С заднего сиденья послышался прерывистый свист, предвещающий начало привычного мужниного храпа, и Нинины мысли запрыгали, как блохи: «Саша что-то от меня скрывает, но что – может, у него серьезные неприятности по службе; не надо нам было в Тбилиси ехать; какой-то он другой, не в своей тарелке; ну вот уж нет, совсем мы даже не зря приехали, здесь много замечательного; ну а люди, так что люди, они везде разные; подумать только, какая эта Лиза (так звали сопровождавшую ее в прогулках по Тбилиси жену лейтенанта) неотесанная дура: и пряностей обещала подарить, не подарила, и билет на балет, – у них тут, кажется, танцор есть какой-то необыкновенный, Вахтанг, не помню дальше, – не достала. Интересно, их древнюю столицу мы уже проехали или еще нет? Лиза говорила, обязательно надо остановиться и посмотреть: там монастырь есть и две горные реки сливаются, Пушкин еще об этом писал. Какой Пушкин, – Лермонтов! И тебе не стыдно – учительница литературы называется, хорошо, что никто тебя не слышал: “Обнявшись, будто две сестры, струи Арагвы и Куры, был монастырь…” Ну конечно, как же все-таки этот город называется, кажется, начинается на “М”. М… М… – да у них здесь, все на “М”… Может, у шофера спросить, спросишь – разбежалась, он же по-русски ни бум-бум, хотя наверняка говорит, притворяется только или цену себе набивает».
В этот момент машину сильно тряхнуло. Яма? Выбоина? Нину прямо-таки бросило на шофера:
– Ой! – Ей показалось, что она обожглась.
Демон
Отпрянув вправо, она чуть не ударилась боком о дверную ручку, но удержалась, в этот момент машину снова сильно тряхнуло.
– Что там такое? – прогудел сзади недовольный разбуженный бас.
– Яма, Сашенька, – поспешила она успокоить мужа и добавила: – Давай-ка я лучше к тебе пересяду.
Водитель искоса посмотрел на нее, облизнул кончиком языка сухие губы и вырулил на обочину.
– Папочка, как ты думаешь, мы их древнюю столицу уже проехали? Лиза сказала, что нам ее совершенно необходимо посетить по дороге. Кстати, ты не помнишь, как этот город у них называется?
– У нас он называется Мцхета, – упало коротко и сухо, как плевок. – Давно проехали.
Сказано это было, разумеется, не мужем.
Следующие три четверти часа в машине было тихо, если не считать тяжелого астматического дыхания полковника. Александр Петрович и Нина Степановна сидели, взявшись за руки, совсем как дети, и напряженно молчали. В сложившейся ситуации трудно было определить: действительно ли шофер говорит по-русски и, главное, понимает ли язык Пушкина и Лермонтова или притворяется – с момента отъезда наш угрюмый сержант преимущественно молчал, причем делал это исключительно по-грузински.
А тут еще Ниночку стало укачивать – сказалась непривычка к езде по горной дороге, да и нервы, видимо, подвели. Какое-то время женщина крепилась, прикладывала ладонь ко лбу, делала глубокие вдохи, а на все попытки мужа узнать, в чем дело, только пожимала ему руку и, показывая на шофера, прикладывала палец ко рту: «Молчи!» Внезапно ее прорвало:
– Саш, скажи ему, пусть он остановит машину – мне плохо; я должна немедленно выйти.
– Ну что ж ты, мать твою, мне сразу ничего не сказала. Сержант, ну-ка, останови машину, слышишь! Жинке моей плохо, – строго приказал полковник и, видя, что его слова не подействовали на шофера должным образом, сорвался: – Ты что, сука, оглох, что ли?
И хотя знал, что это опасно, Александр Петрович с силой тюкнул шофера кулаком в спину.
Тенгиз обернулся, и опять Нининого мужа поразил брошенный на него бешеный (наглый?) взгляд его зеленых глаз.
Резко затормозив и вырулив на обочину, шофер заглушил мотор, вышел из машины, обошел ее, открыл дверцу и, предложив женщине руку, помог ей выйти. Бледная, со слипшимися на лбу жидкими кудряшками, Нина Степановна пыталась улыбаться, как перед смертью. «Какие у него все же красивые руки», – снова подумала она и неуверенно, прощупывая босоножкой почву под ногами, сделала пару шагов в сторону.
– Нина, ты, главное, глубоко дыши, тебе необходимо глубоко дышать, – донеслось с заднего сиденья.
Грузноватый полковник наконец выбрался из машины и подошел к жене.
Во встречном направлении, с лязгом пробухала пятитонка с камнями, теряя на ходу часть груза. Падающие на дорогу большие булыжники, катились по асфальту и с грохотом срывались в пропасть. Приближался полдень. Небо темнело на глазах. Дело шло к дождю.
Минут пять муж прогуливал жену по обочине дороги, легонько поддерживая ее за талию; затем пассажиры изъявили желание сесть в машину и продолжить путешествие.
Можно было подумать, что в этой ситуации шофер перестанет играть в молчанку и попытается если и не ободрить, то хоть как-то успокоить растерявшуюся пару, объяснить им, что до старинной крепости Ананури, где была запланирована остановка на обед, осталось всего каких-то два-три километра – сущие пустяки.
