Одна любопытная деталь: в прессе ни слова не было сказано о сестре жертвы. Случайно стало известно, что афро-американский парикмахер срочно переехал в Голливуд: наверное, чтобы стричь Юлечку Лопес и Душана Дугласа.
Прошла еще неделя. Судебный процесс был полностью прекращен за отсутствием предмета разбирательства или что-то в этом роде. Проводят пресс-конференцию: все рады, все смеются, облегченно вздыхают и пьют шерри с колой, с лимоном и ледышками. Наша гламурная парочка: Анна и ее Фредерик – в центре внимания фотографов: «Пожалуйста, улыбка! Улыбка налево! Улыбка направо! Скажите “cheese”. Большое спасибо». Прилизанного адвоката все же попросили для фото не светиться – свой гонорар он уже получил, не так ли? Теперь я произношу Ф-слово, и даже без извинений.
В аэропорту, в том же самом, имени Джона Кеннеди (не строить же новый аэропорт по такому случаю), Фредерик сдержанно поблагодарил многочисленных друзей за неоценимую поддержку. Он нежно охватывает Анну, фотографы тут как тут: еще раз, пожалуйста, скажите «cheese».
Наконец можно всем сказать «адье» и сделать ручкой. Прочь, прочь отсюда, без остановки, без оглядки, без пересадки. Направление – Париж. Дома будет лучше!
В самолете, оказавшись впервые за долгое время одни, Анна и Фредерик долго молчали. Вышколенная стюардесса – первый класс все-таки обслуживала – старалась не попадаться на глаза. Когда Фредерик после ужина начал медленно цедить коньяк, Анна вдруг спросила его:
– А почему ты тогда в тюрьме плакал? Ну в Райкерс-Айленд? Из-за президентства, которое ты так позорно просрал, или… ты плакал из-за той бабы… Признавайся, я ведь тебя знаю.
Вместо ответа Фредерик сильно сжал ей руку. Жена не вскрикнула и не переспросила. А чего переспрашивать? «Почему это умные женщины любят задавать вопросы, на которые они прекрасно знают ответ?» Как вы можете догадаться, об этом Фредерик свою жену не спросил, а только подумал, да и то про себя.
Страстное чувство, бросившее десять лет назад Анну и Фредерика в объятия друг другу, продолжалось почти два года. В Париже заговорили о неразлучной паре – их везде видели только вместе и даже стали называть сиамскими близнецами, что свидетельствовало о начале общественного раздражения: на фига ему, обществу, затянувшаяся гармония, ему подавай скандал, и погромче. А этим двоим было на всех наплевать. Правильно делали, такое счастье обычно слишком долго не продолжается. Так оно и вышло: через два года Фредерик перестал (почти перестал) желать Анну как женщину, но в то же время он не мог себе представить жизни без Анны – спутницы жизни и друга.
Примерно к этому же времени относится и начало их совместной работы над его, Фредерика, политической карьерой. Анна принялась лепить из своего блестящего технаря и прагматика будущего президента великой страны. С присущей ей несуетливой деловитостью она организовала вступление Фредерика Натан-Леви в правильную партию, ввела его в нужные круги – национальные, интернациональные, индустриальные, еврейские и т. д. и т. п. Она писала за него речи, подсказывала, как реагировать на то или иное политическое событие, как относиться к Израилю, а как к Чечне, как подбирать спонсоров и куда… Одним словом, Анна превратила своего мужа в популярный бренд, известный каждой второй французской семье или в крайнем случае каждой третьей.
Иногда, правда, Фредерик вдруг взбрыкивал:
– Почему это ты все за меня решаешь? Я и сам могу за себя постоять. Недавно, кстати, я подумал: было бы здорово, если такой еврей мира, космополит, каковым я, несомненно, являюсь, стал бы президентом Пятой республики, и знаешь почему?
– Нет, – отвечает Анна и смотрит на него с такой дурашливой смешинкой в глазах, что хочется плакать от радости. – Ну скажи почему.
– Потому что я везде дома, я внушаю каждой собаке чувство – что он мне друг, товарищ и брат… потому что…
– А я думаю, потому, что ты просто еврей старой школы, ты мой родной домашний Жаботинский, мой безнадежный кибуцник тридцатых годов, – перебивает зарвавшегося идеалиста его мудрая женушка.
– Жизнь, она сложнее; мы живем и считаем Францию своей родиной, ну в какой-то мере, – Фредерик недовольно морщится, – но что мы можем без помощи наших американских друзей? Мы – ноль.
Анна смеется и показывает сложенный пальцами нолик:
– Не бери в голову!
«Не бери в голову» – хотя кому это теперь интересно после того, что случилось в отеле «Софитель» 30 сентября две тысячи какого-то года. Все рухнуло. А может, это и к лучшему?
К лучшему или к худшему, поди разберись, а вот за отливом человеческого интереса к нему наблюдать было и неприятно, и горько.
Недавнее участие превращалось в безразличие, восторги переходили в колкие замечания на грани плохого вкуса.
Наша пара все чаще оставалась предоставленной самой себе и коротала вечера у телевизора, пока Фредерик в один прекрасный день его не выкинул. В окно. Вот как это произошло.
