думает о том, что она не убрала номер.
Мадам де Ментенон[52] выходит из номера, большого королевского люкса, и идет по коридору, словно по Версалю.
Попавшийся навстречу шеф-поляк в первый момент не узнал ее; уже в лифте, отпихивая ногой дверь, он бормочет сквозь зубы: «Psia krew![53] В каком виде эта черная курва позволяет себе по гостинице шляться, совсем распустились. Пани решила, наверное, что гостиница принадлежит ей».
О том, что проснувшаяся Спящая красавица меняет внешность, осанку, походку, мы, благодаря Голливуду и биологии, хорошо знаем. В природе это происходит сплошь и рядом: вчера гусеница – сегодня бабочка, на экране тоже пара пустяков сделать из Юлии Лопес Притти Вумен; ну и в политике далеко за примером ходить не приходится. Нас же занимает вопрос: сколько разных персонажей неожиданно проснулось и поселилось в Найтингейл.
Один такой персонаж, из еще не совсем проснувшихся, пугливо оглядываясь, протискивается боком по коридору, другой шествует некоронованной королевой, третий – застенчиво несет в себе свое разбуженное счастье, четвертый – и это уже посерьезней – обращается в полицию и, горько плача, заявляет: «Меня только что изнасиловали».
Мадам де Ментенон после акта любви нуждается в отдыхе. Она томно откидывается в кресле эпохи Луи Четырнадцатого и глубоко дышит, вдыхая только ей доступные запахи мускуса, мирры и спермы.
Горничная Найтингейл Г. въезжает со своей тележкой в очередной номер (пустой), проворачивает всю уборку и медленно возвращается в помещение, отведенное гостиничной прислуге.
В ответ на испуганное восклицание мулатки из Сальвадора: «Что с тобой, На́йти? На тебе лица нет!» – она сбивчиво рассказывает ей или другой сослуживице, заглянувшей в комнату поболтать и освежиться, о том, что ее только что пытались изнасиловать и применили при этом грубость и силу. «О-о-о! – наша героиня всхлипывает. – Да что там пытались – изнасиловали». Слезы текут по ее изрытому оспинами лицу и тут же высыхают. Подходят новенькие, непосвященные. Со всех сторон летят на кривых лапках сочувствия радостные вопросы: кто? в каком номере? как? когда? Наш поляк тоже тут как тут: «Немедленно вызвать полицию!» Все воодушевляются. Запахло жареным. Позвонили Малайке, сестре, так как английский, на котором изъясняется жертва, полиция может не понять.
Найтингейл, окончательно проснувшись, встает с грязной кушетки, вытирает нос тыльной стороной руки и, не обращая внимания на шум, уговоры и крик присутствующих, молча выходит в коридор и направляется к окну. (Где она там окно нашла, господь с тобой? Ты сам-то бывал в этих отелях? Там окон в коридорах не бывает. Ты еще скажи, что у нее душа пела. А что? Может, и пела, откуда я знаю.)
В тюрьму Райкерс-Айленд, куда отвезли ФНЛ, меня не пустили: повышенная секретность, государственные преступники и все такое прочее. Хотя особенно жаловаться я не могу – маститых писак из «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост», «Монд» и т. п. – и то не пустили. Они, журналисты хреновы, трясли своими карточками, угрожали позвонить какому-то мистеру Обстбергу – мэру, что ли? Не подействовало. А мне чем трясти прикажете – карточкой инвалида корейской войны, на которой меня не было? Тот факт, что я – автор рассказа, что я за моего героя отвечаю ну если не головой, то почти, что я вместе с ним вот уже который час пытаюсь безуспешно понять, что же на самом деле произошло… Этого ты, черт побери, бюрократам хоть в Москве, хоть в Нью-Йорке – не объяснишь. Это им по барабану.