Без тени сомнения можно утверждать, что Амадис Дуду — отвратительный тип. Он никому не дает прохода, и, возможно, в дальнейшем придется его убрать просто потому, что он — недоброжелательный, заносчивым, наглый человек с претензиями. Кроме того, он — гомосексуалист. Теперь почти все действующие лица собрались вместе, а из этого следует то, что нужно ждать различных событий. Прежде всего — в деле строительства железной дороги: им предстоит огромная работа, потому что они забыли взять балласт. А между тем, балласт — это самое главное, и его невозможно заменить домиками маленьких желтых улиток, что, впрочем, никому не пришло в голову. Пока что они займутся тем, что смонтируют рельсы на шпалах и так их оставят, а когда появится балласт, они засыпят его под шпалы. Таким способом тоже можно строить железную дорогу. Впрочем, когда я обещал рассказать о камнях в пустыне, то вовсе не имел в виду историю с балластом. Это было, скорее, представление грубой и слабоинтеллектуальной символики, хотя и так видно, что из-за этого солнца с черными лучами в пустыне складывается среднеугнетающая атмосфера. В довершение хочу сказать, что должно было появиться новое действующее лицо — Альфредо Джабес, который хорошо разбирается в авиамоделях, однако теперь уже слишком поздно. Может, я введу его в действие позже, а может, и нет.
ДВИЖЕНИЕ ВТОРОЕ
I
Было свежо, в воздухе пахло грозой, не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра. Зеленая трава, как обычно, стояла торчком, и ее острые концы выгорали на неутомимом солнце. Находящиеся в подавленном состоянии гепатролы наполовину закрылись. Жозеф Баррицоне опустил все шторы в своем ресторане, у входа с поднятым флажком стояло желтое такси в ожидании пассажиров. Грузовики только что уехали на поиски балласта; инженеры работали в своих комнатах, а тем временем исполнительный персонал занимался тем, что затачивал концы не совсем ровно обрезанных рельсов, и повсюду слышался мелодичный визг новых напильников. Из окна Ангелу было видно, как Оливия и Дидиш, взявшись за руки и прихватив коричневую корзину, пошли собирать спичкосветов. На кульмане был прикреплен чертеж, на нем сохла тушь. В соседней комнате занимался расчетами Анна, чуть дальше Амадис диктовал письма Рошель, а внизу, в баре, сволочь Арлан пил вино, после чего собирался вернуться на строительную площадку и обругать Моряка и Карло. Наверху слышались шаги профессора Жуйманжета, который переоборудовал чердак в образцовый медпункт. Поскольку больных пока не было, он использовал операционный стол для сборки своих самолетиков. Временами Ангел слышал, как он подпрыгивал от радости, но иногда звук его голоса сухо ударял в потолок, происходило это, когда он ругался с интерном, ноющее поскрипывание которого было слышно всего несколько секунд.
Ангел вновь склонился над доской кульмана. Если данные Амадиса Дуду верны, то никаких сомнений быть не может. Он покачал головой и отложил рейсфедер в сторону. Потянувшись, он устало направился к двери.
— Можно войти?
Это был голос Ангела. Анна поднял голову и пригласил его в комнату.
— Привет, старина!
— Здравствуй,— ответил Ангел.— Как продвигаются дела?
— Почти все сделано,— ответил Анна.
— Я наткнулся на одну неприятную вещь.
— Какую?
— Придется экспроприировать собственность Баррицоне.
— Шутишь? — спросил Анна.— Ты уверен?
— Уверен. Я уже дважды проверял.
Анна сверил расчеты с чертежами.
— Ты прав,— согласился он.— Путь проходит как раз посреди гостиницы.
— Что будем делать? — спросил Ангел.— Нужно прокладывать трассу в обход.
— Амадис не согласится.
— Давай спросим у него самого?
— Пошли,— сказал Анна. Он распрямил массивное тело и отодвинул стул в сторону.— Это какая-то чертовщина!
— Точно! — подтвердил Ангел.
Первым вышел Анна. Ангел последовал за ним. Анна подошел к двери Амадиса, за которой слышались голос последнего и взрывы сухого треска пишущей машинки. Анна дважды постучал.
— Войдите! — крикнул Амадис.
Машинка умолкла. Они вошли, и Ангел закрыл за собой дверь.
— В чем дело? — спросил Амадис.— Не люблю, когда мне мешают.
— У нас возникли проблемы,— сказал Анна.— Если следовать вашим данным, трасса железной дороги пройдет через гостиницу.
— Через какую гостиницу?
— Эту. Гостиницу Баррицоне.
— Ну и что? — спросил Амадис.— Какое это имеет значение? Мы ее экспроприируем!
— Разве нельзя проложить трассу в обход?
— Друг мой, у вас с головой не все в порядке! — произнес Амадис.— Прежде всего зачем Баррицоне понадобилось устраивать гостиницу в пустыне, даже не поинтересовавшись, не будет ли она кому-нибудь мешать?
— Она никому и не мешала,— заметил Ангел.
— Теперь мешает,— сказал Амадис.— Господа, вам платят за то, чтобы вы производили расчеты и делали чертежи. Они уже готовы?
— Еще нет,— сказал Анна.
— Так вот, если они не готовы, то заканчивайте. О возникшей проблеме я доложу Большому Административному Совету, однако уже сейчас могу сказать, что безо всякого сомнения изначальный план трассы остается в силе.— Он повернулся к Рошель.— Продолжим, мадемуазель!
Ангел взглянул на девушку. При свете, проникавшем в комнату сквозь опущенные шторы, ее лицо выглядело мягким и имело правильные очертания, однако в ее глазах была заметна усталость. Она улыбнулась Анне. Оба инженера вышли из кабинета Амадиса.
— Что будем делать? — спросил Ангел.
— Продолжать работу,— сказал, пожав плечами, Анна.— В конце концов, какое нам до этого дело?
— О, совершенно никакого,— промычал Ангел.
Его обуревало желание ворваться к Амадису, убить его и поцеловать Рошель. Некрашеные доски пола в коридоре, между которыми набился песок, пахли стиральным порошком. Под окном коридора слабый ветерок играл с тяжелой веткой гепатролы. Ангелу вновь показалось, как тогда, когда он ходил к Клоду Леону, что он только что пробудился ото сна.
— Мне это осточертело,— сказал он.— Пойдем прогуляемся.
— Прямо сейчас?
— Оставь свои расчеты. Давай пройдемся.
— Следовало бы их окончить,— сказал Анна.
— Потом окончим.
— Я переутомился,— сказал Анна.
— Ты сам в этом виноват.
Анна хитровато улыбнулся:
— Не я один. Следует разделить вину на двоих.
— Ты мог не брать ее с собой,— сказал Ангел.
— Да, тогда я не выглядел бы таким сонным.
— Никто не заставляет тебя спать с ней каждую ночь.
— Ей это нравится.
Ангел задумался, не решаясь сказать то, о чем он подумал, но затем произнес:
— Ей это понравилось бы с кем угодно.
— Не думаю,— ответил Анна. Он задумался. Когда он продолжил, в его словах не было никакого самодовольства: — Мне хотелось бы, чтобы она делала это с другими, но чтобы мне это было безразлично. Однако кроме меня она никого не признает, и к тому же, мне это пока не безразлично.
— Почему тогда ты не женишься на ней?
— О, да потому, что наступит время, когда мне это все-таки станет безразлично,— ответил Анна.— Я жду, когда оно придет.
— А если оно так и не придет?
— Оно могло бы не прийти лишь в том случае, если бы она была первой женщиной в моей жизни. Но чувства с каждым разом ослабевают. Можно очень сильно любить самую первую женщину, ну, скажем, два года. Потом начинаешь замечать, что она больше не производит на тебя прежнего впечатления.
— Почему? — спросил Ангел.— Ведь ты же ее продолжаешь любить!
— Тем не менее это так,— сказал Анна.— Любовь может продолжаться больше двух лет или же меньше, если твой выбор был плох. Вдруг ты начинаешь замечать, что другая вызывает у тебя те же чувства, что и первая. Но на этот раз все продолжается только один год. И так далее, и тому подобное. Заметь, ты при этом можешь всегда видеться с первой, любить ее, спать с ней, но это уже не то. Любовь превращается в условный рефлекс.
— Невеселы же твои теории! — сказал Ангел.— Не думаю, чтобы я тоже был таким.
— Ты ничего не можешь изменить,— сказал Анна.— Мы все такие — не нуждаемся в какой-то определенной женщине.
— Физиологически я могу это допустить,— сказал Ангел.
— Нет, не только физиологически; для души вообще не нужны женщины, они и высокие мысли — понятия несопоставимые.
Ангел ничего не ответил. Они стояли в коридоре, Анна прислонился к косяку двери своего кабинета. Ангел взглянул на него. Глубоко вздохнув, он произнес:
— Это говоришь ты, Анна... Неужели это ты так говоришь?
— Да,— сказал Анна.— Потому что я это знаю.
— Если бы мне дали Рошель и если бы она меня любила, мне никогда не понадобилась бы любовь другой женщины!
— Понадобилась бы, через два, три или четыре года. И если бы даже она продолжала любить тебя по-прежнему, ты сам сделал бы все, чтобы у тебя появилась другая.
— Почему?
— Чтобы она перестала тебя любить.
— Я не такой, как ты,— сказал Ангел.
— У них нет воображения, и они считают, что их вполне достаточно для того, чтобы заполнить всю жизнь без остатка. Но ведь существует много других вещей.
— Нет,— сказал Ангел.— Я тоже так думал, но еще до знакомства с Рошель.
— С тех пор ничего не изменилось. На свете существует множество занимательных вещей. Например, вот эта зеленая трава. Возникает желание потрогать ее, раздавить руками домик желтой улитки, полежать на этом сухом и теплом песке, разглядывая в нем блестящие и коричневые песчинки, и почувствовать, как он течет между пальцами. И еще увидеть синие холодные рельсы, услышать их легкий перезвон, увидеть, как из сопла вырывается пар и еще... не знаю, что еще...
— Это ты так говоришь, Анна...
— Или солнце с черными лучами... а кто знает, что там... Или самолеты профессора Жуйманжета, или тучу, или хочется покопаться в земле и что-то в ней найти. Или послушать музыку.
Ангел закрыл глаза.
— Оставь Рошель мне! — взмолился он.— Ты ее не любишь.
— Люблю,— сказал Анна.— Но я не могу сделать больше того, что нам дано. Если хочешь, я оставлю ее тебе. Только она сама этого не захочет. Ей хочется, чтобы я все время думал о ней, жил ее желаниями.
— Тогда скажи, что еще она хочет? — попросил Ангел.
— Она хочет, чтобы весь мир, кроме нас двоих, был мертв и иссушен. Она хочет, чтобы все рухнуло и остались только мы вдвоем. Она хочет, чтобы я занял место Амадиса Дуду. Тогда она была бы моей секретаршей.
— Но ты же разрушаешь ее,— пробормотал Ангел.
— А тебе самому хотелось бы ее разрушать?
— Я не прикасался бы к ней. Только целовал бы и смотрел на нее, обнаженную, в газовой ткани.
— Женщины совсем не такие,— сказал Анна.— Им не известно, что существует нечто другое. По крайней мере, мало кто из них об этом догадывается. Но это не их вина. Они не знают, что поделать. Не представляют этого себе.
— А что же делать?
— Не отрываться от земли. Лежать с пустой головой на этом песке под легким ветерком или шагать и рассматривать все на своем пути, что-то предпринимать, строить для людей каменные дома, машины, добывать для них свет и все остальное, что можно здесь добыть.
— Иногда ты хочешь ее, а иногда — нет,— заключил Ангел.
— Я ее хочу всегда, но при этом хочу и всего остального,— сказал Анна.
— Не разрушай Рошель! — попросил Ангел.
В его голосе слышалась дрожь. Анна отер лоб рукой.
— Она сама себя разрушает,— сказал он.— Ты не сможешь ей этого запретить. После того как я ее покину, она совсем истощает, но если она тебя полюбит, то очень быстро обретет утраченную форму. И станет почти такой же, как и прежде. И все же потом она разрушится почти в два раза быстрее, и ты не сможешь терпеть ее.
— И что тогда?..— спросил Ангел.
— Я не знаю, что ты станешь делать. А разрушаться она будет в геометрической прогрессии.
— Постарайся ей опротиветь,— сказал Ангел.
Анна рассмеялся:
— Пока не могу. Я люблю ее, и мне нравится спать с ней.
— Замолчи! — сказал Ангел.
— Иду заканчивать расчеты. Ты — дундук. Смотри, сколько вокруг красивых девушек.
— Мне тяжело на них смотреть,— сказал Ангел.
Крепкой рукой Анна сжал его плечо.
— Пойди прогуляйся,— сказал он.— Подыши свежим воздухом. И подумай о чем-то другом.
