Из Алжира, куда я прилетаю на следующий день, сразу отправляюсь в тур «Через Сахару – на верблюдах». В последнее время стало модно умыкать туристов, участвующих в этом верблюдопробеге на предмет выкупа, но мне выбирать не приходится. Конечный пункт – страна Нигер, город Ниамей. Добираюсь без особых приключений. В Ниамее разыскиваю моего старого приятеля Бонзугу (мы не виделись сорок лет, но он рад мне и сразу соглашается помочь). Мы добираемся на перекладных до Сенегала. Бешено торгуясь, я покупаю подержанную яхту красного дерева, с моторчиком и веслом (на всякий случай). Поднимаемся на яхте по реке (неважно какой) до деревушки, где, по моим расчетам, должна обретаться, бежавшая из Штатов Найтингейл. Предположение оправдывается. Женщина узнает меня. Верный Бонзугу, незаметно сидит в сторонке, пока мы с ней беседуем, обсуждая дальнейшие планы.
Ветер, жара и пыль. Вокруг носятся дети, которые явно никого не слушаются и меньше всего на свете хотят, чтобы им читали, – у них свои планшеты, компьютеры, мобильники, разноцветные презервативы, автоматы Калашникова (то ли от Красного Креста, то ли из Фонда Пригожина). Сдалась им эта дребедень про какого-то Кота в сапогах или без.
Найтингейл улыбается, и я понимаю Фредерика, но времени у нас в обрез, надо спешить, мы должны непременно уехать до начала сезона дождей.
Мы на яхте, если наша крупная тяжелая лодка заслуживает это название. Мы – это хрупкая грациозная женщина в тонкой зеленой накидке и с неизменной книжкой Перро под мышкой; мой верный друг Бонзугу, взявший на себя обязанности лоцмана, и ваш покорный слуга. По вечерам мы вытаскиваем лодку на берег, привязываем канатом к ближайшему дереву, разводим костер и сидим после ужина, прижавшись друг к другу. В черной ночи бегают звери, раздаются голоса неведомых птиц, разевают пасти голодные крокодилы. Но наши мысли далеко, мы думаем об одном: доберемся ли мы до Марокко, удастся ли нам напасть на след беглецов, как прореагируют на наше появление Анна и Фредерик, обрадуются ли? Ответов нет. Вокруг дым, шорохи и черная африканская ночь.
Доплыть до Эс-Свейры или, к примеру, до Агадира будет непросто – вдоль побережья свирепствуют пираты, шныряют европейцы-волонтеры, желающие любому встречному навязать свою помощь, не за горами время штормов и дождей… Помолитесь за нас!
Примечания
Полное имя ФНЛ – Фредерик Гастон Самсон Нaтан-Леви.
Полное имя Анны Розен – Анна Мириам Далила Розен-Берг.
Сказки Шарля Перро написаны во время правления Луи Четырнадцатого. Писателю покровительствовала морганатическая жена «короля-солнце», маркиза де Мeнтенон.
Про Самсона и Далилу все чего-нибудь да знают.
Нью-йоркская тюрьма Райкерс-Айленд, если следовать Гуглу, находится на суше; но мы-то с вами Гуглу не верим.
Осень в КалифорнииПовесть
– Говорят, русские украли у американцев секрет атомной бомбы!
– Да ну, скажешь тоже. Когда?
– Сразу после войны и украли.
Быть может, прежде губ уже родился шепот…
Часть первая
Глава первая
В Сан-Франциско выпал снег. Я спросил у Розали Лейзер-Кац, помнит ли она что-либо подобное.
– Нет, такого, чтобы у нас шел снег, я не помню, – ответила Розали.
Розали – это моя лендледи[60], ей девяносто пять лет, она родилась в Сан-Франциско, прожила в нем всю свою жизнь и умирать пока не собирается. Так сказать, живая история.
– Мой папочка, который приехал в Сан-Франциско из Минска, Пинска или Двинска с тремя шекелями в кармане, – продолжила старушка, – всегда говорил, что у них там, в этом Минске или Пинске, не помню точно, было очень много снега; еще у них были евреи и погромы…
– Не считая большого количества скрипачей на крышах, козлов в фиолетовых лапсердаках и пухленьких невест в белых платьях, летающих по воздуху с букетами, – добавил я, демонстрируя свою образованность.
Хотел было спросить, откуда у них в Пинске взялись шекели, но раздумал. Розали помолчала и чуть дребезжащим голосом спела первый куплет из популярного шлягера сороковых годов: «San Francisco, you stole my heart…»[61] Пела она чисто, не фальшивила, а я слушал.
Я прилетел в Калифорнию из Европы с благородной, хотя вряд ли реализуемой в моем возрасте целью улучшить свой английский, а у Розали я живу и столуюсь. С завтрашнего дня начинаются ежедневные занятия в колледже, но сегодня я свободен. Акклиматизируюсь, так сказать. По этому поводу я предложил старушке пойти погулять в Голден-Гейт-Парк. Парк этот расположен недалеко от ее дома, но ехать туда лучше на машине, особенно сегодня, учитывая, что идет снег. Да, чуть не забыл: помимо занятия языком я собираюсь писать повесть под названием «Осень в Калифорнии».
Такси, или, как здесь говорят, кеб, приехало часа через два: переполох на дорогах. Снег продолжал идти. За это время мы с Розали успели раза три разложить пасьянс, я выпил две кружки жидкого коричневатого кофе, а моя хозяюшка надела красные вязаные носки, китайскую стеганую куртку с рюшами и достала из платяного шкафа расписной зонтик.
– Моего второго мужа звали Енох – он работал на папочку, а после того как прошел всю войну и повоевал с япошками, поменял имя на Айка, наверное, из-за генерала, который потом стал президентом. Был Енох Кац – стал Айк Кац, я особой разницы не заметила. – Розали усмехнулась и продолжила: – Мы поженились в сорок третьем году, а вскоре после этого Енох ушел на войну и вернулся только в сорок шестом. В том же году родился наш первый сын, в сентябре, но почти сразу после рождения, бедняжка, умер. Времена тогда были непростые, не то что теперь.
Она вздохнула и надолго замолчала.
Пока наш кеб осторожно сползал с Форест-Хилл, оставив знаменитый Твин-Пикс по правую руку, Розали возобновила рассказ о своем втором замужестве. Насколько я смог понять, начавшись не слишком обещающе – скучный муж, война, смерть первенца, семейная жизнь Кацев постепенно налаживалась: после смерти первенца Розали оправилась и родила своему Айку еще двух сыновей. Все детки выросли и устроились, включая Надин и Молли, ее дочурок от первого брака. Первый муж Розали был из Черногории, но он давно исчез из ее поля зрения: «Я этого мерзавца выгнала!» Что до второго – Айка-Еноха, то тот благополучно скончался в собственной постели где-то в 2000 году.
Машина уже выруливала к парку, когда водитель кеба – немолодая негритянка, не взглянув на нас, доброжелательно заметила:
– А я вас помню, мэм: в апреле 1980 года я подвозила вас из центра. Шел жуткий дождь, у вас были две тяжеленные сумки, я помогла вам занести их в дом, а вы предложили мне выпить кофе. Это было так мило с вашей стороны.
– Не уверена. В то время я сама водила мой «шевроле» и такси не пользовалась, – угрюмо пробасила старушка.
Как я понял, Розали не любила, чтобы ее перебивали.
Я расплатился, поплотнее обмотал шею шерстяным шарфом, под цвет Розиных носочков, и помог моей спутнице вылезти из машины. В розоватом воздухе кружились последние снежинки, перед нами торчал огромный амбар Музея де Янга. Ветра, к счастью, не было, народу тоже.
– Мэм, вам не трудно будет забрать нас, примерно через два часа, мы будем ждать на этом же месте, – наклонился я к кебменше.
– О май лорд, я бы с удовольствием… но моя тетя… – толстуха почти плакала. – Я должна навестить мою тетю в Беркли… она… на нее… моя тетя упала, и ее придавило деревом…
– Деревом? На нее упало дерево? Бедняжка! Ну что ж, благослови Господь и вас, и вашу тетю, – ответил я, взял для удобства Розали на руки и понес ее в направлении японского чайного садика.
– You are a nice boy[62], – пропела моя нетяжелая ноша и добавила, что она уже вечность как не была в этом японском садике, который просто обожает.
Так и сказала: который я обожаю, и была права: вряд ли найдется что-либо более трогательное и красивое, нежели заснеженный японский сад с его мостиками и беседками, с чайным домиком, в котором зевает забытая всеми японка, стыдливо прикрывая свой ротик полой кимоно.
Прежде чем оставить старушку и ее спутника наслаждаться видами, чаепитием и друг другом, я заказал для них «Tee for two»[63], а сам принялся рисовать совсем другую картинку или, попросту говоря, понял, что пришло время представить других героев моего повествования.
Александр Тоник родился в 1928 году в Тифлисе, в доме, стены которого обрывались прямо в Куру. Он был единственным сыном в семье из партийно-дипломатической прослойки с музыкальным приложением.
Весной 1945 года, незадолго до окончания войны, Тоники очутились в Сан-Франциско, куда глава семьи был направлен на работу. На какую работу, почему именно в Сан-Франциско, связано ли было это назначение с проводившейся в городе международной конференцией, на которой был принят устав зарождавшейся в послевоенных муках ООН, или нет – об этом позже. Главное, что советская семья Тоников довольно быстро освоилась со стремительно меняющейся обстановкой этого заново отстроенного после землетрясения небольшого холмистого городка, а через полгода после переезда в Америку Тоник-юниор влюбился.