Так нет, ничего этого шофер не сделал, захлопнул за вернувшейся в машину Ниной дверцу, сел за баранку и рванул на третьей скорости. Одно слово он из себя все-таки выдавил: «Прыехали», – правда, уже на въезде в Ананури.
Во время недолгого пребывания наших туристов на территории крепости произошел неприятный эпизод, который произвел на всех тяжелое впечатление: от несчастной любви умер юноша буквально на глазах у приехавших посмотреть эти исторические места…
Но для начала несколько слов о самом Ананури. Заметим, что в 1962 году крепость отличалась как от того, что здесь нашел поздним вечером 14 мая 1829 года Александр Сергеевич Пушкин, успевший въехать за крепостные ворота за пять минут до их закрытия, чему и был безмерно рад, так и от того, что видят туристы XXI века, приезжающие на экскурсию в комфортабельном автобусе.
В наши дни Ананури – это обычный туристский объект средней руки, расположенный неподалеку от большого водохранилища, являющегося источником питьевой воды для столицы республики. На территории крепости имеется действующая церковь, внутри которой на землю зачем-то набросано сено (по словам местных – чудодейственное), а со стен строго посматривают на посетителей наспех отреставрированные фрески и темные иконы, лоснящиеся по краям от поцелуев прикладывающихся к ним верующих. Парочка приветливых ларьков с хорошо подобранным ассортиментом товаров и сувениров успешно служит увеличению местного товарооборота. Да, много чего теперь есть, чего и в помине не было в далеком 1962 году.
Вывалившимся из машины Мовчунам открылось довольно жалкое зрелище: заколоченная в ожидании восстановительных работ церковь Успения Богородицы, вытоптанная перед крепостью площадка, окаймленная пыльным бурьяном, да грязные козы, которые вяло бродили в поисках травы.
Чуть поодаль, на склоне, несколько молодых людей что-то возбужденно обсуждали, крича и размахивая руками. Драка казалась неминуемой. Неожиданно один из парней упал и начал кататься по земле, изо рта у него пошла пена. Остальные сразу затихли и молча смотрели, не вмешиваясь.
– Что случилось? – закричала Нина Степановна и рванулась было к месту происшествия.
– Ты куда! Стой! – с неожиданной для него ловкостью полковник схватил жену за локоть.
Та поддалась, вдруг сразу обмякла и, потихоньку всхлипывая, спрятала голову у мужа на груди.
Шофер, сидевший до этого в стороне на корточках и жевавший травинку, не торопясь, встал, расправил обеими руками брючины на коленях и, слегка прихрамывая, направился к группе молодых людей, которые послушно расступились перед ним. Подошедший наклонился к лежавшему на земле юноше, слегка тронул его носком сапога, что-то сказал на грузинском и, не оглядываясь, пошел назад.
– Ну что там, что? – бросилась к шоферу с расспросами Нина Степановна.
– Умер бичо. От нехарошей любви умер, – процедил тот сквозь зубы. И, уже идя к своей «победе» за сухим пайком, словно нехотя, добавил: – Перекисью отравился.
В глазах у неразговорчивого шофера горел огонь какой-то мрачной радости, что наводило на мысль, а уж не был ли разжалованный в сержанты лейтенант Тенгиз Кобелия к этой смерти неким непонятным образом причастен. Напомним, что бичо по-грузински означает парень; а гого – девушка. Последнее говорим на всякий случай, вдруг пригодится.
– Какой он странный, – задумчиво проговорила Нина Степановна, – шофер этот все время молчит и непонятно куда смотрит. Я его даже немножко побаиваюсь. Что ты думаешь, Саша?
Женщина явно лукавила: она прекрасно знала, куда смотрел, точнее, на кого все время косил взглядом сержант Кобелия (и это вместо того чтобы сосредоточиться на дороге), но не говорить же об этом мужу. А вот почему шофер молчит, она действительно не знала.
Александр Петрович ничего не сказал в ответ на ее страхи, а про себя подумал: «Пусть только попробует мерзавец, я ему…»
Принесенный тем временем из машины сухой паек оказался обилен и по-грузински изыскан. От цинандали полковник отказался, зато с удовольствием приложился к чаче, к которой он за последние дни успел пристраститься. Пили из небольших граненых стаканчиков, и Нина Степановна, чтобы унять волнение, тоже выкушала два стаканчика.
Тенгиз Кобелия в «застолье» не участвовал. Он скромно пристроился в сторонке с травинкой во рту и ничего не ел:
– Я в дароге никогда не кушаю, – ответил он на приглашение Мовчунов разделить с ними трапезу. – А ваабще, нам надо патарапливаться: дарога до Казбеги трудный, нехароший дарога, – парень с опаской смотрел на стремительно плывущие по небу черные тучи.
Тучи, они, как известно, всегда – «вечные странники», а вот езды до села Казбеги было не менее четырех часов. Там должен был решиться вопрос: едут ли Мовчуны дальше на «победе» с сержантом Кобелия или пересаживаются в другую машину, которую за ними должны были прислать из Орджоникидзе.
Остатки еды вместе с посудой шофер завернул в скатерть и положил в багажник. Бутылочку с чачей полковник на всякий случай оставил при себе, вместе со стаканчиком, что не ускользнуло от Нины, которая нерешительно остановилась у передней дверцы машины.