— Я предлагал прогуляться,— сказал Ангел.— Ты не захотел. О чем-то другом думать я не смогу. Она сильно изменилась.
— Да нет же,— сказал Анна.— Она всего лишь кое-чему научилась в постели.
Ангел фыркнул и зашагал прочь. Анна рассмеялся. Он открыл дверь своего кабинета и скрылся за ней.
II
Ноги Ангела увязали в песке, и он ощущал, как пробиваются сквозь сандалии песчинки и бегают у него между пальцами. В ушах все еще слышался голос Анны и звучали его слова, а перед глазами стоял нежный и свежий образ Рошель: она сидела за пишущей машинкой в кабинете Амадиса Дуду, брови изгибались дугой, губы манили...
Вдали простиралась черная зона, граница которой прямой неподвижной линией рассекала дюны. Он шел быстро, насколько это позволяла зыбкая почва под ногами, теряя по несколько сантиметров в каждом шаге на подъемах, слетая кубарем вниз на спусках и испытывая при этом физическое наслаждение от того, что его следы оказались первыми на этой желтой дорожке. Понемногу его горе улеглось, иссохло, улетучилось во всепоглощающую пустыню.
Черная зона приближалась, она воздвигла перед ним бесконечную мертвенно-голую стену, которая влекла сильнее обычной тени, потому что являла собой полное отсутствие света, совершенную пустоту, воплощение нескончаемости, которую ничто не могло поколебать.
Ангелу оставалось сделать всего лишь несколько шагов, чтобы войти в темноту. Стоя у подножья этой стены, он нерешительно вытянул вперед руку. Она сразу же стала невидимой, и он ощутил холод запредельной зоны. Тогда, не колеблясь более, он вошел в нее весь и сразу же погрузился во мрак.
Шел он медленно. Ему было холодно, сердце учащенно билось. Он пошарил в кармане, извлек оттуда коробок и чиркнул спичкой. Ему показалось, что она загорелась, но по-прежнему ничего не было видно. Немного испугавшись, Ангел выпустил спичку и протер глаза. Он еще раз чиркнул фосфорной головкой по шершавому боку коробка. Послышалось шипение загоревшейся спички. Он переложил коробок в левый карман и наугад приблизил указательный палец к крошечной искорке. Обжегшись, он тут же отдернул руку и выронил вторую спичку.
Ангел осторожно развернулся и стал отыскивать дорогу назад. Ему показалось, что он идет чересчур долго, а мрак все не рассеивается. Он опять остановился. Кровь клокотала в его венах, но руки оставались ледяными. Он присел; надо было успокоиться, и он, чтобы согреться, сунул руки под мышки.
Он ждал. Сердце постепенно перестало колотиться. Ему припомнилось каждое движение, сделанное им с момента входа в темноту. Не торопясь, он выбрал верное направление и решительно двинулся навстречу солнцу. Несколько секунд спустя он ощутил под ногами горячий песок, и перед его взором предстала неподвижная желтая пустыня. Было видно, как вдали, над плоской крышей гостиницы Баррицоне, колыхался воздух.
Отойдя от черной стены, он упал на зыбкий песок. У самого его лица по длинной вьющейся траве лениво полз спичкосвет, отливая всеми цветами радуги. Ангел растянулся на песке и грустно вздохнул, полностью отключившись мыслью и телом от реальной жизни.
IIIСОБРАНИЕ
Не обнаружив привратника на месте, барон Урсус де Жанполен нахмурился. Все же он прошел в зал собраний. Здесь он еще больше насупился: зал был пуст. Сложенными вместе большим и указательным пальцами он достал из кармана золотую цепочку, продолжением которой были часы из того же металла. Странное дело, но безупречный механизм показывал то же время, которое заставило его торопиться, чтобы не опоздать на собрание. Таким образом, отсутствие привратника и остальных членов Совета объяснялось объективными обстоятельствами, а не заговором, как это сначала пришло ему в голову, и он ринулся бегом к своему лимузину, приказав прилежному шоферу куда-нибудь его отвезти, потому что никто не должен видеть, что президент Административного Совета прибыл на собрание первым. Ни за что!
Устало оскалив зубы, привратник выбрался из своего гнездышка, чтобы не мешкая добраться до заветного шкафа, где находилась коллекция картинок с пошлыми изображениями. Усталая гримаса, дрожащие руки, влажная ширинка — все это говорило о том, что сегодня был его день. Капли все еще понемногу продолжали падать в брюки, и от этого он ощущал как бы неровные и постепенно ослабевающие удары молнии внизу живота, заставлявшие напрягаться старые мускулы его ягодиц, заскорузлые от долгих лет сидения на стульях.
У собачонки, раздавленной Агафием Морионом, который, как всегда, неосторожно вел машину, оказались необычного зеленого цвета легкие, в чем смог убедиться дворник, ловкая метла которого сбросила падаль в отверстие стока для нечистот. Через какое-то время сток стошнило и он начал рвать, что привело к остановке движения на улице на несколько дней.
После многочисленных превратностей, вызванных как хитростями людей и вещей, так и неумолимыми законами вероятности, у дверей зала, предназначенного для собраний, собрались-таки все приглашенные, которые проходили в него после принятого в цивилизованном обществе прикосновения ладони к ладони и брызганья слюной, а в обществе военных — поднесения ладони к виску и каблучного щелканья, сопровождающихся в некоторых случаях короткими междометиями, выкрикиваемыми на расстоянии, что позволяет сделать вывод о высоком уровне гигиеничности военных; однако от этого мнения приходится отказываться при виде отхожих мест, предназначенных для оных, исключение составляют военные-америкашки, которые ходят срать строем и содержат туалетные комнаты в чистоте, обильно поливая их дезинфицирующими средствами, что в порядке вещей в некоторых странах, где заботятся о пропаганде и где население подлежит убеждению подобными средствами, при условии, что столь изощренная пропаганда производится не вслепую, а с учетом пожеланий служб разведки и координации, а также с учетом всенародных опросов, которые непременно расточают счастливые правительства для еще большего осчастливливания людей, которыми они управляют.
Итак, заседание Совета началось. На нем отсутствовал лишь один член Совета, который не смог добраться вовремя и прибыл через два дня. Он принес свои извинения, но привратник был строг с ним.
— Господа, слово предоставляется нашему преданнейшему секретарю.
— Господа, прежде чем огласить результаты работ за первые недели, я хотел бы зачитать вам доклад, который докладчик своевременно передал из Эксопотамии, и особенно хочу отметить его предусмотрительность, ибо никто не застрахован от неожиданных поворотов судьбы.
— Совершенно согласен!
— О чем идет речь?
— Да вы же знаете!
— А, припоминаю!
— Господа, вот этот доклад.
— Несмотря на всевозможные трудности и благодаря усилиям и находчивости технического директора Амадиса Дуду, все необходимое оборудование доставлено на место, и нет необходимости лишний раз напоминать о преданной самоотверженности, смелости и высоком профессионализме технического директора Дуду, поскольку лишь благодаря ему были преодолены все трудности, в том числе саботаж и всяческие ухищрения со стороны исполнительного персонала и инженеров, за исключением прораба Арлана.
— Совершенно согласен!
— Отличный доклад!
— Не понял. О чем речь?
— Да вы же знаете!
— Ах, да! Передайте мне ваши картинки!
— Господа, появилось одно непредвиденное обстоятельство: на трассе будущей дороги находится так называемая гостиница Баррицоне, которую наш директор Дуду предлагает экспроприировать и частично разобрать имеющимися у нас средствами.
— А вы знаете, что такое спичкосвет?
— Какая поразительная поза!
— Думаю, это решение нужно одобрить.
— Господа, приступаем к голосованию!
— В этом нет необходимости.
— Все с вами согласны.
— Гостиницу Баррицоне нужно экспроприировать!
— Таким образом, господа, Баррицоне будет экспроприирован. Наш секретарь примет необходимые меры. Ввиду того, что работы представляют собой общественный интерес, нет никаких сомнений в том, что формальности не потребуют от нас чрезмерных усилий.
— Господа, предлагаю голосовать за то, чтобы направить поздравление составителю данного отчета, автором которого является не кто иной, как наш технический директор Амадис Дуду.
— Господа, судя по отчету, поведение подчиненных Дуду отвратительно. Думаю, было бы целесообразным уменьшить их содержание на двадцать процентов.
— Мы могли бы перевести сэкономленные средства на счет господина Дуду в качестве увеличения премиальных.
— Господа, уверен, что Дуду откажется от какого бы то ни было вознаграждения.
— Совершенно согласен!
— Кроме того, на этом мы сэкономим средства!
— Арлану тоже ничего не добавим?
— В этом нет необходимости. Эти люди работают на совесть.
— Но остальным мы, естественно, уменьшим плату!
— Господа, секретарь занесет все эти решения в протокол собрания. Нет ли каких замечаний по повестке дня?
— Что вы скажете об этой позе?
— Поразительно!
— Собрание закрыто, господа!
IV
Афанагор шагал к гостинице Баррицоне. Рядом, держа его под руку, шла Медь. Бриса и Бертиля они оставили в галерее: те не пожелали покидать ее до тех пор, пока полностью не очистят огромный зал, обнаруженный несколько дней назад. Машины работали без остановки, постоянно открывая новые коридоры и залы, связанные между собой колоннадами. Они натыкались повсюду на разные находки: заколки для волос, фибулы из кованой бронзы, статуэтки-обетницы с прикрепленными к ним урнами или без них, а также целую кучу горшков. Молоток Афы не скучал без работы. Однако археологу требовалось передохнуть и подумать о чем-нибудь другом, а Медь пошла с ним.
Они поднимались и спускались по покатым склонам, а солнце поливало их золотом. С вершины дюны, откуда была видна вся строительная площадка, они увидели фасад гостиницы и красные цветы. Исполнительный персонал суетился у горы рельсов и шпал, а Медь различила хрупкие фигурки Дидиша и Оливии, игравших у кучи деревянных брусьев. Не задерживаясь в пути, они вскоре зашли в бар.
— Привет, Пип! — сказал Афанагор.
— Бон джорно! — ответил Пиппо.— Какой черт шесть утра?
— Не надо,— сказал Афанагор.
— Проклятый ночь, святой Бенедетто!..— воскликнул Пиппо.— Вам не совестно, патрон?
— Нет,— сказал Афанагор.— Как идут дела?
— Полный завал,— ответил Пиппо.— От этого сходишь с ума. Нужно было видеть меня, когда я в Спа был бригадиром землекопов!.. А здесь!.. Они порросятины!..
— Кто? — спросила Медь.
— Порросятины! Свиньи!
— Дай нам чего-нибудь выпить,— попросил археолог.
— Влепить бы им такую деликатную оплеуху, чтобы они докатились до Варшавы! — сказал Пиппо.
Он сопроводил эту угрозу соответствующим жестом, состоявшим из вытянутой вперед руки с загнутым мизинцем.
Афанагор улыбнулся.
— Дай нам два стакана "Тюрени".
— Пожалуйста, патрон,— сказал Пиппо.
— Что они вам сделали? — спросила Медь.
— Они хотят развалить мою халупу, вот что! — сказал Пиппо.— Конечно, она пропала.
Он запел.
— Когда он увидел Вильгельма,
Которого Витторио прогнал,
Он направил его в Рим
На переговоры с Бюлловым.
— Красивая песня,— сказал Афанагор.
— Отдай ему Транту и Триест
И даже всю Трантину.
Скажи этому Витторио,
Что это ему ничего не стоит.
Но в аэроплане
Габриэле д'Аннунцио
Уже пел, как птица.
Chi va piano, va sano[18]...
— Где-то я уже это слышал,— сказал археолог.
Медь зааплодировала. Пиппо пытался теноризировать остатками своего осипшего голоса. Послышались глухие удары в потолок.
— Что это такое? — поинтересовался археолог.
— А это еще одна порросятина! — воскликнул Пиппо. У него был, как всегда, злобно-веселый вид. Он пояснил: — Амаполис Дуду. Ему не нравится, когда я пою.
— Амадис,— поправила его Медь.
— Да мне плевать: Амадис, Амаполис или Амаду...
— А что это за история с халупой? — спросил Афа.
— Это история дипломатии с Амадисом,— сказал Пиппо.— Они хотят экстерроризировать меня... Черт возьми, только эти слова на языке, порросятины!.. Он говорит, что прежде об этом не думал, порросятина такая!..
— Экспроприировать твой ресторан? — переспросил Афанагор.
— Именно так,— ответил Пиппо.
— Тебе больше не придется работать,— сказал Афа.
— А что мне делать с их вонючим отпуском? — спросил Пиппо.
— Пить вместе с нами,— сказал Афа.
— Спасибо, патрон.
— Неужели гостиница помешала этой вонючей железной дороге? — спросила Медь.