Случилось это так. Как-то утром Саша зашел в импозантный магазин электротоваров «Life & Light»[64], что располагался в то время на углу Стоктон и Буш-стрит, зашел купить электрические лампочки.
– Good morning, sir, how are you doing today[65], – прощебетал, встречая его у двери, женский птенец ростом в неполных пять футов, очаровательно улыбаясь. – How can I help you?[66]
Юноша, привыкший видеть в своем окружении крупных кареглазых красавиц с пушком над верхней губой, томно-серьезных и абсолютно не знающих, что такое улыбка, на мгновение растерялся. Обратившаяся к нему с вопросом элегантная женщина с желтоватой матовой кожей, раскосыми зеленоватыми глазами и тонко подведенными ржавого цвета губами, растянутыми в улыбку, словно распахнулась ему навстречу.
– What can I do for you?[67] – повторила продавщица, несколько изменив вопрос-приветствие.
– Bulbs[68], – беспомощно пролепетал потенциальный покупатель.
– What kind of bulbs do you need?[69]
Семнадцатилетний рослый парень густо покраснел: он понял, что на этот, якобы простой вопрос он ответа не знает – забыл. Ну забыл, какие лампочки ему заказали купить, с кем не бывает, но так опозориться перед этой женщиной. Ужас. Не говоря ни слова, он попятился к кружащейся входной двери, едва не сшиб кого-то и вылетел вон.
Магазин, в который попал Саша Тоник, принадлежал мистеру Лейзеру, успевшему сделать из трех шекелей полтора миллиона кеша и покрыть Западное побережье США сетью магазинов электротоваров. Обслуживала Тоника Розали Кац, в девичестве Розали Лейзер, которая, как это водится в преуспевающих семьях, подрабатывала раз в неделю, по пятницам, в магазине отца. И хотя миссис Кац была намного старше застенчивого «тифлисского Давида», ее кошачьи глаза, грация и неподдельная улыбка сделали свое дело: Саша пропал.
В ответ на мамин вопрос, купил ли сын лампочки, он пробурчал что-то невразумительное, вроде «завтра куплю», и, запершись у себя в комнате, принялся мучительно думать. Так оставлять дело нельзя. Он завтра же после занятий пойдет в тот магазин, найдет ту самую продавщицу, купит эти проклятые лампочки и объяснит ей всё.
Что Саша подразумевал под словом «всё», пусть останется его маленькой тайной. Всё так всё, но, увы, на следующий день ему не повезло – пленившая его женщина, по всей видимости, в тот день не работала. Не встретил он ее ни через день, ни через два дня, ни через три. К четвергу Саша Тоник впервые почувствовал то, что обычно называют отчаяньем. Он даже не обратил внимания на то, что мама перестала его спрашивать «про лампочки» и купила их сама.
На обратном пути мы никак не могли найти кеб. Мне до чертиков надоело брести по быстро темнеющему мокрому снегу с Розали на руках, и на какое-то мгновение я пожалел о легкомысленно предложенной прогулке; нести же старушку на руках до дому мне было не под силу: годы не те да и юношеского оптимизма поубавилось.
– Давайте сядем на автобус, тут как раз проходит сорок шестой. В молодости я часто на нем ездила – он шел от моего дома прямо к океану. Наверняка этот автобус и сейчас так ходит, – говорит Розали, а я тяжело дышу и соглашаюсь.
Мы пересекаем Линкольн-авеню, подходим к остановке, и я бережно опускаю мою ношу на землю. Почти сразу подъезжает автобус. В салоне тепло: шофер включил отопление и зажег свет, отгородив нас от синеватых промозглых сумерек. Практически пустой автобус дует прямиком по направлению к океану, который здесь называют смешным словом «оушен».
– Черт побери, разве мы не домой? Мы же едем в противоположном направлении! – кричу я. – Нам нужно немедленно выйти!
– Не надо бояться, все идет по плану, – успокаивает нас удивительный шофер, который не только предупредительно объявляет остановки, но еще и говорит по-русски. – Вот доедете со мной до конечной остановки, немножечко там постоим, а потом я вас отвезу обратно, прямо на Форест-Хилл. Это ведь ваша остановка, не так ли?
Интересно, как это шофер догадался, что я говорю по-русски.
O том, откуда шофер узнал, где живет Розали, я даже не подумал. И вообще, я так спокойно заявляю: мальчик влюбился… Тоники приехали в Америку незадолго до окончания войны, в Сан-Франциско идет снег, Розали исполнилось девяносто пять лет, Элла Фицджеральд поет в «Лонг-Баре» на Пост-стрит… Заявляю как о чем-то само собой разумеющемся, будто совершаю перебежки по времени или перебираю в памяти мелкие рекорды Гиннесса, а они, эти рекорды, даются мне очень уж легко: достаточно пройти три блока по Маркет-стрит в направлении север – юг или восток – запад, или вскарабкаться на Ноб-Хилл… И больше ни-че-го.
Едем мы не десять минут, а все полчаса: 19-я, 22-я, 26-я, 31-я стрит. Остановки следуют с утомительной назойливостью, дома вокруг становятся всё мельче, непригляднее, как будто город – уже не город, а предместье: слякоть, рыбья чешуя, туман. Тихонько входят китайцы; перекинутся парой словечек, присядут бочком на скамеечку и, глядишь, уже выходят.
Я увлекся наблюдением: продолжается череда вытянутых как по линеечке безликих стрит: 42-я, 46-я, 48-я…
– Конечная! Мы приехали, друзья мои!
– A не позволите ли узнать, сэр, где это вы научились так хорошо говорить по-русски? – спрашиваю я шофера и внимательно смотрю на него.
– As I was young[70], – мечтает вслух Розали, – в начале пятидесятых, здесь все выглядело совершенно по-другому: никаких домов, никаких китаезов, ничего! Только холмы, поросшие травой, и океан… Обычно мы приходили сюда играть в гольф… Ах, господи, как все это было давно…
– Говорить по-русски я выучился на Колыме, в лагере строгого режима, где провел, с вашего позволения, пять трудных лет. Русскому языку меня обучал Александр Исаевич Солженицын. А еще – в лагере мне отбили почки.
Домой мы вернулись затемно. Розали пошла переодеваться и вернулась с каким-то свертком:
– Это вам, – сказала она, – чтобы вы не замерзли ночью, возьмите. – И она протянула мне сверток. – Не удивляйтесь, это электрическое одеяло, оно у меня осталось от папочки, раньше такие одеяла продавались в магазинах электротоваров.
Где-то я такое одеяло уже видел. Забыл. Старушка сварганила что-то на ужин, выставила бутылочку приторно-сладкого розового зинфанделя и поежилась:
– Что-то холодно… Надо сказать, мой первый муж меня бил и даже швырял об стенку, зато какой он был красавец… Да…
Она на минутку задумалась, посмотрела в окно. Не знаю, смотрела ли она назад, сквозь время или просто уставилась в темноту.
– Нет, вы только представьте себе, каков негодяй: этот черногорец имел наглость выдавать себя за еврея. Я родила ему двух дочек, но потом мы все-таки расстались. Папочка его сразу раскусил, а я вот была такая молоденькая… Дура я была, вот и весь сказ.
Последняя фраза, произнесенная басом, чуть не заставила меня рассмеяться, но я сдержался.
– А потом отец выдал меня замуж во второй раз, за очень приличного человека, настоящего еврея… Мой второй муж прошел всю войну, был даже в Японии. Впрочем, это я уже вам рассказывала. Давайте лучше выпьем за нашу замечательную прогулку, вы – хороший мальчик.
Тоже мне мальчик – под семьдесят.
На следующий день снег растаял. Правда, фотограф газеты «Сан-Франциско кроникл» Фима Лифшиц успел нащелкать фоток: «Снег и рододендроны на Ломбард-стрит», «Китайские детки идут в школу», «Вид с Твин-Пикс на заснеженный залив». Без упоминания ржавого моста Golden Gate Bridge – Золотые Ворота, тоже не обошлось.
Глава вторая
Трудно сказать, насколько сбылись ожидания советского руководства, порожденные Ялтинской конференцией, одно несомненно: ожидания были большими. Часть их, относящаяся к взаимоотношениям с Соединенными Штатами, основывалась на расположении, которое проявил к своему непростому военному союзнику американский президент. Кто же мог знать, что Франклин Делано Рузвельт буквально через пару месяцев уйдет в мир иной, в то время как наш «дядюшка Джо» – так американцы во время войны дружески называли советского главу и генералиссимуса Иосифа Сталина – будет продолжать здравствовать. Впрочем, неважно. Главное, никто не ожидал, что занявший место усопшего президента Рузвельта Гарри Трумэн без каких-либо видимых причин сразу возьмет курс на жесткое противостояние СССР. 12 марта 1947 года Трумэн провозгласил свою доктрину, цель которой – «спасти мир от международного коммунизма», и это заявление вероломного янки стало ключевым моментом начала холодной войны. В результате советско-американские отношения крайне ухудшились по всем направлениям.
Тогда же, сразу после Ялты, было решено «ковать железо, пока горячо», в связи с чем были предприняты шаги по увеличению штата дипмиссии при Генеральном консульстве в Сан-Франциско, успешно действующем там с 1934 года. Расширение советского присутствия на Западном побережье было тем более важно, что именно в Сан-Франциско мировое сообщество наметило проведение в апреле всемирной конференции, на которой все прогрессивные (да и не очень прогрессивные) страны намеревались принять устав новой, призванной заменить скомпрометировавшую себя Лигу Наций международной организации (которая в дальнейшем получит название ООН). Целесообразность советского присутствия здесь объяснялась и другими причинами, но о них мы пока распространяться не будем.