Вечером Анна и Фредерик сидели перед телевизором. Анна сбросила дорогие туфли-лодочки (четыре с половиной тысячи евро, но кто считает), положила ноги на низенький столик и листала глянцевый журнал, в котором рекламировалась ее последняя выставка. Супруги одни, для себя, для нежностей и мурлыкания, для отдыха от необходимого, но надоедливого (когда его слишком много) общества. Раньше (до всемирного потопа? до того, что случилось в «Софителе»?) пустые вечера случались у них крайне редко.
Выдам небольшую семейную тайну: в прежние времена в такие вечера Фредерик брал из ванной набор необходимых инструментов, лаков, мягкое полотенчико, возвращался в салон, раскладывал ножнички, щипчики, пилочки на журнальном столике, бережно клал ноги жены себе на колени и делал Анне педикюр. Пока та раскладывала пасьянс или просматривала газеты. Оба такое времяпрепровождение, о котором мало кто знал, очень любили.
Сегодня вечером Фредерик решил вернуться к любимой ими обоими процедуре. Но только он начал мягкими движениями разминать пальчики на Анниной ноге, как та, странно посмотрев на него, равнодушно спросила:
– Послушай, дружок, ты не думаешь выписать этого твоего Кота в сапогах к нам в Париж – зажили бы втроем, а?
Ничего себе, жена предлагает мужу менаж а труа[55], ох уж эти мне бабы. Фредерик аккуратно снимает очки для чтения, кладет их на столик:
– О чем ты говоришь, дорогая, я не совсем тебя понимаю. Если речь идет об этой женщине из Нью-Йорка, то, во-первых, я даже не знаю, как ее зовут, а во-вторых, как ты можешь такое предлагать, и это после всего, что она нам, прости, после того, что она мне сделала? Потом, к твоему сведению, она и в грамоте-то не разбирается – не умеет ни читать, ни писать.
– По-твоему, царица Савская разбиралась?
– Разбиралась в чем?
– В грамоте. Извини, что-то мне не до педикюра сегодня, спокойной ночи, дорогой.
С этими словами Анна встает и уходит, уходит к себе, в другую комнату спать, предварительно подставив мужу щечку для поцелуя. Вот тебе и «менаж а труа», не знаешь, что и думать. Кем все-таки была Найтингейл для Фредерика: царицей Савской или Котом в сапогах?
В постели Анна долго вертелась, устраивалась поудобнее – долго не могла уснуть. Рассудительная женщина ругала себя: «Вот ведь дурочка: и педикюр не сделан, надо теперь с педикюршей договариваться, и карты перед мужем раскрыла: ноль – один в его пользу, и чего ты этим добилась?»
На самом деле Анне было очень больно, она эту сердечную боль пыталась скрыть в основном от себя самой. Заснула она с трудом.
Какое-то время Фредерик машинально пялится в экран. Внезапно до него доходит, что в глупой ночной программе с популярным комиком несколько раз проскользнуло его имя. Он прислушался: речь клоуна на экране, сопровождаемая не очень приличными жестами сводилась примерно к следующему: «Послушайте, я, как и большинство наших граждан, собирался голосовать за ФНЛ, но когда узнал, с какой бабой он там в Нью-Йорке трахался – она настоящее чудовище, да и дура к тому же, – то моя мужская гордость не позволила мне это сделать. Я изменил мнение и проголосовал за нашего дорогого, за нашего нынешнего президента, за Мерколя Наркози». Гомерический хохот за кадром.
ФНЛ – нагибается, вырывает шнур из сети, обхватывает, слегка поднатужившись, сразу потемневший оглохший ящик, подтаскивает его к окну и выбрасывает во двор. Ящик грузно падает на газон, без особого шума. «Завтра разберемся, что и как», – думает Фредерик и отправляется спать.
Несколько дней назад ему удалось раздобыть телефон Малайки, на которую он благополучно и нарвался, когда, сам на себя удивляясь, позвонил из Парижа – в Нью-Йорк.
– Кто говорит? – раздался не слишком приветливый голос по ту сторону океана. Голос принадлежал мисс Малайке Г.
– Добрый день, здравствуйте. Я… я хотел бы поговорить с Найти…
– Она больше здесь не живет. Уехала и неча сюда названивать, умный больно. Думаешь, деньги есть, так можешь… кого угодно.
– Извините, я заплачу, я все сделаю, только скажите где… – Он вовремя остановился, так как понял, что говорит в пустоту.
«Неужели Анна узнала об том телефонном звонке? Да нет, не может быть».
Как бы там ни было, в эту ночь Фредерик хорошо спал и снов не видел.
На следующий день Анна не выдержала и сорвалась. Войдя утром к мужу в кабинет, она молча протянула ему смятый листочек бумаги. Фредерик расправил его и прочел запись своего неудачного телефонного разговора с Малайкой. К разговору была добавлена пара похабных рисунков и крупная надпись, сделанная детскими печатными буквами: «Для вашей коллекции, дорогая мадам».
– Доброе утро, как ты спала, дорогая?
– Доброе. Фредерик, послушай, если хочешь, ты можешь убираться… – Анна взяла себя в руки, хотя можно себе представить, какого труда ей это стоило. – Я хочу сказать, что ты можешь уехать к этой своей шлюхе, только сообщи мне о своем решении, и как можно скорее.