— Вот именно! — сказал Пиппо.— Их вонючей железной дороге. Чин-чин!
— Чин-чин! — повторила Медь, и они втроем осушили стаканы.
— Ангел здесь? — спросил Афа.
— Думаю, он в своей комнате,— ответил Пиппо.— Но не уверен. Только думаю так. Он, наверное, чертит.— Он нажал на кнопку звонка под стойкой бара.— Думаю, если он у себя, то сейчас спустится.
— Спасибо,— сказал археолог.
— Этот Амаполис — настоящая порросятина! — заключил Пиппо.
И, протирая стаканы, он опять принялся напевать.
— Сколько я должен? — спросил археолог, видя, что Ангел не спускается.
— Тридцать франков,— сказал Пиппо.— Это сущая нищета!
— Получи,— сказал археолог.— Пойдем с нами, посмотрим на стройку. Похоже, Ангела нет дома.
— Я не могу,— сказал Пиппо.— Они все, как мухи, вертятся вокруг меня, и если я выйду, они все выпьют.
Медь кокетливо ему улыбнулась, от чего Пиппо начал заикаться, а затем вышла вслед за Афой, и они вместе направились на стройку.
В воздухе пахло цветами и хвоей. По обе стороны от проложенной грейдерами дороги кучами валялась зверски скошенная зеленая трава, из стеблей которой в желтый песок стекали стекловидные пахучие капли. Путь проходил по трассе, проложенной машинами точно по указаниям Амадиса. С чувством грусти Медь и Афанагор смотрели на опустошенные склоны дюн, на груды травы, валявшиеся вдоль обочины. Они поднялись на дюну, спустились, опять поднялись и наконец увидели место строительства.
Раздевшись до пояса, Карло и Моряк под палящим солнцем орудовали большими отбойными молотками. Воздух содрогали их сухой стук и шипение стоявшего неподалеку компрессора. Рабочие трудились, не останавливаясь, их слепил разлетавшийся во все стороны песок, кроме того, он налипал на их взмокшую кожу. Один отрезок пути уже был подготовлен, по обе стороны траншеи резко вздымались остроконечные насыпи. Траншея прорезала дюну и проходила по среднему уровню почвы пустыни, предварительно высчитанному Ангелом и Анной по топографическим данным, уровень этот оказался намного ниже поверхности, по которой они обычно ходили. Здесь и проходила траншея, по обе стороны ее нагромоздились горы песка.
Афанагор нахмурился.
— Приятно же это будет выглядеть!..— проворчал он.
Медь ничего не ответила. Они подошли к работавшим.
— Здравствуйте! — сказал археолог.
Карло поднял голову. Это был большой светловолосый человек, а его налитые кровью голубые глаза, казалось, не видели собеседника.
— Привет!..— буркнул он.
— Дело продвигается...— заметила Медь.
— Тяжело,— сказал Карло.— Почва твердая. Как камень. Только верхний слой состоит из песка.
— Так и должно быть,— объяснил Афанагор.— Здесь никогда не бывает ветра, вот песок и спрессовался в камень.
— Тогда почему на поверхности он остался песком?
— На том уровне, где его прогревает солнце, не происходит окаменения,— пояснил археолог.
— Ясно,— сказал Карло.
Моряк тоже остановился.
— Если мы будем делать перерывы в работе, на наши задницы наживем неприятностей от этого негодяя Арлана.
Карло опять застучал отбойным молотком.
— Вы все это делаете только вдвоем? — спросил Афанагор.
Чтобы перекрыть грохот молотка, он вынужден был кричать.
— Только вдвоем...— ответил Моряк.— Остальные ищут балласт.
— На трех грузовиках? — прокричал Афанагор.
— Да,— таким же способом ответил Моряк.
На груди у него спутались коричневые волосы, а лицо было похоже на лицо изможденного ребенка. Он перевел взгляд с археолога на девушку.
— Кто это? — спросил он Афанагора, отключив молоток.
— Меня зовут Медь,— ответила она, подавая ему руку.— Мы делаем точно такую же работу, что и вы, но только под землей.
Моряк улыбнулся и слегка сжал ее нежные пальцы в своей сухой растрескавшейся ладони.
— Привет...— сказал он.
Карло продолжал работу. Моряк с сожалением поглядел на Медь.
— Из-за Арлана мы не можем оставить работу, а то пропустили бы по стаканчику.
— А жена?..— крикнул Карло.
Медь рассмеялась.
— Она что, такая ревнивая?
— Совсем нет,— ответил Моряк,— она знает, что я человек серьезный.
— Нелегко же тебе придется! — сказал Карло.— В этом уголке нет особого выбора...
— В воскресенье увидимся,— пообещала Медь.
— После службы в церкви повеселимся,— сказал Моряк.
— Здесь нет церкви.
— Здесь есть один отшельник,— сказал Афанагор.— По воскресеньям мы должны его посещать.
— Кто это такое мог придумать? — возразил Моряк.— Лично я предпочел бы выпить стаканчик с этой малышкой.
— Это вам объяснит аббат,— сказал археолог.
— Ох, черт, не люблю я священников,— заявил Моряк.
— А чем еще ты станешь заниматься? — заметил Карло.— Гулять с женой и детьми?
— Я тоже не люблю священников, но этот совсем не такой, как остальные,— сказал Афанагор.
— Знаю,— сказал Моряк.— Но все же на нем сутана, как и на остальных.
— С ним весело,— сказала Медь.
— Значит, он самый опасный из них.
— Шевелись, Моряк! — сказал Карло.— Иначе этот негодяй Арлан нам шеи намылит.
— За работу!..— прохрипел тот.
Отбойные молотки загрохотали, и из-под них посыпался песок.
— До свидания, ребята! — сказал Афанагор.— Можете выпить у Баррицоне и записать это на мой счет.
Он зашагал прочь. Медь помахала рукой Карло и Моряку.
— До воскресенья! — крикнул Моряк.
— Заткнись! — осадил его Карло.— Она не про тебя.
— А он — старый козел! — сказал Моряк.
— Нет,— возразил Карло.— Он — отличный мужик.
— Он — отличный старый козел,— сказал Моряк.— Такие тоже бывают.
— Ты затрахал нас! — буркнул Карло.
Тыльной стороной ладони он отер лицо. Под давлением их рук отваливались огромные глыбы земли, а разбрасываемый при этом песок обжигал им горло. Они привыкли к грохоту отбойных молотков, и теперь разговаривали, не повышая голоса. Обычно, дабы облегчить свой труд, они переговаривались во время работы, и сейчас Карло принялся мечтать вслух.
— Когда мы закончим...
— Этому никогда не будет конца.
— И у пустыни есть конец...
— Найдется другая работа.
— Мы сможем немного полежать...
— И не работать...
— У нас будет покой...
— И еще будет земля, вода, деревья и красивые девушки.
— Перестать бы копать землю...
— Этого никогда не будет.
— И еще этот негодяй Арлан...
— Он ничего не делает, а зарабатывает больше нас.
— Ничего такого никогда не будет.
— Может, эта пустыня тянется до бесконечности?
Их твердые руки сжимали рукоятки молотков, в жилах стыла кровь, слова превратились в неразборчивое бормотание, в бесконечный стон, исходящий из опаленных губ, теряющийся на покрытом потом лице и заглушаемый грохотом молотков. Под их загорелой кожей слаженно играли круглые бицепсы.
Глаза Карло были полуприкрыты; он ощущал каждое движение молотка и работал им совершенно инстинктивно.
За ними простиралась темная прорытая траншея с грубо выровненным дном, а они все глубже вклинивались в окаменевшую дюну. Их головы склонились и находились на уровне земли, но снова подняв их, рабочие заметили на другой дюне удалявшиеся крошечные силуэты археолога и оранжевой девушки. Вслед за этим посыпались новые комья земли. Вскоре им пришлось остановиться для расчистки траншеи от породы: ведь грузовики еще не вернулись. Постоянные удары молотков и свист вырывающегося воздуха оглушительным грохотом наполняли траншею, но ни Карло, ни Моряк этого не слышали. В их воображении на зеленой траве лежали нагие крепкие девушки и поджидали их.
V
Амадис Дуду еще раз перечитал письмо, присланное на бланке Административного Совета с подписями двух членов, одна из которых принадлежала президенту. Его взгляд с удовольствием задержался на некоторых строках, а в голове уже складывались фразы, которые произвели бы на слушателей наибольшее впечатление. Их нужно собрать в большом зале гостиницы Баррицоне, и чем скорее, тем лучше. Любым способом и после работы. Но сначала нужно проверить, есть ли там у Баррицоне сцена. Одно из положений письма имело отношение к самому Баррицоне и его гостинице. Дела продвигались быстро, когда ими занималась могущественная фирма. Планировка железнодорожного пути была практически завершена, но балласта по-прежнему не было. Водители грузовиков носились за ним без устали; иногда от них поступали известия о ходе дела, а иногда кто-то из них неожиданно появлялся на своем грузовике перед гостиницей и почти сразу же отправлялся обратно в путь. Амадиса эта история с балластом несколько выводила из себя, но дорога все же строилась и пролегала по стапелям чуть над поверхностью почвы. Карло и Моряк ничего не делали. К счастью, Арлану удавалось добиться от них максимум отдачи, и они прокладывали по тридцать километров пути в день, а через сорок восемь часов нужно было приступить к демонтажу гостиницы.
В дверь постучали.
— Войдите! — сухо отозвался Амадис.
— Бон джорно,— сказал, войдя, Пиппо.
— Здравствуйте, Баррицоне,— сказал Амадис.— Вы хотите со мной переговорить?
— Да,— ответил Пиппо.— Какого черта эта вонючая железная дорога проходит прямо по моей гостинице? На кой хрен мне это нужно?
— Только что министр подписал декрет о ее экспроприации,— сказал Амадис.— Я думал поставить вас об этом в известность сегодня вечером.
— Это все истории из высшей дипломатии,— сказал Пиппо.— Когда начинаете убирать дорогу?
— Нам придется проложить путь посреди гостиницы,— сказал Амадис.— Я должен был вас об этом предупредить.
— Что?! — возмутился Пиппо.— Разрушить великолепную гостиницу Баррицоне?! Лучше бы те, кто отведал мои спагетти по-болонски, остались друзьями Пиппо на всю жизнь!
— Сожалею,— сказал Амадис,— но декрет уже подписан. Считайте, что гостиница реквизирована.
— А как же я? — спросил Пиппо.— Что делать тогда мне? Может, опять возвращаться в бригадиры землекопов, а?
— Убытки вам будут возмещены,— сказал Амадис.— Не сразу, конечно.
— Порросятины! — проворчал Пиппо.
Он повернулся к Амадису спиной и вышел, не закрыв за собой дверь. Амадис окликнул его.
— Закройте вашу дверь!
— Это больше не моя дверь,— зло бросил Пиппо.— Сами и закрывайте!
Амадис подумал, что ему следовало бы реквизировать вместе с гостиницей и самого Пиппо, но формальности в подобном деле оказались бы значительно сложнее и заняли бы чересчур много времени. Он встал и обошел вокруг стола. Он столкнулся нос к носу с Ангелом, который вошел, не постучавшись по уже известной причине.
— Здравствуйте, мсье,— сказал Ангел.
— Здравствуйте,— не подавая ему руки, сказал Амадис.
Он сделал полный круг вокруг стола и вернулся на свое место.
— Закройте, пожалуйста, за собой дверь,— сказал он.— Вы хотите со мной переговорить?
— Да,— сказал Ангел.— Когда нам выплатят жалованье?
— Что-то вы очень торопитесь!
— Мне нужны деньги, а их нам должны были выплатить три дня назад.
— А вы отдаете себе отчет в том, что мы находимся в пустыне?
— Нет,— сказал Ангел.— В настоящих пустынях не бывает железных дорог.
— Это уже софизм,— заметил Амадис.
— Понимайте, как хотите. Здесь еще часто бывает 975-й.
— Да,— согласился Амадис,— но такую передачу невозможно доверить сумасшедшему водителю.
— Кондуктор-то не сумасшедший!
— Я уже однажды ездил с ним,— произнес Амадис.— Уверяю вас, он ненормальный.
— Так можно долго дожидаться,— заметил Ангел.
— Вы славный парень,— сказал Амадис.— Я хочу сказать, внешне. У вас... достаточно приятная кожа. Я хотел бы вам кое-что сказать, но только вечером...
— Почему же? — удивился Ангел.— Скажите прямо сейчас.
— Я вам об этом скажу, если вы действительно будете славным парнем. Подойдите ближе.
— Не советую вам ко мне прикасаться,— сказал Ангел.
— Посмотрите на него! Его сразу же заносит! — воскликнул Амадис.— Не будьте таким!
— Я не понимаю вас.
— Вы еще молоды. У вас впереди много времени, чтобы измениться.