Такова была, если излагать вкратце, международная ситуация, сложившаяся к февралю 45-го года, когда советский дипломат и – назовем его мягко – разведчик Лев Давыдович Тоник, работавший в Закавказье, неожиданно получил назначение в Сан-Франциско.
Семья Тоников покинула Россию в конце марта 45-го и в апреле благополучно прибыла в Сан-Франциско, где поселилась неподалеку от впечатляющего здания советского генконсульства, расположенного в районе Пасифик-Хайтс, на Грин-стрит. Но прежде чем они распакуют чемоданы и начнут обустраивать свою жизнь на новом месте, нелишне узнать: кто они такие, эти самые Тоники, и выяснить, чем они занимались до приезда в Штаты.
Деятельность Тоника-юниора до его приезда в США не представляет особого интереса, а чем юноша занимался в Сан-Франциско, мы уже знаем: он шатался по городу в поисках электрических лампочек и, кроме того, начал посещать колледж, куда сразу после приезда его записали родители.
А вот мама у Саши действительно была замечательная. Звали ее Нино Джапаридзе, она была оперной певицей и просто красивой женщиной.
Родилась Нино Александровна в Кутаиси, в западной Грузии, в семье, близкой небезызвестным Аллилуевым. Перед Первой мировой войной семья Джапаридзе переехала в Москву, и девочка пошла в русскую гимназию. Однажды она попала в оперу, давали «Руслана и Людмилу» Глинки. Пела Антонина Нежданова. Девочка вернулась домой и решительно заявила: «Я буду певицей!» И стала, окончив уже после революции 17-го года Московскую консерваторию по классу вокала.
На одной из партийных вечеринок красивая девушка познакомилась с близким соратником Троцкого – историком и дипломатом Лёвой Тоником. Познакомилась и, к неудовольствию родных, связанных дружескими узами с соперником Троцкого по партии, влюбилась. Любовь молодых людей оказалась обоюдной и крепкой: она выдержала не только брюзжание семьи невесты (жених, Лев Давыдович Тоник, был, «к счастью», круглой сиротой), но и многие другие испытания и перипетии. В 1925 году молодые люди поженились, а вскоре новоиспеченный муж Нино, проявив наряду с завидной и достойной всяческой похвалы верностью жене дальновидную неверность по отношению к своему партийному ментору и тезке, публично покаялся во всех своих прошлых и будущих грехах и был переведен в Грузию, в Тифлис, где его назначили на ответственную работу.
Нино Александровна была принята солисткой в Государственный оперный театр, которому то ли уже присвоили, то ли еще нет имя Захария Палиашвили, спела Снегурочку в одноименной опере Римского-Корсакова и прославилась. О ней и о Сергее Лемешеве, исполнившем партию Берендея, писала центральная пресса, и сам Сергей Михайлович Эйзенштейн приезжал из Москвы их послушать.
А Лев Давыдович? Ну что Лев Давыдович? «Грузинское дело» отошло в прошлое, меньшевистских настроений в республике вроде бы не наблюдалось, оставались внутренние инспекционные поездки и неблагодарная просветительская работа с местными кадрами. Если во время поездок Лев Давыдович смог расширить свои познания в области грузинских вин, то работа с представителями развивающихся кавказских нацменьшинств требовала незаурядных дипломатических способностей и была далеко не безопасна. Правда, и до назначения на Кавказ жизнь молодого дипломата напоминала перебежки по минному полю: Гражданская война, опасное ранение, плен в Киеве, удачный побег из плена, работа в контрразведке, борьба с крымскими татарами и захватывающая деятельность в Коминтерне, но положа руку на сердце – что могло привлечь Лёву Тоника в этой темпераментной жизнерадостной, но бесконечно чуждой ему закавказской республике? К тому же зваться ответственному работнику Львом Давыдовичем в то время заведомо не способствовало продвижению по службе.
От скуки Тоник-старший в свободное от работы время самостоятельно выучил итальянский язык. Еще они с женой родили сына, на которого не могли нарадоваться.
Неожиданное знакомство и завязавшаяся дружба с быстро идущим в гору полковником НКВД, бывшим актером Батумского драмтеатра, Лаврушей Берией, изменили было ситуацию, но вскоре Лаврентия Павловича перевели в Москву, а через несколько лет началась короткая война с белофиннами. Та война закончилась, и почти сразу же началась другая, пострашнее и посерьезнее. Но и на эту войну Льва Давыдовича почему-то не взяли, а уже ближе к ее окончанию, зимой 1945 года, его вдруг вызвали в столицу и предложили работу в Штатах.
В чем конкретно должна была заключаться работа атташе по культуре Л. Д. Тоника в Сан-Франциско, трудно сказать; приведем одну любопытную деталь: еще вначале своей карьеры Лев Давыдович не поладил с Папашей – так за глаза называли тогда еще будущего, а незадолго до войны ставшего «бывшим» наркома и посла Советского Союза в США Максима Литвинова. К моменту приезда семьи Тоников в Сан-Франциско его превосходительство, посол СССР в Соединенных Штатах Америки был отозван из Вашингтона. Трудно отделаться от ощущения, что нашему герою в Москве кто-то постоянно оказывал протекцию.
Вернемся, однако, в дом Тоников. Со дня их приезда прошло полгода. Сегодня пятница, и Нино Александровна решила испечь хачапури. Хачапури, как известно, бывают разные: есть имеретинские, есть аджарские, с яйцом, есть и другие, но главное, для хачапури – это, конечно, сыр, и вы правы, если зададитесь вопросом: где в этой стране, в которой поедается несметное количество гамбургеров, запиваемых кока-колой или молоком, нашей героине удалось найти сыр для хачапури? А вот и удалось: белый, слегка солоноватый сыр из Гуанахуато, отдаленно напоминающий по вкусу сулугуни и отлично подходящий для хачапури, был куплен Нино Александровной, по совету жены консула Гривы, в мексиканской лавке. Пару бутылочек домашнего грузинского вина Тоники захватили с собой и провезли его в дипломатическом багаже.
Прикрыв выпечку, чтобы та не остывала, фетровой подушкой, Нино Александровна сняла фартук, подкрасила губы и стала накрывать на стол. В голове у нее крутилась тема Виолетты из первого акта «Травиаты», вот-вот должен был прийти на обед Лев Давыдович, и она весело прокричала своему Сашеньке, чтобы тот шел мыть руки.
Вымыл ее Сашенька руки или нет – мы так не узнаем: парень выхватил из-под подушки аппетитный пирожок, чмокнул мамочку в щеку, что-то пролепетал про срочные дела в колледже и вылетел на лестницу, на ходу запихивая в рот обжигающее сырное чудо. Скорей в магазин «Life & Light»! Сегодня пятница! Уже с утра Сашу не покидало сладкое чувство, что сегодня он ее обязательно встретит.
Он буквально взлетел по довольно крутой Калифорния-стрит, спустился по Пауэлл и, покружившись недолго по Юнион-сквер, словно попав в им самим затеянную замедленную съемку, пересек Буш-стрит, с бьющимся от волнения сердцем дополз до Стоктон и, заглянув внутрь магазина, сразу увидел ту, которую безуспешно искал всю эту проклятую неделю.
Толкнув вертящуюся дверь, Саша вошел в магазин и, не глядя по сторонам, решительно направился к стойке:
– Do you have bulbs today?[71]
Он едва успел выдавить из себя слово «лампочки», а женщина его мечты уже шла ему навстречу, слегка покачиваясь на тоненьких шпильках, в такт ею одной слышимой мелодии, приветливо, чуть насмешливо улыбаясь (или это нам только так показалось?). Узнала ли молоденькая продавщица того странного парня? А может, она тоже ждала его прихода, кто знает.
В окна зала, в стекла дверей, лаская пыльные лампы, прилавки, продавцов и покупателей, а заодно вытеснив ненужный электрический свет, вслед за Сашей в магазин ворвалось неистовое золото осеннего калифорнийского дня. Мы с вами находимся в Сан-Франциско, на западном склоне Ноб-Хилл, на углу Буш-стрит и Стоктон, в магазине электротоваров «Life & Light». Идет вторая половина 1945 года. Мерзкий запашок от разорвавшихся атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки еще не испарился, но жизнь в городе постепенно берет свое.
– Hi, sir. O, there are you… How can I help you? Do you need bulbs again or now you need something else?[72]
– Bulbs! O yes, me need bulbs please![73]
Продавщица пожала плечами: «Странный какой-то тип», – и, порывшись на полках, выложила перед покупателем целую батарею лампочек: маленьких и величиной в добрый кулак, круглых, матовых и прозрачных, блестящих, синеньких, разных. Сделав вид, что он присматривается к переливающемуся перед ним богатству, Саша неожиданно схватил двумя пальцами хрупкую стеклянную грушу, пару секунд повертел ее в руках и… проглотил.
Женщина от неожиданности вытаращила на мальчика свои зеленые раскосые глаза, a он недолго думая выхватил из кучки еще одну лампочку, чуть побольше, и тоже проглотил.
Не забывайте, что на лампоглотателя смотрели снизу вверх. Так обычно девочки разглядывают великанов. А ему что – он спокойно наклоняется к девочке и ловким движением двух пальцев, вытаскивает у нее из-за спины две абсолютно невредимые лампочки.
– Вот они, ваши лампочки, целые и невредимые, – говорит он и, скромно потупив глаза, ждет аплодисментов.