— Вы скажете мне то, что собирались, или мне уходить? — спросил Ангел.
— Хорошо, ваше жалование уменьшено на двадцать процентов.
— Чье это ваше?
— Ваше, Анны, исполнительного персонала и Рошель. Всех, кроме Арлана.
— Вечно этот негодяй Арлан! — вырвалось у Ангела.
— Если бы вы проявили некоторую добрую волю,— сказал Амадис,— я мог бы вам в этом помочь.
— Доброй воли мне не занимать,— сказал Ангел.— Свою работу я закончил на три дня раньше срока, о котором вы меня просили, а сейчас я почти завершил расчеты основных элементов главного вокзала.
— Не стану настаивать на том понятии, которое я вкладываю в слова "добрая воля",— сказал Амадис.— За разъяснениями можете обратиться к Дюпону.
— Кто это такой?
— Повар археолога,— сказал Амадис.— Этот Дюпон славный парень, но такая шлюха!..
— Ах, вот что! Понимаю, о ком вы говорите.
— Нет. Вы путаете его с Лардье. Этот Лардье внушает мне отвращение.
— Однако...— произнес Ангел.
— Нет, Лардье действительно отвратителен. К тому же он был женат.
— Понимаю.
— Вы не могли бы меня полапать, а? — попросил Амадис.
Ангел ничего не ответил.
— Знаю, вас это смущает. Я не привык с кем угодно откровенничать, но должен признаться, что прекрасно знаю, что вы все думаете обо мне.
— И что же? — спросил Ангел.
— Да то, что мне на все наплевать. Что вы можете поделать с тем, что я педераст?
— Я поделать ничего не могу,— сказал Ангел.— В каком-то смысле меня это даже устраивает.
— Из-за Рошель?
— Да, из-за Рошель,— ответил Ангел.— Я предпочитаю, чтобы вас она не интересовала.
— Неужели я такой обольстительный? — спросил Амадис.
— Нет,— ответил Ангел.— Вы отвратительны, но вы — начальник.
— Как-то странно вы ее любите,— сказал Амадис.
— Мне известно, какая она. Моя любовь к ней не мешает это видеть.
— Как вы можете любить женщину? — произнес Амадис. Казалось, он говорил сам с собой.— Немыслимо! Эти мягкие части тела, которых у них так много! И эти влажные складки...— Он содрогнулся.— Ужасно...
Ангел рассмеялся.
— Ладно,— сказал Амадис,— пока прошу вас не говорить Анне о понижении жалования. Я сам сообщу ему это конфиденциально. Как женщина — мужчине.
— Спасибо,— сказал Ангел.— Вы знаете, когда будут деньги?
— Не знаю. Я тоже жду.
— Ладно.— Ангел опустил голову, посмотрел на свои туфли, и не найдя в них ничего особенного, снова поднял глаза.— До свидания.
— До свидания,— ответил Амадис.— И не думайте о Рошель.
Ангел вышел и сразу же вернулся обратно.
— Где она? — спросил он.
— Я отправил ее на остановку 975-го отнести письма.
Он снова вышел из кабинета и закрыл за собой дверь.
VI
Почему этот вид неизменной величины вне пределов досягаемости обыкновенного разумного расчета?
— Готово! — сказал интерн.
— Запускайте! — скомандовал Жуйманжет.
Энергичным движением руки интерн крутанул пропеллер из твердого дерева. Мотор чихнул, сделал резкий оборот, но пропеллер вернулся обратно. Интерн взвизгнул и левой рукой схватился за правую.
— Ну вот! — сказал Жуйманжет.— Говорил же я вам быть осторожнее!
— А, черт! — воскликнул интерн.— Говно чертово! Адская боль!
— Покажите.
Интерн протянул руку. Ноготь на указательном пальце совершенно почернел.
— Ничего,— сказал Жуйманжет.— Палец еще цел. До следующего раза.
— Нет!
— Да! — сказал Жуйманжет.— Или будьте осторожнее.
— Да я и так осторожен,— возразил интерн.— Я не перестаю ни на секунду быть осторожным, но этот говняный мотор все время калечит мои руки. Мне это уже осточертело!
— Если бы вы не делали того...— поучительно произнес профессор.
— О, да мне этот стул уже осточертел!..
— Ладно!
Жуйманжет отступил назад, размахнулся и прямой правой ударил интерна в челюсть.
— Ох!..— простонал интерн.
— Теперь вы больше не чувствуете боли в руке?
— Бррр...— ответил интерн. Казалось, он готов был начать кусаться.
— Запускайте! — приказал Жуйманжет.
Интерн расплакался и не двинулся с места.
— О нет! — воскликнул Жуйманжет.— Довольно! Все время вы плачете! Это уже становится какой-то манией. Дайте мне покой и запустите пропеллер... Ваши слезы больше на меня не действуют!
— Они никогда на вас не действовали,— обиженно сказал интерн.
— Вот именно. И я не понимаю, какого черта вы продолжаете их лить.
— Все,— сказал интерн.— Я больше не продолжаю.
Он покопался в кармане и добыл оттуда совершенно отвратительный носовой платок. Жуйманжет проявил нетерпение:
— Вы начнете, в конце концов, или черта с два?
Интерн высморкался и сунул платок в карман. Затем он приблизился к мотору и с опаской приготовился крутануть пропеллер.
— Давайте! — приказал Жуйманжет.
Пропеллер два раза крутанулся, мотор кашлянул и неожиданно запустился, а лакированные лопасти завращались так, что их уже нельзя было различить.
— Увеличьте давление! — сказал Жуйманжет.
— Но я же обожгусь! — возразил интерн.
— О, какой же вы!..— не выдержал профессор.
— Спасибо,— сказал интерн и повернул рычажок.
— Остановите его! — скомандовал Жуйманжет.
Интерн перекрыл кран подачи горючего, и мотор остановился, слегка продолжая покачивать пропеллером.
— Хорошо,— сказал профессор.— Сейчас мы испытаем его на открытом месте.
Интерн продолжал хмуриться.
— Вперед! — сказал Жуйманжет.— Веселее, черт возьми! Это не похороны!
— Пока что нет, но они не за горами,— уточнил интерн.
— Берите самолет и пошевеливайтесь! — сказал профессор.
— Запустим его на привязи или так?
— Конечно, так. Иначе зачем было забираться в пустыню?
— В этой пустыне я меньше всего ощущаю одиночество!
— Довольно ныть! — сказал Жуйманжет.— Знаете, здесь неподалеку есть одна красивая девушка. У нее, конечно, странноватый цвет кожи, но о фигуре нельзя сказать ничего плохого.
— Вот как? — оживился интерн. Похоже, он начинал становиться покладистее.
— Конечно,— подтвердил Жуйманжет.
Интерн взял отдельные части самолета, который они собирались смонтировать снаружи. Профессор с удовлетворением осмотрел комнату.
— У нас получился прекрасный маленький медпункт! — заметил он.
— Да,— ответил интерн.— Для того, чем мы здесь занимаемся. В этом медвежьем углу никто не хочет болеть. Я уже начал забывать то, что знал.
— Зато вы будете представлять собой меньшую опасность,— успокоил его Жуйманжет.
— Я не опасен!
— Все стулья на свете имеют на сей счет другую точку зрения.
Интерн посинел, а на висках судорожно запульсировали вены.
— Послушайте! — сказал он.— Еще одно слово об этом стуле, и я...
— Что — вы?
— Убью другой...
— Когда вам будет угодно,— сказал Жуйманжет.— Мне до этого какое дело? Ну все, пошли!
Профессор вышел первым, и его желтая рубашка осветила темную чердачную лестницу достаточно для того, чтобы он не упал на неровных ступенях. Однако именно это случилось с интерном и, к счастью для самолета, он шлепнулся на зад. Вниз он съехал почти одновременно с профессором.
— Ну и дела! — сказал тот.— Вы что, ногами ходить не умеете?
Интерн одной рукой схватился за ушибленную задницу. В другой он продолжал держать крылья и фюзеляж "Пинга-903".
Они спустились еще ниже и оказались на первом этаже. Сидевший за стойкой бара Пиппо методично приканчивал бутылку "Тюрени".
— Привет! — сказал профессор.
— Здравствуйте, командир! — ответил Пиппо.
— Как дела?
— Амаполис выставляет меня отсюда.
— Не может быть?
— Он экстерроризирует меня. Вот дела! Нарочно не придумаешь!
— Экспроприирует?
— Да, так он и говорил. Экстерроризирует.
— Что будешь делать?
— Не знаю. Мне осталось только утопиться в сортире, вот и все, а гостиница пропала!
— Но этот тип — идиот! — сказал Жуйманжет. Интерну не терпелось.
— Будем мы запускать этот самолет?
— Пошли с нами, Пиппо,— предложил Жуйманжет.
— Да плевал я на этот порросячий самолет!
— Тогда до скорого,— сказал Жуйманжет.
— До свидания, командир. Этот самолет красив, как игрушка.
Жуйманжет вышел в сопровождении интерна.
— Когда мы ее увидим,— спросил тот.
— Кого?
— Ну ту красотку?
— О, как вы мне надоели! — сказал Жуйманжет.— Мы запустим самолет, и все.
— Вот черт! — сказал интерн.— Сами рисуете мне такие картины, а потом — раз! — и ничего нет... Вы невозможны!
— А вы?
— Ладно, я понимаю, что и я тоже,— сказал интерн.— Здесь мы уже три недели. Представьте себе, за все это время я этим ни разу не занялся!
— Неужели? — спросил Жуйманжет.— Даже с женами исполнительного персонала? А что вы делаете в медпункте, когда я сплю?
— Я занимаюсь...— сказал интерн.
Жуйманжет вначале непонимающе посмотрел на него, а потом рассмеялся.
— Черт возьми! — не выдержал он.— Значит, вы... Ой, не могу!.. Так вот почему у вас такое плохое настроение!..
— Вы так полагаете? — слегка обеспокоенно спросил интерн.
— Конечно. Это очень вредно для здоровья.
— Ой! — сказал интерн.— А вы этого никогда не делали?
— В одиночку никогда,— сказал Жуйманжет.
Интерн умолк, потому что они как раз поднимались на высокую дюну, и у него перехватило дыхание. Жуйманжет опять расхохотался.
— В чем дело? — спросил интерн.
— Ничего. Я просто представил себе, как вы при этом выглядите.
Он так сильно хохотал, что рухнул на песок. Из глаз катились крупные слезы, а голос превратился в хрип. Интерн обиженно оглянулся и, разложив на земле детали самолета, принялся их собирать, стоя на коленях. Жуйманжет понемногу успокоился.
— Кстати, вы очень плохо выглядите.
— Вы уверены?
Интерном все больше овладевало беспокойство.
— Совершенно уверен. Знаете, вы ведь не первый...
— Я думал...— пробормотал интерн, присматриваясь к крыльям и кабине самолета.— Так вы полагаете, до меня этим занимались другие?
— Естественно.
— Конечно, я тоже так думал,— сказал интерн.— Вот только в тех ли условиях? Оказавшись в пустыне, где нет женщин?
— Безусловно,— сказал Жуйманжет.— Думаете, образ святого Симеона-столпника обозначает что-то другое? А этот столп? И этот тип, постоянно занятый своим столпом? Это же ясно! Надеюсь, вы читали Фрейда?
— Конечно нет,— сказал интерн.— Это же устарело! Только недоразвитые могут продолжать этому верить.
— Это — одно дело, а столп — совсем другое,— сказал Жуйманжет.— Существует представление и его передача, как говорят философы, а еще — комплексы, торможение, а в вашем конкретном случае — онанизм.
— Сейчас вы, конечно, скажете, что я — просто кретин.
— Вовсе нет,— возразил Жуйманжет.— Вы не очень умны, вот и все. Но это вполне простительно.
Интерн уже приладил крылья и фюзеляж и с удовольствием занимался хвостовым оперением. Он оторвался от этого занятия на несколько секунд, чтобы осмыслить слова Жуйманжета.
— А вы? — спросил он.— Как вы сами делаете?
— Что именно я делаю?..
— Не знаю...
— Это слишком общий вопрос,— сказал Жуйманжет.— Я сказал бы настолько расплывчатый, что он становится нескромным.
— Я не хотел вас обидеть,— сказал интерн.
— Да, знаю, но у вас есть дар вмешиваться в то, что вас не касается.
— Там мне было лучше,— сказал интерн.
— Мне тоже,— сказал Жуйманжет.
— У меня тяжело на сердце.
— Это пройдет. Виною всему — песок.
— Это не из-за песка. Здесь не хватает медсестер, интернов, больных...
— И еще стульев, да? — спросил Жуйманжет.
Интерн покачал головой, и на его лице появилось выражение горечи.
— Вы всю жизнь будете попрекать меня этим стулом?
— Это продлится уже не очень долго,— сказал Жуйманжет.— До старости вы не доживете. У вас слишком скверные привычки.
Интерн подумал, открыл было рот, но так ничего не сказав, опять закрыл его. Он принялся трясти цилиндр и мотор, и вдруг Жуйманжет увидел, что он подскочил и схватился за руку, как это уже было полчаса назад. На его ладони зияла огромная рана. Он обернулся к Жуйманжету. На глазах у него не было слез, но он весь побелел, а губы стали зелеными.
— Он укусил меня...— пробормотал он.
— Что вы ему такое сделали? — спросил Жуйманжет.
— Да... ничего...— ответил интерн и поставил самолет на землю.— Мне больно...
— Покажите.
Он протянул руку.
— Дайте мне ваш платок,— сказал Жуйманжет.
Интерн протянул ему свою омерзительную тряпку, и Жуйманжет кое-как перевязал ему рану, демонстрируя при этом все признаки глубокого отвращения.
— Так лучше?
— Лучше,— ответил интерн.
— Я сам его запущу,— сказал профессор.
Он поднял самолет и с ловкостью запустил мотор.
— Держите меня за талию!..— крикнул он, перекрикивая рев двигателя.
Интерн ухватился за него обеими руками. Профессор подкрутил дроссель, и пропеллер завертелся с такой силой, что концы его лопастей накалились докрасна. Интерн изо всех сил вцепился в Жуйманжета, которого раскачивали потоки воздуха.
— Пускаю! — крикнул Жуйманжет.
"Пинг-903", словно пуля, взлетел и через несколько секунд исчез из виду. От неожиданности интерн разжал руки и упал на песок. Он так и остался сидеть, пустыми глазами вперившись в точку, где только что исчез самолет. Жуйманжет с присвистом перевел дух.
— У меня болит рука,— сказал интерн.
— Снимите эту тряпку,— посоветовал профессор.
Рана зияла, а вокруг нее образовалась зеленоватая кромка. Внутри красно-черный разрез уже начал закипать и пузыриться.
— Хм, ого!..— сказал Жуйманжет. Взяв под руку интерна, он помог ему подняться на ноги.— Пойдемте лечиться!
На своих обмякших ногах тот умудрился бежать. Они вдвоем устремились к гостинице Баррицоне.
— А самолет? — спросил интерн.
— Кажется, он полетел нормально,— сказал Жуйманжет.
— А он вернется?
— Думаю, да. Я настроил его на это.
— Он летает слишком быстро...
— Да.
— А как он остановится?
— Не знаю...— сказал Жуйманжет.— Об этом я совершенно не подумал.
— А все из-за этого песка...— сказал интерн.
Послышался резкий звук, что-то просвистело у них над головами, следом послышалось какое-то подобие взрыва, и в окнах первого этажа образовалась дыра, по своим очертаниям точно повторяющая форму "Пинга". До них донесся звук разбивающихся об пол бутылок.
— Я побегу вперед,— сказал Жуйманжет.
Интерн остановился и увидел, как темная фигура профессор молнией бросилась вниз. Над его старомодным жилетом мелькал воротник ярко-желтой рубашки. Он исчез за дверью гостиницы. Интерн взглянул на свою руку и тоже побежал тяжелым неуверенным галопом.
VII
Ангел надеялся отыскать Рошель, чтобы проводить ее до кабинета Амадиса, и поэтому он быстро карабкался по дюнам, торопливо взбираясь по подъемам и сбегая по спускам. На спусках его ноги с приглушенным звуком зарывались в песок. Иногда он наступал на куст зеленой травы, и тогда раздавался треск твердых стеблей и слышался запах свежей хвои.
Остановка 975-го находилась приблизительно в двух измерениях от гостиницы. Чтобы достичь ее при его скорости не требовалось много времени. Он заметил Рошель на вершине дюны, когда она уже возвращалась. Он захотел взбежать наверх, но это ему не удалось, и они встретились на полпути.
— Здравствуйте! — сказала Рошель.
— Я пришел за вами.
— Разве Анна занят работой?
— Думаю, да.
Наступила пауза; начало выходило скверным. К счастью, Рошель подвернула ногу и ей пришлось опереться о руку Ангела.
— Неудобно ходить по этим дюнам,— сказал Ангел.
— Особенно в туфлях на высоких каблуках.
— Вы всегда их носите? Даже если выходите из гостиницы?
— О, я нечасто выхожу. В основном я остаюсь там вместе с Анной.
— Вы очень его любите? — спросил Ангел.
— Да,— ответила Рошель,— он очень чистоплотный, хорошо сложен, и у него отличное здоровье. Мне безумно нравится спать с ним.
— Да, но в интеллектуальном плане...— сказал Ангел.
Он старался не думать о словах Рошель. Она рассмеялась.
— Интеллектуальных планов с меня достаточно. После работы с Дуду у меня нет никакого желания вести интеллектуальные разговоры!..
— Он глуп.
— Во всяком случае, он знает свое дело,— сказала Рошель.— Могу вам поклясться, что никто, кроме него, не сделает лучше его работу.
— Он — негодяй.
— Такие с женщинами всегда милы.
— Он мне отвратителен.
— Вы думаете только о внешности.
— Неправда,— сказал Ангел.— Только тогда, когда я с вами.
— Вы ставите меня в неловкое положение,— сказала Рошель.— Мне нравится разговаривать с вами, нравится спать с Анной и работать с Дуду, но я никак не в состоянии представить себе, что могла бы спать с вами. Это мне кажется пошлым.
— Почему? — спросил Ангел.
— Для вас это имеет такое большое значение...
— Для меня это имеет значение только рядом с вами.
— Не говорите так. Это... это мне неприятно... даже несколько противно.
— Но я люблю вас,— сказал Ангел.
— Да, конечно, вы меня любите. Мне это приятно, и я тоже люблю вас как брата, о чем я уже однажды говорила, но я никогда не смогу заниматься с вами любовью.
— Почему?
Она ухмыльнулась.
— После Анны уже ничего не хочется, только — спать,— сказала она.
Ангел ничего не ответил. Помогать ей идти было трудно: ей мешали туфли. Он посмотрел на нее в профиль. На ней был тонкий пуловер, сквозь который легко угадывались несколько увядшие, но все еще привлекательные соски. В ее подбородке просматривались вульгарные очертания, но Ангел любил ее больше всех на свете.
— Какую работу вы делаете у Амадиса?
— Он диктует мне письма или отчеты. Для меня постоянно находится работа. Записи о балласте, об исполнительном персонале, об археологе — обо всем.
— Мне не хотелось бы, чтобы вы...
Он осекся.
— Чтобы я что?
— Ничего... А если Анна уедет, вы поедете с ним?
— Почему Анна должен уезжать? Работа еще далеко не закончена.
— О, я вовсе не хочу, чтобы он уезжал,— сказал Ангел.— Но если он вас разлюбит?
Она рассмеялась:
— Вы так не говорили бы, если бы видели, какой он со мной...
— Я не хочу этого видеть,— ответил Ангел.
— Конечно,— сказала Рошель.— Это было бы отвратительно. Мы не всегда прилично себя ведем.
— Замолчите! — попросил Ангел.
— Вы начинаете надоедать мне. Всегда грустный. Это убийственно скучно.
— Но я люблю вас!..— сказал Ангел.
— Да, конечно. Это убийственно скучно. Я дам вам знать, когда надоем Анне.— Она еще раз рассмеялась.— Вы долго еще будете оставаться холостяком!..
Ангел ничего не ответил. Они приближались к гостинице. Неожиданно он услышал резкий свист и грохот взрыва.
— Что это? — растерянно спросила Рошель.
— Не знаю...— ответил Ангел.
Они остановились и прислушались. Наступила величественная тишина, а затем послышался звон бьющегося стекла.
— Что-то случилось...— сказал Ангел.— Скорее туда!
Это было предлогом, чтобы прижать ее поближе к себе.
— Оставьте меня здесь...— сказала Рошель.— Бегите сами. Я только задержу вас.
Ангел вздохнул и, не оборачиваясь, ринулся вперед. На слишком высоких каблуках она передвигалась с большой осторожностью. Теперь уже послышался шум голосов.
В стеклянной стене он увидел дыру определенной формы. Пол был усыпан осколками стекла. В зале суетились люди. Ангел толкнул дверь и вошел. Здесь уже присутствовали Амадис, интерн, Анна и доктор Жуйманжет. У стойки лежало тело Баррицоне, с головы была срезана верхняя часть черепа.
Ангел поднял глаза и увидел "Пинг-903", врезавшийся при приземлении в противоположную от фасада стену и оставшийся в ней торчать. На его верхнем левом крыле висела отсутствующая часть черепа Пиппо, которая медленно сползла по крылу и со стуком, приглушенным черными кудрями, упала на пол.
— Что случилось? — спросил Ангел.
— Это все самолет,— пояснил интерн.
— Я как раз собирался сказать ему, что исполнительный персонал начнет прорезать дорогу через гостиницу завтра вечером,— сказал Амадис.— Необходимо к этому приготовиться. Послушайте, это несносно!
Кажется, он обращался к Жуйманжету. Тот нервно теребил свою бородку.
— Нужно перенести его,— сказал Анна.— Помогите мне.
Он взял труп под мышки, а интерн подхватил его за ноги. Анна, пятясь, подошел к лестнице. Поднимался он медленно, стараясь держаться на расстоянии от кровоточащей головы Пиппо, отяжелевшее тело которого почти волочилось по ступенькам. У интерна очень болела рука.
Амадис осмотрел зал. Взглянул на доктора Жуйманжета. Взглянул на Ангела. Вошла, осторожно ступая, Рошель.
— А, наконец-то вы пришли! — сказал Амадис.— Почты много?
— Да,— ответила Рошель.— Что случилось?
— Ничего,— сказал Амадис.— Несчастный случай. Пойдемте, мне нужно продиктовать вам срочные письма. Вам все объяснят потом.
Он быстро добрался до лестницы. Рошель следовала за ним. Ангел продолжал наблюдать за ней, пока она оставалась в поле его зрения, а затем перевел взгляд на черное пятно у стойки бара. Один из стульев, обитый белой кожей, был полностью забрызган кровью.
— Пойдемте,— сказал профессор Жуйманжет.
Они не стали закрывать за собой дверь.
— Это была авиамодель? — спросил Ангел.
— Да,— ответил Жуйманжет.— Она хорошо летала.
— Слишком хорошо,— заметил Ангел.
— Нет, не слишком. Покидая работу в клинике, я думал, что буду продолжать трудиться в пустыне. Откуда мне было знать, что посреди нее разместится какой-то ресторан?
— Это случайное совпадение,— сказал Ангел.— Вас никто и ни в чем не может упрекнуть.
— Думаете?..— спросил Жуйманжет.— Сейчас я вам все объясню. Многие считают, что увлечение авиамоделированием — какое-то детское развлечение, что вовсе неверно. Это нечто другое. Вы никогда не занимались моделированием?
— Нет.
— В таком случае, вам этого не понять. Авиамодель приводит в настоящее чувство опьянения. Чего только стоит бежать за ней, медленно поднимающейся в небо или описывающей вокруг вас круги, кажется, что такая неправдоподобная и несуразная вещь не может подняться в воздух и все же она летит!.. Я предполагал, что "Пинг" получится быстроходным, но не настолько. Это все из-за мотора.— Неожиданно он осекся.— Я позабыл об интерне.
— Еще один несчастный случай? — осведомился Ангел.
— Его укусил мотор,— сказал Жуйманжет.— А я позволил ему поднять тело Пиппо. Он машинально повиновался.
Они пошли по направлению к гостинице.
— Я должен заняться его лечением. Вы могли бы подождать меня здесь? Это не займет много времени...
— Хорошо, я подожду,— сказал Ангел.
Профессор Жуйманжет, как легкоатлет, ринулся вперед, и Ангел увидел его спину, исчезнувшую в дверях гостиницы.
Яркие, живые цветы гепатрол были широко раскрыты навстречу лучам желтого света, падавшим на пустыню. Ангел сел на песок. Ему казалось, что жизнь приняла замедленное течение. Он сожалел, что не помог интерну нести Пиппо.
Отсюда до него доносились приглушенные удары молотов Моряка и Карло, крепивших костылями рельсы к шпалам. Время от времени молот ударялся о рельс, извлекая долгий вибрирующий звук, пронизывающий сердце. Чуть поодаль раздавался веселый смех Дидиша и Оливии. Они сменили забаву, и теперь охотились на спичкосветов.
Рошель — грязная шлюха. Как ни смотри. А ее грудь... Обвисает все больше. Анна истреплет ее полностью. Разворотит. Расплющит. Выжмет. Как лимон. Правда, у нее все еще красивые ноги. Первым делом...