Аплодисменты последовали, и даже в несколько неожиданной форме – продавщица подпрыгнула и чмокнула зардевшегося Сашу в щеку:
– Вы… вы… вы – гений! Мэри, Том, идите сюда, быстрее, вы только посмотрите, этот джентльмен он… он настоящий волшебник, он фокусник, ну идите же сюда… Вы видели, что он проделал с лампочками. Сэр, вы не могли бы еще раз это повторить? Пожалуйста! Еще раз, ну что вам стоит!
На восторженные вопли продавщицы, произнесенные неожиданно низким для этой малютки голосом, сбежался не только персонал магазина (хромая невысокая женщина средних лет Мэри и седой курчавый негр дядя Том), но и пара находившихся здесь покупателей: колоритный крупный техасец в шляпе, с сигарой во рту и словно приклеенной сбоку от него женой.
Саша посмотрел в сторону двери и зажмурился от солнечного света. Напряженно наблюдающая за каждым его движением публика проделала то же самое – развернулась в сторону двери и дружно зажмурилась. Когда все открыли глаза, они увидели, что изо рта у техасца выглядывает матовая лампочка, а в толстых губах дяди Тома вкусно дымится сигара.
Не дожидаясь, пока ковбой раздавит зубами хрупкое стекло, Саша осторожно вытащил лампочку из его мощных челюстей и раскланялся.
На этот раз аплодисментов не последовало – ковбой обиделся. Поглубже нахлобучив шляпу, он решительно вырвал у негра изо рта свою сигару, бросил ее на пол и растоптал ногами. И, свистнув жене, выскочил из магазина.
Подошедшая ранее вторая продавщица, та, что отозвалась на имя Мэри, провозгласила не терпящим возражения тоном:
– Гудини[74], клянусь Мадонной, он новый Гудини, как пить дать.
Дядя Том, куда-то испарился – от греха подальше, а Розали, устремив пронзительный взгляд на Сашу, прошептала, глядя ему снизу вверх прямо в глаза, своим обволакивающим голосом:
– Сэр, мы должны с вами непременно встретиться. Я хочу с вами встретиться. Не смогли бы вы сегодня вечером, в шесть часов, прийти во «Французское Бистро»? Это тут на углу Буш и Грант-стрит, нужно только пройти вверх один квартал и повернуть направо. Договорились? Смотрите, я буду вас ждать.
Сказанного было достаточно, чтобы юноша, опять вспыхнув, кивнул в знак согласия, развернулся и, не прощаясь, покинул магазин.
Глава третья
Проболтавшись бог весть где четыре часа, пройдя раза три насквозь Чайна-таун, купив зачем-то бумажный фонарик, поднявшись на Ноб-Хилл с одной стороны и спустившись с другой, ровно в шесть часов Александр Тоник топтался у дверей «Французского Бистро» и не решался войти.
– А вот и мы, – мягко пропел уже знакомый низкий голос, и Саша ощутил в своей ручище что-то маленькое и хрупкое, словно юркая рыбка вдруг забилась у него в ладони.
– Я Розали, а вас как зовут?
– Я – Александр Тоник.
Втиснувшись в полупустое, слабо освещенное бистро, парочка устремилась к уютному островку бара; то есть уверенно направилась туда Розали, в элегантной шляпке и перчатках. Саша следует за ней, продолжая на ходу говорить:
– Мы из Грузии. То есть я хотел сказать из Советской России. Все трое: моя мама, мой папа и я.
– Так-так, вы, значит, Алексэндр. – Малышка Розали бойко вскарабкивается на круглую табуретку возле бара, достает из сумочки пачку «Честерфильда» и, указав жестом Саше на место рядом с собой и начинает медленно стягивать рыжую лайку перчаток, доходящих ей почти до локтей. – Можно, я буду называть вас Алекс? Хотя нет, Алексэндр звучит гораздо лучше. Итак, Алексэндр. Вы из России. А что вы будете пить? Конечно, водку. Вы курите?
– Не совсем, то есть нет… то есть да, водку я не пью…
Сашу выручила, обратившая на них внимание женщина за стойкой. По выражению лица было ясно, что Розали она видит не в первый раз.
– Привет, Лу, как дела? Знаешь, дорогуша, принеси-ка мне один «Манхэттен», и побольше льда, как обычно, – не меняя тона, пробасила Розали, повернувшись вполоборота навстречу бледной барменше с подведенными домиком бровями.
– Итак, почему вы… почему ты не куришь? – Она чуть было не съязвила по поводу строгих родителей, но вовремя прикусила язык и, опять поворачиваясь к барменше, изменила свой заказ:
– Нет, принеси два «Манхэттена»: один мне и второй вот этому джентльмену, – она мотнула головой в сторону своего кавалера. – А вы знаете, я тоже говорю по-русски, но только три слова: «да», «ньет» и «очи черные». – Розали потормошила сумочку, извлекая из ее глубин зажигалку, закурила и, начав было свое любимое: «My dad came from Minsk»[75], вдруг умолкла…
Дальше – скороговоркой, боюсь расплескать что-то, боюсь сказать очередную глупость, допустить бестактность, не хочу вдаваться в детали. Розали все больше молчит. Постепенно ее улыбка делается беспомощной и немножко жалкой; она сидит на вертящемся табурете, сцепив пальцы рук с ярко накрашенными ногтями, и смотрит в сторону. Оба пьют «Манхэттен»: один бокал, второй, третий. Розали безудержно курит. Иногда она поднимает голову и бросает взгляд на сидящего рядом с ней молодого человека, почти мальчика, и тогда Саша начинает рассказывать. Рассказывает про Тбилиси, про маму, про то, где и как он научился своим замечательным фокусам. Потом он зачем-то пускается в объяснения, кто такой Римский-Корсаков, и, сияя, добавляет, что его мама в прошлом году спела партию Снегурочки и имела дикий успех. Да. Даже Сергей Лемешев, понимаете…
Розали и Снегурочка – можете себе представить. Как будто эта американская дамочка знает, кто такой Лемешев. Смешно. Незаметно Саша и Розали покидают стойку бара, перебираются в зал, где они вдруг оказываются вдвоем за маленьким столиком у окна. Вскоре островок их стола выносит за пределы бистро и несет вниз, по Маркет-стрит, к заливу, прямиком под мост…
Уже поздно. Ресторан набит шумными людьми, почти исключительно мужчинами; многие из них в военной форме – морская пехота?
– Мой муж сейчас в Японии, он морской офицер… Он прослужил почти всю войну, скоро должен будет вернуться домой… – все тем же низким голосом произносит Розали.
«Зачем я ему это говорю?» – думает она и опять отворачивается. Может быть, ей трудно вынести пытливый и одновременно восторженный взгляд устремленных на нее круглых глаз подростка; а может, просто в зале так накурено, что у нее начинают слезиться глаза. «Боже мой, а что если потечет краска? Какой ужас…»
– O my Lord! How late it is! I have to go! Господи, уже девятый час! Мне надо немедленно бежать, меня же дома дети ждут…
Барменша Лу, подала им счет: 7 долларов и 32 цента – узенький кассовый чек на блюдечке. Это много, очень много, почти все карманные деньги Александра, которые мама выдает ему по пятницам на недельные расходы. Но допустить, чтобы женщина платила? Робкую попытку Розали достать бумажник, он отмел с такой решительностью, что та даже не успела испугаться.
«На свете счастья нет, – сказал великий русский поэт, – но есть покой и воля». На самом деле нет ни покоя, ни счастья, ни воли… да их никогда и не было, а время и теорию относительности придумал Эйнштейн.
Пока Саша и Розали сидели в бистро на город упал туман и белесая ночь плотно окутала улицы и дома промозглой сыростью. Расстались они неожиданно сухо. Саша не понимал, что случилось, и готов был всю вину взять на себя. Проводив Розали до машины, он что-то неразборчиво буркнул, неловко сжал в своей ручище ее лапку и, не оглядываясь, понесся вверх по Буш-стрит. Парень надеялся добежать до вершины Ноб-Хил, а оттуда уже перебраться на Калифорнию, спуститься на Коронет, где в квартире респектабельного жилого дома его ждут родители. Мальчик никогда еще так поздно не возвращался домой. Внезапно он вспомнил: «в шесть часов и ни минутой позже» – время, к которому он должен был вернуться, планировался совместный поход всей семьи Тоников в театр, и не на какую-нибудь оперетку, а на редко исполняемую оперу Делиба, со знаменитой Лили Понс в главной роли. Ну помните, полузабытая опера «Лакме», из которой нынче исполняют, разве что арию с колокольчиками…
– Ты должен быть дома не позднее шести, как штык! – предупредил Лев Давыдович сына вчера вечером. – Ты ведь знаешь, как важно маме послушать Лили Понс, и то, что нам удалось купить билеты на ее выступление, – это большая удача. К тому же я договорился встретиться с представителями немецкого антифашистского комитета, они тоже будут в театре, a после спектакля мы все идем ужинать в новый мексиканский ресторан «Tres kilos»[76].
Если бы мы спросили Сашу, какие чувства он испытывал по отношению к взрослой замужней американке, с которой только что провел вечер, он, наверное, растерялся бы и ничего не ответил. В его душе царили свойственные влюбленным подросткам смятение и хаос, вперемешку с восторгом, чего ни в коем случае нельзя сказать о его безоговорочной любви к матери.
По мере приближения к дому Саша с каждым шагом все сильнее осознавал непоправимость ситуации и приходил в отчаяние.
Нино Александровна лежала на оттоманке в дальней комнате и смотрела в потолок. Она не сняла ни блестящего черного платья, ни жемчужной нитки. Рядом с оттоманкой приютились две замшевые туфельки. Из глаз заслуженной грузинской певицы скатилось несколько крупных слезинок. Лев Давыдович, в своей любимой сванской шапочке, мрачно ходил взад-вперед по квартире и что-то мычал себе под нос.