Он остановился и обратил свои мысли на 45 градусов влево. Абсолютно бесполезно выискивать пошлые слова по отношению к девице, которая не представляет собой ничего иного, кроме отверстия с волосами вокруг, и которая... Еще поворот на сорок пять градусов, поскольку этот аргумент не удовлетворяет... Нужно овладеть ею, сорвать с нее все прошлое, раздавить его между пальцами и самому пользоваться ею. Правда, после рук Анны от нее немногое останется, она сильно увянет: под глазами появятся круги, сквозь кожу будут просвечивать вены, мускулы станут дряблыми. Она вся истреплется, иссохнет, как колокол с повисшим языком. Не останется более ничего свежего. И ничего нового. Надо было овладеть ею до Анны. Быть первым. Открыть для себя ее новый запах. Например, это могло произойти после посещения танц-клуба — обратная дорога в машине, рука вокруг ее талии, дорожное происшествие, ей становится страшно. Они сбили Корнелия Онта, и он лежит на тротуаре. Он рад: ему не придется ехать в Эксопотамию, а для того, чтобы увидеть, как мужчина целует женщину, вам, господа и дамы, достаточно обернуться или же войти в вагон в тот момент, когда мужчина целует женщину, потому что всегда именно мужчина целует женщину, и его руки пробегают по всему ее телу, а сам он пытается ощутить ее запах; однако не в мужчине дело. Отсюда действительно следует ощущение возможности того, что достаточно провести остаток жизни, лежа на подстилке, плевать, свесив голову вниз, и воображать, что так можно плевать до конца жизни, а это представление не соответствует действительности, потому что до конца жизни не хватит слюны. Плевать, свесив голову, все же облегчает жизнь, но люди недостаточно этим занимаются. В их оправдание следует сказать...
Профессор Жуйманжет хлопнул Ангела по плечу, и тот вздрогнул.
— Ну, что с интерном? — спросил он.
— Хм...— ответил Жуйманжет.
— Что это значит?
— Придется подождать до завтрашнего вечера и отрезать ему руку.
— Это настолько серьезно?
— С одной рукой тоже можно жить,— сказал Жуйманжет.
— Это значит — жить без одной руки,— поправил Ангел.
— Пожалуй. Если хорошо развить эту мысль, принимая во внимание определенные изначальные положения, можно прийти к выводу, что жить можно вообще без тела.
— Такие мысли недопустимы,— сказал Ангел.
— Во всяком случае, должен вас предупредить, что меня скоро упрячут в тюрьму.
Ангел встал. Теперь они шли в обратную от гостиницы сторону.
— Почему?
Профессор Жуйманжет достал из внутреннего левого кармана небольшой блокнот. Он раскрыл его на последней странице. Там в две колонки были записаны имена. В левой колонке одним именем больше.
— Взгляните,— сказал профессор.
— Здесь записаны ваши больные? — спросил Ангел.
— Да. Слева — те, которых я вылечил. Справа — те, что умерли. Я могу продолжать работать до тех пор, пока тех, кто слева, больше.
— То есть?
— Я хочу сказать, что могу продолжать убивать людей в равной пропорции с числом тех, кого я вылечил.
— Убивать просто так?
— Да. Конечно. Я убил Пиппо, и количество сравнялось.
— И умерших не стало больше, чем выздоровевших!
— Два года тому назад,— сказал Жуйманжет,— после смерти одной из пациенток, у меня началась неврастения, и я убил немало людей. Это было глупо, потому что никакой пользы я для себя не извлек.
— Но вы можете вылечить многих пациентов и жить себе спокойно,— сказал Ангел.
— Здесь нет больных,— сказал профессор.— А выдумать их невозможно. И, кроме того, я не люблю медицину.
— А что же с интерном?
— И в этом моя ошибка. Если я его вылечу, она будет исправлена. Но если он умрет...
— Надеюсь, рука не проходит по вашему списку?
— О нет! — сказал профессор.— Просто рука не считается!
— Понимаю,— сказал Ангел и добавил: — Тогда почему вас должны упрятать в тюрьму?
— Таков закон. Вам это должно быть известно.
— Видите ли,— сказал Ангел,— вообще-то никто ничего не знает. Даже люди, которые обладают какими-то знаниями, умеют манипулировать мыслями, перетирать их и представлять таким образом, чтобы всем казалось, будто они оригинально мыслят, никогда не обновляют своего арсенала объектов для перетирки, и таким образом их высказывания на двадцать лет опережают предмет обсуждения. Отсюда следует, что они довольствуются одними лишь словами, а мы ничего не можем постичь.
— Не стоило пускаться в философствования для того, чтобы объяснить мне ваше незнание закона,— сказал профессор.
— Конечно, однако любые рассуждения должны обрести какое-то определенное место,— сказал Ангел.— Если это только рассуждения. Лично я склонен считать их обычными рефлексами здорового и способного к констатации индивидуума.
— К констатации чего?
— К объективной констатации, без предрассудков.
— Вы могли бы добавить "без буржуазных предрассудков",— сказал профессор.— Так многие говорят.
— Согласен. Итак, эти люди так долго и глубоко исследовали формы мысли, что за этими формами не увидели самой мысли. А если их ткнуть в нее носом, они начинают замыливать вам глаза другой формой. Да и саму форму они обогатили большим количеством деталей и замысловатых механических приспособлений, стараясь выдать ее за мысль, чисто физическое происхождение которой — рефлекторное, эмоциональное и сенсорное — они совершенно не замечают.
— Я ничего не понимаю,— сказал Жуйманжет.
— Это — как джаз,— ответил Ангел.— Транс.
— Начинаю смутно догадываться,— сказал Жуйманжет.— Вы хотите сказать, что подобным образом одни индивидуумы способны это воспринять, а другие — нет.
— Да,— ответил Ангел.— Когда находишься в трансе, очень любопытно наблюдать, как люди продолжают манипулировать своими формами. Я хочу сказать, когда чувствуешь мысль. Материальную вещь.
— Ваши объяснения туманны,— сказал Жуйманжет.
— А я и не стараюсь ясно изъясняться,— ответил Ангел,— мне противна попытка объяснить вещь, которую я так ясно ощущаю, да и к тому же мне наплевать на то, разделяют другие мое мнение или нет.
— С вами трудно спорить,— произнес Жуйманжет.
— Возможно. Однако примите во внимание то смягчающее обстоятельство, что за все время пребывания здесь я впервые пустился в подобные рассуждения.
— Вы сами не знаете, чего хотите,— заметил Жуйманжет.
— Если я удовлетворен своими руками и ногами,— сказал Ангел,— если я могу быть мягким и расслабленным, словно оболочка со звуком внутри, я знаю, что у меня есть то, что я хочу, потому что тогда я могу думать так, как бы мне хотелось.
— Я совершенно отупел,— произнес Жуйманжет.— Имманентная, имплицитная и императивная опасность, которой я в настоящее время подвергаюсь — простите мне эту аллитерацию,— должно быть, объясняет тошнотворное и соседствующее с комой состояние, в котором пребывает моя оболочка сорокалетнего бородача. Лучше поговорите со мной о чем-нибудь другом.
— Если я стану говорить о другом,— сказал Ангел,— я буду говорить о Рошель, а это разрушит то здание, которое я с таким трудом построил несколько минут назад. Ведь мне хочется переспать с Рошель.
— Но ведь это же естественно,— сказал Жуйманжет.— И мне тоже. Если вы не видите в этом ничего плохого и если полиция оставит мне на это время, я надеюсь сделать то же самое после вас.
— Я люблю Рошель,— сказал Ангел.— Возможно, это заставит меня наделать глупостей, потому что у меня нет сил более терпеть. Моя система слишком совершенна, чтобы когда-либо найти себе применение в жизни; кроме того, ее невозможно выразить словами, т.е. кому-либо объяснить, и таким образом мне придется применить ее самому, к чему люди не будут готовы. Соответственно глупости, которые я собираюсь натворить, ничего в этой жизни не изменят.
— Какая система? — спросил Жуйманжет.— Сегодня вы окончательно меня доконали.
— Моя система решения всех проблем,— сказал Ангел.— Я действительно нашел всеобщее решение. Это превосходное и очень действенное решение, но оно известно только мне одному, а из-за большой занятости мне некогда донести его до других. Я занят работой, и я люблю Рошель. Понимаете?
— Существуют люди, которые заняты куда более серьезными вещами,— сказал профессор.
— Да,— согласился Ангел,— но еще нужно время, чтобы поваляться пластом, плюя на землю. Скоро я этим займусь. Я многого ожидаю от этого занятия.
— Если завтра меня арестуют, я попрошу вас присмотреть за интерном,— сказал Жуйманжет.— Прежде, чем убраться отсюда, я отрежу ему руку.
— Вас еще рано арестовывать,— сказал Ангел.— У вас еще есть один труп в запасе.
— Иногда они арестовывают заранее,— ответил профессор.— Сейчас все законы действуют навыворот.
VIII
Аббат Птижан широким шагом шел по дорожке. Он нес тяжелую переметную суму и небрежно размахивал подвязанным на веревочке требником, как это делают школьники со своими чернильницами. Дабы усладить слух (и напустить на себя больше святости), он напевал старинный религиозный гимн:
Зе-леная мышь
Бе-жала в траве
Я сло-вил за хвост
И по-казал этим господам
Эти го-спода сказали
Оку-ните ее в масло
Оку-ните ее в воду
По-лучится
Го-рячая улитка
В ко-жаной оболочке
По ули-це Лазара Карно
В доме но-мер ноль.
Каблуком он выбивал традиционный такт гимна, и его физическое состояние, находясь в прямой зависимости от всех этих видов деятельности, казалось ему вполне удовлетворительным. Иногда прямо посреди дорожки попадался куст остроконечной травы, шипообразные стебли которой больно царапали его лодыжки под сутаной, но что могли значить подобные мелочи? Ничего. Слава Богу, аббату Птижану приходилось видывать и не такое.
Он увидел, как дорогу перебежала кошка, и подумал, что уже находится у цели. Вдруг он оказался в центре лагеря Афанагора, прямо в его палатке, который трудился над одной из своих стандартных коробок, никак не желавшей открываться.
— Привет! — сказал археолог.
— Привет! — ответил аббат.— Чем занимаетесь?
— Пытаюсь открыть коробку,— сказал Афанагор,— но это мне никак не удается.
— Тогда не открывайте ее. Не стоит перетруждать свои таланты.
— Эта коробка с фазином,— сказал Афанагор.
— А что такое фазин?
— Это такая смесь,— ответил археолог.— Долго объяснять.
— Тогда не надо,— сказал аббат.— Что нового?
— Сегодня утром умер Баррицоне,— ответил археолог.
— Magni nominis umbra...[20]— произнес аббат.
— Jam proximus ardet Ucalegon...[21]
— Ого! — воскликнул аббат.— Не стоит верить прорицаниям. Когда его упесочат?
— Сегодня вечером или завтра.
— Надо туда сходить,— сказал аббат.— До скорого свидания.
— Я пойду с вами,— подхватил археолог.— Подождите секунду.
— Может, сначала выпьем по глотку? — предложил аббат.
— "Куантро"?
— Нет!.. Я прихватил с собой кое-что.
— У меня есть вода в сифоне,— предложил археолог.
— Спасибо... Не беспокойтесь.
Птижан развязал шнуры своей сумки и после непродолжительных поисков извлек оттуда флягу.
— Вот,— сказал он.— Попробуйте.
— После вас...
Птижан выполнил эту просьбу и отпил хороший глоток. Затем он передал свой аппарат археологу. Тот поднес его ко рту, запрокинул голову, но почти сразу же выпрямился.
— Там больше ничего не осталось,— сказал он.
— И это не удивительно... Я остался прежним,— произнес аббат.— Пьяницей, болтуном... и, кроме того, обжорой.
— Мне на самом деле не очень-то хотелось,— признался археолог.— Я только сделал вид, что не прочь выпить.
— Не в этом дело,— сказал аббат.— Я заслуживаю наказания. Сколько может быть грибков в загашнике у полицейского?
— Что вы называете грибками в загашнике у полицейского?
— Да, вы, конечно, правы, что задаете мне этот вопрос,— сказал Птижан.— Это образное выражение, обозначающее патроны калибра 7,65 мм, которые используются у полицейских.
— Это соответствует той попытке объяснения, которую я только что предпринял,— сказал археолог.— Ладно, скажем, двадцать пять.
— Черт, это слишком! — вырвалось у аббата.— Скажите, что три.
— Тогда три.
Птижан достал свои четки и так быстро перебрал их, что у него на руках задымились волосы. Он сунул четки в карман и замахал в воздухе руками.
— Жжет! — сказал он.— Так и надо. Плевать я на всех хотел.
— О, никто на вас за это не обижается,— сказал Афанагор.
— У вас отменный стиль речи,— сказал Птижан.— Вы весьма образованный человек. Приятно встретить себе подобного в пустыне, где нет ничего, кроме песка и липких спичкосветов.
— И еще элимий,— сказал археолог.
— Этих маленьких желтых улиток? — спросил аббат.— А как ваша подруга — та девушка с красивой грудью?
— Она почти не бывает на поверхности,— сказал археолог.— Работает вместе со своими братьями. И работа идет. Но элимии — это не улитки. Скорее, это трава.
— Значит, мы ее не увидим? — спросил аббат.
— Не сегодня.
— Что она здесь делает? — спросил Птижан.— Такая красавица, со столь необыкновенной кожей и грудью, что можно из-за нее перейти в другую веру, да еще с такими пышными волосами, умная, крепкая, а нигде не бывает! Не спит же она со своими братьями?
— Нет,— ответил археолог.— Думаю, ей нравится Ангел.
— Так в чем же дело? Если хотите, я могу их обвенчать.
— У него в мыслях только одна Рошель.
— Мне она не по вкусу. Слишком уж пресыщена.
— Конечно,— подтвердил Афанагор.— Но он любит ее.
— Он по-настоящему любит ее?
— Определить это было бы интересно.
— Может ли Ангел продолжать любить ее, видя, что она спит с его другом? — спросил Птижан.— Только не следует усматривать в моих словах скрытое любопытство, продиктованное сексуальной подавленностью.
— Думаю, он ее любит по-настоящему,— сказал Афанагор.— Не стоит подыскивать извинений. Полагаю, он любит ее просто так. Этим я хочу сказать, что он готов бегать за ней безо всякой нужды. И не обращает внимания на Медь, которая только и ждет ответных чувств.
— Ах, ах! — воскликнул Птижан.— Он готов рвать на себе волосы!
— Не думаю, чтобы он рвал на себе волосы.
— Необходимо устроить так, чтобы он переспал с Медью,— сказал Птижан.
— Хотелось бы, чтобы все устроилось,— сказал Афанагор.— Они ведь такие милые.
— Нужно сводить их к отшельнику,— предложил аббат.— Его святое деяние чертовски заразительно! А, черт! Опять. Ничего не поделаешь. Напомните, мне чтобы я прочел несколько молитв.
— В чем дело? — поинтересовался археолог.
— Я не прекращаю богохульствовать,— заявил Птижан.— Впрочем, это не имеет большого значения. После нескольких молитв все станет на свои места. Чтобы вернуться к теме нашего разговора, скажу вам, что отшельник представляет собой достаточно интересное зрелище.
— Я еще не видел его,— сказал археолог.
— На вас это не произведет большого впечатления. Вы уже стары.
— Да,— подтвердил археолог.— Меня больше интересуют вещи и воспоминания из прошлого. Однако вид двух молодых, хорошо сложенных существ в естественных и простых позах меня отнюдь не отталкивает.
— Эта негритянка...— начал Птижан, но не окончил фразу.
— Что она?
— Она... очень способная. Я хочу сказать, очень ловкая. Вы не возражаете, если мы поговорим о чем-нибудь другом?
— Совершенно нет,— ответил археолог.
— Я начинаю терять над собой контроль,— признался Птижан.— А мне не хотелось бы докучать вашей молоденькой помощнице. Поговорим лучше о стакане холодной воды, выливаемой за шиворот, или о казни колотушкой.
— Что это за казнь колотушкой?
— Она весьма распространена у некоторых племен индейцев,— сказал аббат,— и состоит в том, что мошонку осужденного кладут на деревянную плаху и зажимают до тех пор, пока наружу не вылезут железы, затем сильно бьют по ней деревянной колотушкой... Ой, ой!..— добавил он, извиваясь, как угорь.— Как это, должно быть, больно!
— Хорошо придумано! — заметил археолог...— Это напоминает мне другой вид казни...
— Не стоит продолжать...— сказал, согнувшись вдвое, аббат.— Я уже совершенно пришел в норму.
— Отлично,— сказал Афанагор.— Значит, мы можем идти?
— Как? — удивился аббат.— Мы еще не вышли? Поразительно, как вы болтливы!
Археолог рассмеялся и, сняв свой колониальный шлем, повесил его на гвоздь.
— Следую за вами! — сказал он.
— Один гусь, два гуся, три гуся, четыре гуся, пять гусей, шесть гусей!..— произнес аббат.
— Семь гусей! — завершил археолог.
— Аминь! — сказал Птижан.
Он перекрестился и вышел из палатки первым.
IX
Эти эксцентрики можно подогнать...
— Вы говорили, это элимии? — спросил аббат Птижан, указывая на траву.
— Нет, не это,— пояснил археолог.— Элимии другие.
— Так не интересно,— заметил аббат.— К чему знать название, если предмет и так ясен?
— Это необходимо для поддержания беседы.
— Тогда можно дать этому предмету другое название.
— Конечно,— сказал археолог,— но тогда в зависимости от собеседника одну и ту же вещь надо будет называть по-разному.
— Вы ошибаетесь,— сказал аббат.— Так бывает с собеседником, которого нужно обратить в свою веру.
— Да нет же,— сказал археолог.— Прежде всего, это типичный варваризм и вовсе не то, что я хотел сказать.
Они направлялись к гостинице Баррицоне. Аббат фамильярно взял Афанагора под руку.
— Хотелось бы, чтобы это было бы именно так...— сказал аббат.— Но меня это удивляет.
— Потому что у вас конфессиональное образование.
— А как ваши раскопки?
— Продвигаются полным ходом. Мы нашли верную линию.
— И в какую сторону она ведет?
— О...— сказал археолог...— Не знаю... Дайте сориентироваться.— Он осмотрелся.— Линия раскопок проходит неподалеку от гостиницы.
— Вам попадались мумии?
— Мы едим их все время. Это съедобно. В основном их легко готовить, однако часто они издают сильный запах.
— Когда-то я тоже пробовал их в Королевской Долине. Там это фирменное блюдо.
— Они сами их делают. А наши — настоящие.
— Я не терплю мяса мумий,— сказал аббат.— Думаю, ваш керосин куда лучше.— Он отпустил руку Афанагора.— Простите, я на секунду.
На глазах у археолога Птижан разбежался и сделал двойной прыжок. Он приземлился на руки и стал крутиться колесом. Сквозь плотно обвившуюся вокруг него сутану прорисовывались бугры бицепсов на ногах. Сделав колесо раз двенадцать, он вновь задержался на руках, а затем резко вскочил на ноги.
— Я получил воспитание у эдистов,— пояснил он археологу.— У них строгое учение, но оно благодатно для духа и для тела.
— Жаль, что я не выбрал карьеру священника,— сказал Афанагор.— Глядя на вас, я понимаю, что многое потерял.
— Вам тоже кое-что удалось,— заметил аббат.
— Найти верное направление в моем возрасте...— произнес археолог.— Слишком поздно...
— Им воспользуются молодые.
— Конечно.
С вершины возвышенности, на которую они поднялись, открылся вид на гостиницу. Перед ней на солнце сверкали новые рельсы железной дороги. По обеим сторонам дороги возвышались насыпи из песка, а ее начало терялось за другой дюной. Исполнительный персонал заканчивал забивать костыли; молота вспыхивал на солнце раньше, чем долетал звук удара.
— Но ведь так дорога пройдет через гостиницу!..— воскликнул Птижан.
— Да... Расчеты показали, что это необходимо.
— Это же глупость! — возмутился аббат.— Гостиниц здесь не так уж много!
— Я тоже так думаю,— сказал археолог.— Но эта мысль принадлежит Дуду.
— Я легко мог бы придумать каламбур на имя этого Дуду, но мне скажут, что я злоупотребил выбором,— сказал аббат.— К тому же мне кажется, что не стоит с ним связываться.
Они замолчали, потому что из-за грохота ничего не стало слышно. Желто-черное такси отъехало, уступая место железной дороге, а гепатролы цвели по-прежнему буйно. Как и всегда, над плоской крышей гостиницы вились потоки горячего воздуха, а песок оставался песком и был все таким же желтым, чистым и притягательным. Солнце тоже светило по-прежнему, и здание гостиницы скрывало от них границу черной холодной зоны, которая простиралась к горизонту в своем смертельном беззвучии.
Карло и Моряк приостановили работу, чтобы пропустить аббата и Афанагора, кроме того, на сегодня работа была завершена. Для ее продолжения нужно было приступить к разборке гостиницы, а для этого прежде требовалось вынести оттуда тело Баррицоне.
Они отложили тяжелые молоты и медленным шагом направились к штабелям рельсов и шпал, чтобы подготовить сборку следующей секции. Хрупкие профили подъемных механизмов из тонкой стали возвышались над горами материалов, разрезая небо на черные треугольники.
Помогая друг другу, они взобрались на насыпь, потом спустились по противоположному склону и исчезли из поля зрения аббата и его спутника.
Они вошли в зал, и Афанагор закрыл за собой дверь. Внутри было жарко, а с лестницы доносился запах медикаментов, который стлался по полу, собираясь на уровне столов и проникая во все углы. Здесь было пусто.
Заслышав на верхнем этаже шаги, они подняли головы. Аббат подошел к лестнице и, сопровождаемый археологом, поднялся наверх. От запаха им сделалось дурно. Оказавшись в коридоре, они пошли на звук чьего-то голоса, который привел их к комнате, где находилось тело. Они постучали в дверь, и их пригласили войти.
То, что осталось от Баррицоне, уложили в большой ящик, где оно уместилось благодаря тому, что несчастный случай сделал его короче. Срезанная часть черепа прикрывала его лицо, вместо которого виднелась лишь черная вьющаяся шевелюра. В комнате был говоривший сам с собой Ангел, который умолк, как только они вошли.
— Здравствуйте! — сказал аббат.— Как дела?
— Так себе...— ответил Ангел, пожав археологу руку.
— Кажется, вы разговаривали? — спросил аббат.
— Опасаюсь, что ему скучно,— сказал Ангел.— Я и говорю с ним. Не думаю, что он меня слышит, но это должно его успокоить. Он был отличным малым.
— Это отвратительная история,— сказал Афанагор.— Такое кого угодно может выбить из колеи.
— Да,— сказал Ангел.— Профессор Жуйманжет тоже так думает. Он сжег свою авиамодель.
— Черт! — сказал аббат.— Мне хотелось посмотреть, как она летает.
— Это что-то страшное,— сказал Ангел.— По крайней мере, так говорят...
— То есть?
— Ничего не видно вообще. Она летает слишком быстро. Слышен только звук мотора.
— А где профессор? — спросил Афанагор.
— Наверху,— ответил Ангел.— Он ожидает ареста.
— За что?
— В книжке, где записаны его больные, уравнялось количество выздоровевших и умерших,— объяснил Ангел.— Профессор опасается, что интерн не выкарабкается. Должно быть, в это время он отрезает ему руку.
— Тоже из-за авиамодели? — спросил Птижан.
— Интерна укусил за руку мотор,— ответил Ангел.— В рану сразу же попала инфекция. Таким образом, нужно отрезать ему руку.
— Это непорядок,— сказал аббат.— Могу поспорить, что никто из вас до сих пор не был у отшельника.
— Вы недалеки от истины,— признался Ангел.
— Как можно так жить? — спросил аббат.— Вам предлагают акт подвижничества первой величины, на который любо глянуть, и никто туда не идет...
— Мы перестали быть верующими,— сказал Ангел.— Лично я больше всего думаю о Рошель.
— Она отвратительна,— сказал аббат.— Если бы вы обнимали подругу Афанагора!.. Вы ужасны со своей обрюзгшей бабенкой!
Не принимавший участия в разговоре археолог смотрел в окно.
— Я так хочу спать с Рошель! — сказал Ангел.— Я люблю ее сильно, настойчиво и безнадежно. Может быть, вам это кажется смешным, но это так.
— Она плевать на вас хотела! — сказал аббат.— Черт побери! Будь я на вашем месте!..
— Я с удовольствием обнял и расцеловал бы Медь, но от этого я не стану менее несчастным.
— О, как вы мне надоели! — сказал аббат.— Сходите же к отшельнику, черт возьми!.. После этого вы начнете думать по-другому!..
— Я хочу Рошель,— сказал Ангел.— Пришло время, когда она должна стать моей. Она становится все больше изнуренной. Ее руки приняли форму тела моего друга, ее глаза больше ничего не выражают, подбородок уже не тот, а волосы стали жирными. Правда, она обрюзгла, как слегка подгнивший плод, и от нее пахнет так же, как от слегка подгнившего плода, но она по-прежнему желанна.
— Не занимались бы вы этой литературщиной! — сказал Птижан.— Гнилой плод — это гадко. Он липкий. И расползается в руках.
— Просто он очень спелый... Более чем спелый. С определенной точки зрения он даже лучше.
— Вы уже не в том возрасте, чтобы так рассуждать.
— Возраст здесь ни при чем. Я предпочел бы видеть ее прежней. Но, увы, ничего не поделаешь.