Услышав Сашин голос в прихожей, Нино Александровна взяла себя в руки и мудро решила скандала не затевать. Она легко поднялась с диванчика, небрежно оправила кудри и, подцепив ногой непослушную туфельку, обратилась к мужу:
– Ну что ж, видимо, не судьба. В конце концов, на этой Лили Понс свет клином не сошелся, а арию Лакме я и сама спою не хуже, правда, Лёвочка? Черт с ними, с колокольчиками, давайте веселиться!
Она проследовала в ванную комнату, посмотрев на себя в зеркало, покачала головой, вытерла платочком чуть припухшие от слез глаза, припудрила носик и возвратилась в гостиную. Ее Лёвочка словно только этого и ждал: он перестал жевать давно погасшую трубку, подбросил вверх и ловко поймал свою сванскую шапочку и предложил поужинать дома. Во-первых, можно разогреть хачапури, во-вторых, у него есть бутылочка мукузани, и вообще зачем куда-то тащиться, если так хорошо дома.
После ужина Лев Давыдович завел граммофон, и вся семья слушала трофейную пластинку Милици Кориес: на одной стороне была первая ария Царицы Ночи из «Волшебной флейты» Моцарта, на другой – вальс Иоганна Штрауса «Голубой Дунай».
Перед сном, оставшись наедине с Сашей, Лев Давыдович подмигнул сыну и спросил:
– Скажи, а где все-таки ты был? Мы чуть в полицию не стали звонить. Слава богу, нас Дэшил отговорил, сказал, что по собственному опыту знает – с полицией лучше не связываться. Ты случайно не заблудился?
– Да нет! – сказал, глядя отцу в глаза, Саша. – Я спустился по Маркет к набережной, вышел к Фишермен-Ворф, к пристани, и там случайно разговорился с беглецом из тюрьмы Алькатрас. Жуть как интересно.
Зачем соврал, Саша и сам не знает, а вот как его отец мог такой глупой лжи поверить, это необъяснимо. Свой китайский фонарик мальчик забыл в бистро.
Розали ехала на машине по Маркет-стрит и всю дорогу ругала себя последними словами: «Беби, остановись, хватит. А то смотри, какая ты неугомонная: мужа сменила, так тебе все еще мало – нужно с мальчиком поиграться, постыдилась бы! Ну как можно так распускаться?»
И все же как бы женщина себя ни корила, раскаянья она при этом не испытывала. Перед тем как свернуть по направлению к Форест-Хилл, она вырулила на тротуар и, остановив на минутку машину, вылезла, чтобы подышать свежим воздухом. Розали чувствовала, что ее лицо горит. Липкий туман остался там, внизу, в центре города, а здесь над Розали горели звезды и воздух обдавал приятной свежестью. Она, вспомнила, как Саша, безуспешно пытался научить ее произносить имя Це-ре-те-ли, выделывая какие-то шелестящие звуки, похожие на хлопанье стрекозиных крылышек, и громко рассмеялась.
Дома Розали ждала угрюмая незамужняя сестра, которая из любви к бедным малюткам, чей отчим доблестно защищал родину, иногда соглашалась по пятницам побыть бебиситтером, а заодно и проверить, как ведется хозяйство в доме ее непутевой младшей сестры.
– A, это ты, Рози. Ты знаешь, по крайней мере, который час?
– Девочки спят? – ответила Розали вопросом на вопрос и, видя, что сестра, вместо того чтобы надеть шляпу и незаметно слинять, располагается поудобнее, готовясь с удовольствием выслушать ее исповедь, не дожидясь ответа, добавила: – Наоми, ты можешь идти домой, спасибо, большое тебе спасибо.
Это было, конечно, не очень вежливо, даже очень невежливо с ее стороны, но что оставалось делать, если человек не понимает?
– Чего ты ждешь? Я чертовски устала и хочу одного – спать, спать, спать.
– Я хотела тебе сказать, я не уверена, что смогу прийти в следующую пятницу, – завела было удивленная сестра, но не успела она и договорить, как Розали уже распахнула входную дверь.
– Если не уверена – то и не приходи, чего проще. До свидания, Наоми, и еще раз большое спасибо.
Наоми недовольно потянула на себя входную дверь, слегка поскользнулась и полетела с невысокой лестницы, как утюг с гладильной доски. К счастью, обошлось без последствий.
Читатель, наверное, полагает, что Розали, проводив сестру, поднялась на цыпочках в детскую, где она, поправив малышкам одеяльца, уберет младшей сбившийся на лоб локон и молча вытрет тыльной стороной ладони набежавшую слезу. Ничего подобного. Молодая женщина направилась прямиком в гостиную, открыла буфет, достала непочатую бутылку бурбона, ловко ее откупорила и, наполнив до половины стакан и разбавив виски содовой, вернулась на кухню. Там она зажгла свет, села за стол, отпила глоточек, мечтательно подперла подбородок обеими ладошками и тихонечко запела: «San Francisco – you stole my heart».
Глава четвертая
«С этого дня Саша и Розали стали встречаться почти каждый день», – написал было я, но потом одумался: Розали, конечно, не прочь была бы встретиться с юным фокусником и поставить пару точек над «и», благо муж все еще в отлучке, но потом закрутилась, к тому же одна из ее малышек заболела свинкой.
Со дня их встречи прошел месяц… еще один… Приближался декабрь, а с ним Рождество и Новый год.
Сейчас в это трудно поверить, но после войны американские евреи (и не только с Западного побережья), все эти вчерашние Левины, Коганы, Кацнельсоны, продолжали усиленно ассимилироваться. На Рождество они желали друг другу Merry Christmas и украшали свои жилища пышными Christmas tree, на Пасху – красили яйца и прятали их в садике, под лавровишней или под апельсиновым деревом, детей воспитывали на Американской конституции и на Марке Твене.
Разумеется, даже в те времена в еврейских семьях, празднуя Рождество, никто не выставлял на стол жареную свинину, да и заглянуть в протестантскую или католическую церковь на рождественскую службу или мессу тоже мало кому приходило в голову, но чересчур ортодоксальных родственников стеснялись. О них если и говорили, то вскользь, делая вид (и то если только кто-либо из этих пахнущих чесноком и селедкой свойственников оказывался под боком), что те случайно приехали в командировку, и заводили при этом глаза к потолку. Да что родственники, даже о просочившихся в печать фактах относительно того, какие зверства вершились немцами в концлагерях, в первое время после войны сообщали только шепотом, словно речь шла о чем-то постыдном.
В наступившей предпраздничной суматохе Розали почти забыла про Сашу. С сестрой Наоми она помирилась, а 31-го в пять часов после полудня вся семья Лейзер собралась у Розали на новогодний аперитив. Должен был прийти даже старый Лейзер, со своей очередной женой Маней (Исаак Лейзер всех своих жен именовал для простоты Манями), но в последний момент он позвонил и, сославшись на занятость, сказал, что не придет.
Сразу после встречи Нового года вся семья снова переругалась.
Как-то после праздников, укладывая дочерей спать, Розали вдруг снова вспомнила о молодом фокуснике (молодом человеке с лампочками) и, подумав о скором возвращении своего Айка, вздохнула: «Стареешь, девушка, а вообще-то было бы неплохо еще раз повидаться с Алексэндром, так, кажется, звали этого русского парня. Забавный он».
На Юнион-сквер впервые после войны поставили елку и открыли искусственный каток. В городе царила предпраздничная суматоха. Жизнь потихоньку входила в нормальную колею, разве что военных, в том числе и моряков, стало больше, чем прежде. За праздничной суетой с любопытством наблюдали сотрудники из недавно расширенной советской дипмиссии.
Среди них, помимо уже знакомых нам Тоников, семья Гривов, родом из Житомира, – консул Олександр Грива, его жена Оксана и их малолетний сын Ондрий, – которая на правах старожилов взялась опекать семью Тоников.
Ни с того ни с сего малолетка Ондрий вдруг заорал дурным голосом:
– Один американец засунул в жопу палец и думает, что он – заводит патефон!
– Ты у меня поорешь, поганец!
Грива отвесил сорванцу звонкую оплеуху и развел руками, как бы извиняясь, за сына:
– Гиде тики вин набрався?
Мальчик закатил дикий рев, уткнувшись головой в широкую полу маминой шубы.
«Фу, какая гадость», – поморщилась, не произнеся вслух то, что подумала, Нино Александровна и, сославшись на нестерпимую головную боль, сухо попрощалась и направилась домой, бросив мужа на консула и его жену Оксану.
Дома за ужином Нино Александровна заметила:
– Нет, Лёва, это невыносимо, с какими примитивными людьми мы должны здесь проводить время, встречать праздники, просто общаться.
В ответ муж промолчал. Она поменяла тему, и разговор между супругами продолжился почти по Чайковскому: «Уж полночь близится, а Сашеньки все нет…»
Нино Александровне не нравится ни Сан-Франциско, ни их образ жизни в этом городе. После солнечного и уютного Тифлиса она никак не может привыкнуть к разухабистой открытости американского города, к беспардонной дружелюбности его обитателей, к молчаливым китайцам, а от постоянных здешних туманов у нее часто разыгрывается мигрень. Но больше всего Нино Александровна переживает из-за того, что она не может петь.
Перед поездкой в Америку она строила планы, надеялась, что ей удастся как-нибудь устроиться солисткой в местный оперный театр. К сожалению, из этих планов ничего не вышло. Вместо сцены – сидение часами в квартире, страх за мужа – Нино Александровна не знала, чем занимается Лев Давыдович, но догадывалась, что его деятельность не ограничивается шарканьем по дипломатическому паркету и посещением театральных спектаклей, напряженные отношения с коллегами по миссии. А сын Саша? Нино Александровна чувствовала, что она теряет сына и ничего не может с этим поделать…
В первый раз я попал в Тбилиси сразу после Отечественной войны, будучи еще совсем молодым человеком, – приехал зимой из голодного разрушенного Гомеля и обалдел от жидкого солнца, запаха жареного мяса, хмели-сунели, тягучего мутно-янтарного хаша; обалдел и навсегда в этот город влюбился. Еще меня поразили грузинские мужчины – красивые и беззащитные, утонченно-задумчивые и наглые. А какие в Тифлисе женщины! А сам город! Здесь можно часами рассматривать храм Метехи, посещать знаменитые Тифлисские серные бани, маленький островок на Куре под мостом Церетели, можно подняться на фуникулере на гору Мтацминда, чтобы, отдышавшись, вновь спуститься узенькой тропкой к Куре и, поболтав с загорелыми пацанами, нырнуть на свой страх и риск в быстро текущую воду…
Что касается Сан-Франциско, то сюда я приехал уже ближе к закату жизни и поначалу разглядывал город подслеповатыми глазами Розали Лейзер-Кац. Здоровье и возраст не позволяли мне по-настоящему оценить этот удивительный город. Только пешедралом наматывая бесконечные километры и перебегая с одного холма на другой, с одной улицы на другую, чтобы не оставлять моего юного героя наедине с его чувствами, я пойму, как мне будет смертельно не хватать Фриско, когда придет время его покинуть.
Рождество Тоники отпраздновали с Дэшилом Хэмметом, который должен был приехать из Лос-Анджелеса, где он что-то писал для Голливуда. Знаменитый американский писатель приехал со своей на редкость приятной подругой Лилиан Хеллман, тоже писательницей. Помимо Дэшила и Лилиан Тоники пригласили немецкую супружескую пару из антифашистского комитета. Вечер удался на славу.
Нино Александровна оттаяла; она много смеялась и спела под аккомпанемент немецкого физика Клауса Фукса несколько романсов Шуберта. Когда она дошла до романса «Auf dem Wasser»[77], Лилиан Хеллман прослезилась.
После ужина мужчины завели нескончаемый политический спор, а женщины вышли на балкон покурить. Лилиан обняла Нино Александровну и сказала, что она счастлива знакомству с ней и с Лёвой. У писательницы были все основания переживать за здоровье Дэшила – в левом легком у писателя не так давно обнаружили каверну, к тому же он крепко выпивал. На прощание Лёва Тоник спел фальцетом еврейскую песню «Freylich oder simhes toyre»[78]. Нино, Лилиан и немецкий антифашист-физик Клаус Фукс тихонько ему подпевали.
Встречать Новый год с Гривами Нино Александровна категорически отказалась: «Мне делается плохо от одного их вида; придумай какую-нибудь отговорку». Лев Давыдович пошел на новогоднее застолье один.
У Гривы гостил незнакомый Льву Давыдовичу дипломат из посольства. Поговорили о делах в Вашингтоне и об ухудшающейся международной обстановке. Гость передал Тонику горячий привет от Ильи Григорьевича, при этом консул понимающе переглянулся с женой и кивнул. Первый тост произнес приезжий: пили за друга всех времен и народов. Второй тост Лев Давыдович провозгласил за соратника Иосифа Виссарионовича, бдящего на страже интересов страны и ее граждан, за дорогого нашего друга Лаврентия Павловича – рыцаря без страха и упрека. Льва Давыдовича избрали тамадой.
– Та ты ж из Грузии, Лёвка, тебе и карты в руки, – смачно гыкнул кругломордый амфитрион и громко икнул.
За едой все пили русскую водку и украинскую горилку. Запивали квасом. Но что квас, квас – ерунда, мадам Грива постаралась на славу и выдала на-гора заливного порося: маленький свин лежал на столе как живой, разве что не хрюкал; вокруг в хрустале истекали соком грибки, маринованные помидоры и малосольные огірки; а домашний хрен! Не хрен, a безмолвное счастье и восторг.
– Кошерные, – довольно произнес Лев Давыдович, подцепив маленький огурчик на трофейную вилку. Никто из гостей его не понял и не засмеялся. В соседней комнате кричал со сна дурным голосом нездоровый Ондрийка. к утру Лев Давыдович напился, что случалось с ним крайне редко.
Праздник праздником, а где же Саша? Саши нигде нет. Мало того что юноша несколько подзабыл Розали, открыв для себя с помощью парочки школьных приятелей Филлмор, так называемый Гарлем Сан-Франциско – мир свинга и блюза, мир 24-часового наркотического воркования, взаимного подзуживания, гортанного хохота, самозабвенного пения и экстаза, он и родителями стал манкировать. Парень проводит время неизвестно где, пропускает занятия в колледже, возвращается домой не раньше одиннадцати-двенадцати вечера, весь пропахший дешевым табаком, и в ответ на вопросы родителей лишь пожимает плечами. Кто знает, чем он занимается, о чем он думает, чего ему хочется?.. Не ровен час и одна из этих певичек – Билли Холидэй, Кенни Дорхем, про Эллу, которую все любовно называют не иначе как «толстая Элла», и говорить нечего – вытеснят из сердца увлекающегося подростка нашу крошку Розали.
В новогоднюю ночь Саша вернулся домой около одиннадцати часов вечера. Поцеловав мать, он пошел переодеваться. За стол мать и сын сели без четверти двенадцать. Сын положил себе на колени белоснежную накрахмаленную салфетку и наполнил свой бокал минеральной водой.
– Папа у Гривы? – спросил он. – А ты почему не пошла? – Но, заметив болезненную гримасу, исказившую красивое лицо Нино Александровны, тут же перевел разговор на другую тему. Его внезапно захлестнула волна нежности. Он встал и неуклюже обнял мать: – С Новым годом, мамочка! С новым счастьем! У нас все-все будет хорошо, вот увидишь, ты только не переживай, мы скоро вернемся в Тбилиси, ты снова начнешь петь… Все будет, как раньше…
– С Новым годом, сыночек, конечно, все будет хорошо, ты же знаешь, папа не мог не пойти к Гривам… – Нино Александровна налила себе в бокал боржоми. – А нам и вдвоем с тобой неплохо, правда ведь, мой ненаглядный, давай выпьем за то, чтобы нам всегда было хорошо…
На кухне работает радио, часы бьют полночь, где-то на улице радостно кричат возбужденные люди. Мать и сын встают, чокаются бокалами с минеральной водой и молча смотрят друг другу в глаза. Нино Александровна вдруг ставит свой бокал на стол и порывисто обнимает сына. Мать и сын понимают друг друга без слов.
– Саша, хочешь я тебе спою?
– Конечно, мамочка, а ты знаешь, где я был? Я был на концерте в Филлморе, там сегодня пела Элла Фицджеральд, ну да ты о ней точно слышала… Такой концерт был, ну просто такой… Потрясно! И вообще она, Элла, такая удивительная, необыкновенная… немного толстовата, правда, кстати, ее так все и зовут: «толстая Элла»… Зато эти, ну эти, как его… она пела свинг… Ты знаешь, что такое свинг, нет? Хочешь пойдем в следующий раз на ее концерт вместе?
– Ты хочешь, чтобы я тебе спела, или ты предпочитаешь просвещать твою необразованную мать на предмет джаза? Ты ведь знаешь, Сашенька, что я не особенно люблю всех этих, в том числе и твою Эллу… Ну так что же мне тебе сегодня спеть?
Разыграв артистическую ревность, Нино Александровна была абсолютно права: хвалить одной певице другую – дурной тон; удивительно, что Саша, обычно такой чуткий, этого не понял.
Нино Александровна села за рояль и, аккомпанируя себе, спела парочку грузинских романсов. Пока она задумчиво перелистывала ноты, Саша подошел к бару, налил в бокал виски и выпил его залпом, не разбавляя. Такого раньше не случалось. Поступок сына неприятно поразил мать. Она промолчала и петь больше не стала.
Интересно, почему Нино Александровна ничего не сказала Саше… Может быть, из гордости?
Четвертого января, в пятницу, магазин «Life & Light» был все еще закрыт на рождественские каникулы, и хроменькая продавщица Мэри пригласила Розали с дочками на ланч в свой небольшой домик в Беркли. На стол она выставила салат, запеченную в духовке утку с яблоками и два гамбургера – для девочек. Запивали все это сладким домашним лимонадом, а на десерт был подан домашнего изготовления чизкейк. После застолья женщины удобно устроились на террасе, потягивая шерри. Девочки мирно играли в саду.
– Ну так что? Ты еще встречалась с этим своим Гудини? – неожиданно спросила хозяйка у Розали.
Та сделала большие глаза:
– Ты о чем, детка, конечно нет. А что, по-твоему нужно было? Мальчик очень даже ничего себе, на вид симпатяшка… Можно было бы, конечно, но увы… К тому же я не уверена, что мой Айк это одобрил бы, – задумчиво растягивая слова проговорила Розали, и женщины дружно рассмеялись.
– Надин, Молли, живо собирайтесь, нам надо ехать. Мэри, голубушка, спасибо тебе огромное, все было замечательно, в следующий раз ты приезжай к нам, на Форест-Хилл.
– Тебе спасибо, Розали. А когда твой Айк должен вернуться?
– Не знаю точно, может, недели через три, может, через четыре. Мэри, ты по-прежнему уверена, что нам стоит лезть на эту дурацкую башню? Как она называется-то хоть, я опять забыла.
– Вообще-то наша башня называется Сазер-Тауер, но все называют ее Кам-па-ни-ле. Конечно, стоит подняться: с нее такой вид на залив… на город… Вот увидишь, не пожалеешь.
– Мам, ты же нам обещала, что мы поднимемся на башню, обещала ведь, – вмешалась в разговор ее старшенькая, Молли.
Младшая, Надин, молчит, одной рукой уцепилась за подол маминого платья, другой трет глаза.
Свинка у нее, тьфу-тьфу, прошла, но, видно, девчушка еще не совсем оправилась. Светит низкое послеобеденное солнце, и удивительно тепло. Розали жутко, ну просто жутко не хочется куда-то тащиться и лезть на никому не нужную идиотскую башню.
– Слушай, там есть лифт, и потом она отсюда буквально в двух шагах, – подхватывает Мэри, словно мысли ее читает.
– Да ладно, чего уж там, раз решили – значит, решили. Поехали, грузитесь, девки, в машину. Пока, милая, – и, уже захлопывая дверцу автомобиля, Розали посылает своей подруге прощальный воздушный поцелуй.
Семейство Лейзер-Кац, точнее его женская часть, отбывает, чтобы через пять минут припарковаться прямо у знаменитой Сазер-Тауэр, которую, местные жители за сходство с колокольней Святого Марка в Венеции, любовно прозвали Кампаниле.
И вот надо же какое совпадение – у входа в башню мы встречаемся с семейством Тоников в полном составе: Лев Давыдович, Нино Александровна в элегантной каракулевой шубке и их сын Саша. Редкий случай.
Сегодня у Льва Давыдович выходной, он решил показать жене и сыну городок Беркли – место, куда наш дипломат, довольно регулярно ездит по делам. Официально он посещает в Беркли университетскую библиотеку для ознакомления с документами, освещающими русско-американские торговые отношения в XVIII веке. По имеющимся, и не только у нас, подозрениям, советского гражданина Л. Д. Тоника гораздо больше интересует информация о том, что происходит совсем на другом конце Калифорнии, а именно в Лос-Аламосе, в самом сердце атомных изысканий США, и не в XVIII веке, а сейчас.
Подозрения эти пока не подтвердились, как и не подтвердились сообщения о регулярных встречах Льва Давыдовича с его новым другом антифашистом Леоном Фуксом, работающим в Лос-Аламосе и тоже регулярно наведывающимся в Беркли, поэтому оставим эту деликатную тему[79] и, присоединившись к Льву Давыдовичу, предложим всем интересующимся начать знакомство с Беркли с посещения смотровой башни с романтическим именем Кампаниле.
Лев Давыдович покупает входные билеты, и наша троица направляется к лифту. Саша в лифт не заходит, он предпочитает подниматься по лестнице.
– Посмотрим еще, кто из нас будет первым наверху.
– Ты с ума сошел, их же сколько, ступенек-то.
– A я через две…
– Подождите, пожалуйста, – к Тоникам-старшим в лифт втискиваются миниатюрная женщина с двумя девочками.
– Надин, Молли, держитесь за руки и не отходите от меня, – женщина поднимает голову и вежливо добавляет, обращаясь к мужчине, придержавшему дверцы лифта: – Большое спасибо.
– Пожалуйста, проходите, – галантно отвечает Лев Давыдович и поворачивается лицом к жене.
Все-таки что за удивительное место эта Калифорния, какой здесь фантастический климат! Вчера еще шел снег – гуляя с Розали в парке, мы промерзли до костей, а сегодня солнце так и жарит, прозрачный воздух синеет к горизонту, и отсюда, с верхотуры, открывается такой вид… Обалдеть! Вон там – Сан-Франциско, там – залив, поодаль виднеется Голден-Гейт-Бридж – мост Золотые Ворота… А где же оушен-океан, где наш Форест-Хилл, где моя Розали? А вот она, летит нам навстречу – сухонькая, похожая на сильно постаревшую шагаловскую невесту, и летит она не по двинско-пинско-витебскому небу, а по калифорнийскому, А вот и сам маэстро – весь скукожился от времени и стал похож на печеное яблоко. «Марик, комиссар, как поживаешь? Правду говорят, что ты почти ослеп, но все еще продолжаешь малевать своих летающих по небу бородатых козлов и перезрелых невест в муслиновых платьях…» Что? Как? Постойте. Что вы сказали? Шагал умер? Неужели? Да не может этого быть – гении не умирают… А у Саши-то, оказывается, обыкновенный Phimosis.
Ближе к вечеру, когда Тоники, радостно возбужденные увиденным в этом симпатичном городке, будут сидеть в поезде, везущем их домой, Нино Александровна, как бы ненароком, спросит у сына:
– Что эта была за женщина? Она еще нарочно платок уронила, чтобы ты его поднял.
– Какая женщина? Какой платок? Ах та, ма-аленькая, там, наверху, на башне? Да так, продавщица из магазина, в котором я лампочки покупал, «Life & Light» называется. Классный магазин, между прочим, a что?
– Да ничего, просто она тебя так благодарила, так благодарила, когда ты ей платочек поднял, будто ты ей жизнь спас. Очень уж любезная. Сколько здесь живу, не замечала, чтоб люди так рассыпались в благодарностях. А тебе обязательно нужно было незнакомой женщине рассказывать, что ты работаешь в советской миссии и давать свою визитку… – последнее замечание относилось, понятно, уже не к Саше.
– Платок, мой платочек, мой маленький платочек… il fazzoletto mio! dov’è il fazzoletto, rispondi maledetta[80]! – Лев Давыдович, почувствовав напряжение в воздухе, испугался и, пытаясь это напряжение разрядить, начал паясничать, правда, ария Отелло была ему явно не по зубам.
Саша поднялся со скамейки, достал сигареты и направился в тамбур:
– Пойду взгляну на карту – найду линию «F», по которой мы сейчас едем. А вы, кстати, знаете, что это самая популярная линия на железных дорогах Западного побережья?
Да, наш Сашенька начал курить. Хотя что в этом особенного? В то время все курили. А в тамбур мальчик вышел, так как он не хотел, чтобы родители заметили, какое зарево побежало по его щекам. Линия «F» была тут абсолютно ни при чем.
– Тебя совершенно не волнует, какие у твоего сына знакомства, ты разве не видишь – мальчик нас обманывает.
– Ниточка, парню скоро двадцать лет, какой он мальчик, мы в его возрасте… и потом какой же это обман – парень фантазирует…
– Допустим, не двадцать, а восемнадцать, и то еще не исполнилось…
Родители вполголоса разговаривают. Неожиданно Нино Александровна кладет мужу голову на плечо и закрывает глаза.
– Знаешь, Лёва, мне вдруг так захотелось вернуться в Тбилиси! Давай уедем, а? Я пра-ашу тебя, давай вернемся, мне здесь так неуютно… здесь все такое большое…
Муж и жена Тоники прекрасно знают, что никуда они уехать не могут, что Лев Давыдович находится в Сан-Франциско по заданию родины – очень важному заданию, и, пока он его не выполнит, ни о каком отъезде не может быть и речи, но он делает вид, что поддался на уговоры любимой жены; оба принимаются оживленно обсуждать, как они обустроят свою жизнь, когда окончательно вернутся в свой любимый Тифлис.
«А что если меня оставят в Москве?» – Лёва разглаживает своими толстыми короткими пальцами жесткую складку, недавно образовавшуюся на лице у жены; затем его рука скользит вверх, и проходится по ее кудрям.
– У Сашки такие же непослушные кудри, как у тебя, зато глаза у парня мои, голубые, и нос мой – картошкой, – говорит рыжий еврей Лёва Тоник своей красавице жене и смеется. – А как ты думаешь, Ниточка, у него уже были женщины?
– Лёва, ну о чем ты, Саша ведь еще совсем ребенок! Как ты можешь, – Нино Александровна отодвигается, снимает ласкающую ее волосы руку и, откинувшись на спинку сиденья, недовольно смотрит на мужа. Она уже позабыла – только что сама к нему ластилась и умоляла отвезти ее обратно в Тифлис.
Думаю, в этой неожиданной вспышке Нино Александровны сказалась ее южная кровь, но окончательно судить не берусь. Муж, по-видимому, удивился поведению жены. Его рука опускается рядом с кромкой Нининого платья. Не касаясь ткани, Лев Давыдович начинает машинально выстукивать пальцами по деревянному сиденью «Чижика-пыжика».
– Лёва, прошу тебя, перестань, у меня опять мигрень разыгралась.
Странное поведение, особенно если вспомнить, что и Лёва Тоник, и его Ниточка еще довольно молодые люди и что они наверняка занимаются любовью. Разумеется, в строго отведенные для этого часы и только в постели.
За окном поезда разметалась густая фиолетовая ночь. Чайки и прочие птицы давно спят. Залив Сан-Франциско тоже спит. По его кромке одиноко ползет плоская баржа, то и дело мигая желтым светом. Через несколько минут поезд мягко вкатится на конечную станцию Эммеривиль, и Тоники, взяв такси, поедут к себе домой, с сыном Сашей, который и правда в ту пору все еще был девственником.
Девственником так девственником – у парня еще все впереди, а вот что это за незнакомое словечко, которым ты походя наградил парня – «Phimosis»? Фимоз, что ли? И с чем это едят?
Глава пятая
Загадочно все-таки устроен мир! Мы все были абсолютно уверены, что после фокусов, показанных Сашей в магазине «Life & Light», и, главное, после проникновенного вечера во «Французском Бистро», роман между молодым Тоником и Розали пойдет как по маслу. Ан нет, каждый из них занялся своими делами, будто она – его, он – ее вовсе не интересовали. И вот нате: случайная встреча на площадке смотровой башни Кампаниле, и уже жизнь без Розали превращается для Саши в настоящую пытку. «Почему эта женщина не оставила мне номер телефона? Любит ли она меня? Нет, не любит – у нее есть муж. Но мужа она не любит. Откуда ты это знаешь, а дети? Конечно, любит, я уверен, иначе быть не может, она меня любит. Одним словом, мне необходимо ее немедленно увидеть и все ей сказать».
Что-то похожее на это состояние, обзовем его «душевным смятением», испытывал лет сто тридцать тому назад сын владельца небольшой лесопильни в горах Франш-Монтань, после того как Луиза де Реналь, холодно кивнув ему на прощание, вышла из комнаты, прошла к себе и закрылась на ключ. Хорошо хоть, что в стендалевские времена не было телефонов.
А вообще мне нравится матово-бледный цвет Сашиной кожи, россыпь веснушек, подбирающихся к острым скулам, нравятся его внимательные карие глаза.
Разве Сашин отец не утверждал, что глаза у его сына голубые? Наверно, он ошибался, – разве можно представить себе, что у Саши холодные, безразличные голубые глаза – брр; совсем другое дело карие – карие глаза говорят о некоторой простоте, доверчивости и, главное, o надежности, свойственной их обладателю.
В следующий четверг в квартире Тоников неожиданно зазвонил телефон. Звонила Розали. Трубку сняла томящаяся от безделья и неясного чувства опасности Нино Александровна. Успокоившись, что звонят не из полиции, она решила, что говорит со слесарем, которого ждали на предмет починки бачка в туалете, и уже начала напряженно улыбаться в трубку. Однако женский басок на другом конце провода попросил позвать Александэр, что смутило Нино Александровну. Ее вдруг осенила догадка, и, отменив улыбку, она ответила по-английски:
– Aleksander not home now, who are you?[81]
В ответ трубка пропела низким голосом:
– Sorry, don’t bother, Aleksander can call me tomorrow in the shop, he knows – «Life & Light», tell him, please, Rosalie was calling, will you?[82]
– Иес, какой Уил, скажу, Ай телл ему зэт, бат…
Трубка замолчала, и Нино Александровне не оставалось ничего, кроме как набраться терпения и ждать, когда ее Сашенька вернется домой.
Чтобы скоротать время, Нино Александрова достала ноты и принялась повторять вокализ Сергея Рахманинова, который знала наизусть и теперь исполняла по памяти.
Саша вернулся домой рано и сразу прошел к себе в комнату, буркнув «добрый вечер» и даже не поцеловав маму. Через некоторое время появился, как всегда, веселый, хотя и несколько нервозный Лев Давыдович.
После ужина Нино Александровна, не повышая тона, обратилась к сыну:
– Саша, тебе звонила та женщина, которая, ну помнишь на площадке той смотровой башни, в Беркли, уронила платок. Она попросила тебя перезвонить ей завтра в магазин, «Life & Light» называется, – сказала и как ни в чем ни бывало отвернулась. – Да, я забыла еще сказать, что ее зовут Розали… – и ушла к себе.
За стенкой, в своем кабинете, Лев Давыдович, пыхтя, что-то выстукивал на машинке, наверняка готовил очередное сообщение в центр. Ну и черт с ним.
А Саша? Саша невероятно обрадовался и чуть не грохнулся в обморок. К счастью, этого никто не заметил. Ведь Нино Александровна вышла в другую комнату.
Саша и Розали стали встречаться почти каждый день: они встретились в понедельник (было холодно, 43 градуса по Фаренгейту), потом во вторник (стало еще холоднее), потом в четверг (все пропиталось туманом) и так далее. А что было делать? Времени у них оставалось в обрез: через две-три недели должен был вернуться новоиспеченный майор Айк Кац, и поди знай, как там дальше развернутся события.
Обычно они встречались где-нибудь в городе, подальше от центра, брались за руки и бродили по улицам, словно бедные влюбленные. С наступлением сумерек они заходили в дешевенькую кафешку или в одну из бесчисленных киношек, где на сеансе очередного триллера можно было отогреться. Сашины финансы и его кавказская щепетильность по отношению к даме (Розали решила не встревать) не позволяли им большего. Как-то раз парочка, простояв два часа в очереди, посмотрела только что вышедший на экраны широко разрекламированный фильм «Big Sleep»[83], с Лорен Бэколл и Хамфри Богартом в заглавных ролях. Провожая Розали, уже у самого ее дома, Саша задержал на минутку ее нетерпеливую ручку в своих ручищах и, глядя на свою даму круглыми глазами, восторженно спросил:
– Послушай, это просто невероятно, ты так похожа на актрису, игравшую главную роль в этом фильме, только я забыл, как ее зовут.
– Актрису зовут Лорен Бэколл, это ее сценическое имя, в жизни ее зовут Ева Перец. Она, между прочим, моя кузина и недавно вышла замуж за этого самого Хамфри Богарта. Мы в семье, если хочешь знать, этого брака не одобрили: Ева его на голову выше, и потом он же старик, этот Богарт, а нашей Евочке всего двадцать с хвостиком, – на одном дыхании выпалила Розали и зябко поежилась. – Вообще-то мне лично, куда больше нравится Джуди Гарланд, помнишь, мы ее видели в «Волшебнике Оз»? Мы с ней одинакового роста, да и голоса у нас похожи.
Женщина замерзла, ей хочется только одного – поскорее попасть домой. Встав на цыпочки и чмокнув, уже привычно, по-матерински, Сашу в щеку, она легко взбежала по лестнице, открыла ключом дверь и, улыбнувшись на прощание, исчезла в глубине своего привлекательного и немного таинственного двухэтажного деревянного дома, выстроенного в начале прошлого века.
– Господи, какой же он еще ребенок, – вздохнула Розали, снимая перед зеркалом шляпку.
Домой Саша возвращался пешком. Каждый раз, расставшись со своей любимой, он начинал комплексовать: он не то сделал, не то сказал или не сделал того, что должен был непременно сделать. Постепенно к нему приходила уверенность, что все кончено и он больше никогда не увидит свою Розали, и он ужасно переживал.
А ведь после двух недель утомительных прогулок по холмам, сидения в киношках и нескольких скромных ужинов – Саша с Розали все еще не переспали.
Ну и что с того, что парень все еще сохраняет свое целомудрие. А каково Розали?..
На сегодняшнее свидание Розали принесла письмо, которое она, ни слова не говоря, достала из розового конверта и протянула Саше. В письме мистер А. Кац объявлял жене о своем возвращении домой ровно через две недели. Заботливый муж писал: «Мой приезд без сомнения осчастливит мою дорогую крошку». Далее он скромно сообщал о том, что ему удалось сделать великолепную карьеру (а как могло быть иначе), и слал всяческие пожелания нашим сладким девочкам.
Не придумав ничего лучшего, Розали предложила Саше рвануть на три дня на популярный горнолыжный курорт на озере Тахо. Если верить крикливой газетной рекламе, шестичасовая поездка по неширокой дороге от Сан-Франциско до Тахо-Сити обещала быть сплошным удовольствием.
Позвольте, а деньги? Откуда у этой парочки деньги на поездку? Ведь им едва хватало на посещение недорогих кинотеатров? Жизнь – не голливудский фильм, в котором с героями сплошь и рядом происходят всякие приятные сюрпризы.
Да, история их разворачивается не в Голливуде, а в самом что ни на есть реальном логове капитализма, где каждый кует свою судьбу соответственно с полученными на входе в жизнь способностями и где, в принципе, все возможно. А что если Саша внезапно взял да и разбогател – допустим, демонстрируя свои фокусы, при этом рекламу ему делала Розали. Ну пусть не разбогател, а хотя бы заработал некую сумму денег, достаточную для того, чтобы обеспечить своей возлюбленной два-три дня дольче вита или того, что под таковой понимает средний американец.
Розали тоже не ударила в грязь лицом: она сделала то, чего не делала уже год, а именно позвонила своему папочке и попросила его одолжить ей сто долларов, чтобы устроить своему мужу достойную встречу. После того как их отец бросил семью и ушел жить к очередной Мане, на которой он опять грозился жениться, дети частично бойкотировали своего любвеобильного папашу. Как бы там ни было, звонок дочери растрогал старого минского, двинского или пинского гешефтмахера и ловеласа, который с ходу выписал ей чек, и не на сто, а на все двести долларов; он даже предложил Розали покатать ее на своем новом «бьюике».
Деньги Розали взяла. Часть из них она потратила на лыжный костюм для Саши и шерстяную шапочку с помпончиком. Предложение покататься на машине она после некоторого колебания отклонила.
Отъезд был намечен на ближайшую пятницу. Саша сообщил все еще пребывающим в неведении родителям о том, что их колледж организует трехдневную поездку в Сан-Диего и что не участвовать в этой поездке ему никак невозможно.
Розали договорилась с Мэри о замене: одну пятницу она прогуливает, зато потом она подменит ее во вторник. Роль бебиситтера взяла на себя молодая мексиканка, слегка беременная (кто их там разберет: они все время беременные), симпатичная и почти не говорящая по-английски. Розали позвонила сестре и нейтрализовала ее возможное вторжение на свою территорию обычной ложью: она сообщила, что едет с детьми на три дня в Элэй (как они именуют Лос-Анджелес), и спросила, что ей оттуда привезти. К четвегу у беглецов все было готово.