— Да раскройте же глаза! — сказал аббат.
— Когда я открываю глаза, я каждый день вижу, как она выходит из комнаты Анны. Все еще теплая и влекущая к себе, и мне тоже хочется этого. Мне хочется уложить ее на себя; она, должно быть, податливая, как замазка.
— Это отвратительно,— заметил аббат.— Содом и Гоморра вместе взятые. Вы большой грешник.
— От нее, должно быть, пахнет, как от разложившихся на солнце водорослей,— сказал Ангел.— А трахать ее — это все равно, что трахать кобылу: много места, запах пота и немытого тела. Мне хотелось бы, чтобы она не мылась целый месяц, чтобы она в таком состоянии спала с Анной изо дня в день и чтобы это вызывало в нем чувство отвращения, вот тогда я овладел бы ею. Еще полной до краев.
— С меня достаточно,— прервал его Птижан.— Вы — негодяй.
Ангел взглянул на Птижана:
— Вы не понимаете. Вы ничего не поняли. Она пропала!
— Я хорошо понимаю, что она пропала! — сказал аббат.
— Да,— ответил Ангел.— В этом смысле тоже. Но и для меня все кончено.
— Если я мог бы отхлестать вас по заднице,— сказал Птижан,— все было бы иначе.
Археолог обернулся.
— Ангел, пойдемте с нами,— сказал он.— Сходим к отшельнику. Возьмем с собой Медь и пойдем все вместе. Вам нужно подумать о чем-нибудь другом, а не оставаться наедине с Пиппо. Здесь все кончено, но для вас — еще нет.
Ангел провел рукой по лбу и, похоже, немного успокоился.
— Согласен,— сказал он.— Давайте возьмем с собой доктора.
— Сходим за ним все вместе,— предложил аббат.— На сколько ступенек нужно подняться, чтобы добраться до чердака?
— На шестнадцать,— ответил Ангел.
— Это слишком много,— сказал Птижан.— Трех достаточно. Ну, возможно, даже четырех.— Он достал из кармана свои четки.— Я наверстываю упущенное,— сказал он.— Извините. Я вас догоню.
X
Было бы смешно пользоваться большими грифельными досками во время сеанса столоверчения.
Первым вошел Ангел. В медпункте находились только лежавший на операционном столе интерн и профессор Жуйманжет в белом халате хирурга-ветеринара. Он стерилизовал скальпель над синим пламенем спиртовки и собирался окунуть его в сосуд с азотной кислотой. На электроплитке стоял квадратный стерилизатор из никелированного металла, наполовину наполненный кипящей водой и сверкающими инструментами, а из стеклянного сосуда с красной жидкостью поднимался пар. Совершенно голый интерн дрожал на столе, к которому он был привязан крепкими ремнями, глубоко впившимися в его ослабленное худобой и плохим обращением тело, а профессор Жуйманжет напевал одни и те же слова из "Black, Brown and Beige", потому что не помнил продолжения. Он обернулся на звук шагов Ангела, вслед за которым вошли Афанагор и аббат Птижан.
— Здравствуйте, доктор,— сказал Ангел.
— Привет! — ответил Жуйманжет.— Трудимся?
— Трудимся.
Профессор поздоровался с археологом и аббатом.
— Помочь вам? — спросил Ангел.
— Нет,— ответил профессор.— Это секундное дело.
— Он спит под наркозом?
— Как вам такое могло прийти в голову?..— сказал Жуйманжет.— Из-за такой чепухи?..— У него был озабоченный вид, и он постоянно оглядывался.— Я анестезировал его ударами стула по голове,— сказал он.— А вы не встречали по пути полицейских?
— Нет,— сказал Афанагор.— Никто не появлялся, профессор.
— Они должны арестовать меня,— заявил Жуйманжет.— Я превысил допустимое число трупов.
— Вам это досаждает? — спросил аббат.
— Нет,— ответил Жуйманжет.— Я просто ненавижу полицейских инспекторов. Мне нужно отрезать руку этому придурку, и я уберусь отсюда.
— Это опасно? — спросил Ангел.
— Взгляните сами.
Ангел и аббат подошли к столу. Афанагор остался стоять в нескольких шагах. Рука интерна представляла собой жалкое зрелище. Для проведения операции профессор расположил ее вдоль тела пациента. Зияющая рана была ярко-зеленого цвета, а обильная пена из ее центра приливала к теперь уже обожженным и развороченным краям. Между пальцами интерна сочилась жидкость и заливала простыню, на которой лежало его вздрагивающее тело. Иногда на поверхности раны вздувался и лопался большой пузырь, оставляя на теле пациента, поблизости руки, множество неровных брызг.
Первым с отвращением отвернулся Птижан. Ангел разглядывал обмякшее тело интерна, его посеревшую кожу, дряблую мускулатуру и волосы на груди. Он увидел заострившиеся колени, грязные ноги и, сжав кулаки, повернулся к Афанагору, который положил ему руку на плечо.
— Когда он приехал сюда, он не был таким...— проворчал Ангел.— Неужели пустыня делает такое со всеми?
— Нет,— ответил Афанагор.— Вы заблуждаетесь, малыш. Операция — это не игрушки.
Аббат Птижан подошел к одному из окон в длинной комнате и посмотрел наружу.
— Кажется, пришли за телом Баррицоне,— сообщил он.
Карло и Моряк шагали к гостинице с чем-то вроде носилок.
Профессор Жуйманжет тоже сделал несколько шагов к окну и посмотрел.
— Да,— сказал он.— Это исполнительный персонал. А я подумал, что это полиция.
— Думаю, нам нет необходимости помогать им,— предположил Ангел.
— Согласен,— подтвердил Птижан.— Лучше сходить к отшельнику. Кстати, профессор, для этого мы за вами и зашли.
— Операция не займет у меня много времени,— сказал Жуйманжет.— Все инструменты готовы. Но в любом случае я не смогу пойти с вами. Как только я закончу, я уеду отсюда.— Он засучил рукава.— Сейчас я отрежу ему руку. Если вам тяжело, не смотрите. Это необходимо. Думаю, он в любом случае сдохнет в таком-то состоянии.
— Неужели ничего нельзя сделать? — спросил Ангел.
— Ничего,— ответил профессор.
Ангел отвернулся; аббат и археолог последовали его примеру. Профессор перелил красную жидкость из стеклянного сосуда в нечто, похожее на кристаллизатор, и взялся за скальпель. Они услышали, как лезвие вонзилось в кость, и сразу же все кончилось. Интерн не шевелился. Профессор промокнул кровь ватой, смоченной в эфире, а затем погрузил кровоточащую культю интерна в кристаллизатор, на культе образовалось нечто вроде корки.
— Что вы делаете? — спросил подглядывавший тайком Птижан.
— Это баюскский воск,— ответил Жуйманжет.
При помощи никелированного пинцета он осторожно взял отрезанную кисть интерна, положил ее на стеклянное блюдо и облил азотной кислотой. От нее поднялся рыжий пар и заставил профессора закашляться.
— Кончено,— сказал он.— Давайте отвяжем его и приведем в чувство.
Ангел освободил от ремней его ноги, а аббат — шею. Интерн по-прежнему не шевелился.
— Кажется, он умер,— сказал Жуйманжет.
— Неужели такое возможно? — спросил археолог.
— Чрезмерная анестезия... Похоже, я переусердствовал с ударом.— Он рассмеялся.— Шучу. Взгляните на него.
Веки интерна разом открылись, словно над ним подняли одеревеневшие шторы. Он приподнялся на своем ложе.
— Почему я голый? — спросил он.
— Не знаю...— ответил Жуйманжет, расстегивая халат.— Мне всегда казалось, что вы склонны к эксгибиционизму.
— Вас не затруднит прекратить говорить мне гадости? — злобно бросил интерн. Он взглянул на свою культю.— И вы называете это чистой работой? — спросил он.
— К черту! — сказал Жуйманжет.— Самому надо было это сделать.
— В следующий раз я так и поступлю,— заявил интерн.— Где моя одежда?
— Я ее сжег...— сказал Жуйманжет.— Не стоит заражать всех вокруг.
— Мало того, что я лежу голый, так я еще и останусь голым? — возмутился интерн.— Черт бы вас побрал!
— Хватит! — сказал Жуйманжет.— Вы начинаете мне надоедать.
— Не стоит ссориться,— вмешался Афанагор.— Найдется другая одежда.
— Послушайте вы, старый хрыч, подайте мою руку!
— Может, хватит? — спросил Жуйманжет.— Вы собираетесь ее хранить?
— Что с вами? — сказал аббат.— Корабль, ножницы...
— Гвозди! — сказал интерн.— Хватит с меня вашей чуши! Срать я вам в рот всем хотел!
— Ответ неправильный,— сказал Птижан.— Нужно говорить: "сражение на берегу".
— Не стоит с ним разговаривать,— сказал Жуйманжет.— Он невежда и дикарь.
— Это лучше, чем быть убийцей...— заметил интерн.
— А вот и нет,— сказал Жуйманжет.— Сейчас я сделаю вам укол.
Он подошел к столу и с ловкостью вновь застегнул ремни, придерживая одной рукой пациента, который не оказывал сопротивления из боязни повредить свежий воск на своей культе.
— Не позволяйте ему этого делать...— завопил интерн.— Он прикончит меня. Это — старый подонок.
— Не беспокойтесь,— сказал Ангел.— Мы не собираемся вас обидеть. Пусть вас лечат.
— Этот старый мясник? — ужаснулся интерн.— Разве мало он меня обосрал с этим стулом? Посмотрим, кто теперь будет смеяться!
— Конечно, я! — сказал Жуйманжет и быстро воткнул иглу интерну в щеку; тот издал пронзительный крик, и его тело обмякло.
— Вот и все,— сказал Жуйманжет.— Теперь я сматываюсь.
— Он спит? — спросил аббат.
— У него впереди целая вечность! — ответил Жуйманжет.— Это был цианистый калий из Карпат.
— Активная разновидность? — поинтересовался археолог.
— Да,— ответил профессор.
Ангел смотрел на все это непонимающим взглядом.
— Как? — прошептал он.— Он умер?
Афанагор увлек его к двери. За ними поспешил аббат Птижан. Профессор Жуйманжет снял халат. Он склонился над интерном и приподнял ему веко. Тело осталось без движения.
— Никто ничего не смог бы сделать,— сказал профессор.— Взгляните!
Ангел обернулся. Выше культи мускул интерна лопнул и раскрылся. Оттуда показалась зеленеющая плоть, из которой вырывались миллионы пузырьков, возникая из темных недр зияющей раны.
— До свидания, дети мои,— сказал Жуйманжет.— Очень жаль. Не думал, что все так обернется. Если бы Дуду действительно убрался, как мы это предполагали, ничего бы не случилось, и интерн с Баррицоне остались бы живы. Но время вспять не повернешь. Слишком это сложно, и потом...— Он взглянул на часы.— И потом мы слишком стары.
— До свидания, доктор,— сказал Афанагор.
Профессор Жуйманжет грустно улыбнулся.
— До свидания,— сказал Ангел.
— Не беспокойтесь,— произнес аббат.— Полицейские в основном тупоумны. Хотите место отшельника?
— Нет,— ответил Жуйманжет.— Я устал. Так будет лучше. До свидания, Ангел. Не будьте шляпой. Я оставлю вам свои желтые рубашки.
— Обещаю вам их носить,— сказал Ангел.
Они вернулись в комнату и пожали руку профессору Жуйманжету. Затем вслед за аббатом Птижаном спустились по скрипучей лестнице. Ангел шел замыкающим. Он обернулся в последний раз. Профессор Жуйманжет прощально взмахнул ему рукой. Уголки его губ выдавали охватившее его волнение.
XI
Афанагор шел посредине. Слева от него шагал Ангел, которого он держал за плечо, а его самого под правую руку поддерживал аббат. Они направлялись к лагерю Афанагора, чтобы вместе с Медью навестить Клода Леона.
Поначалу они молчали, но аббату Птижану скоро это стало невмоготу.
— Не понимаю, почему профессор Жуйманжет отказался от места отшельника? — сказал он.
— Думаю, ему все надоело,— ответил Афанагор.— Всю жизнь лечить людей, чтобы прийти к подобному исходу...
— Но он у всех докторов одинаков...— сказал аббат.
— Только не всех арестовывают,— продолжил Афанагор.— Они в основном умеют скрывать свои результаты. А профессор Жуйманжет никогда не хитрил.
— Но как им удается это скрывать? — спросил аббат.
— Когда их пациенты должны умереть, они передают их более молодым коллегам, и так далее.
— Мне не совсем понятно. Неужели если умирает больной, за это должен отвечать врач?
— В подобных случаях больной часто выздоравливает.
— В каких случаях? — спросил аббат.— Простите, но я не могу уследить за ходом вашей мысли.
— В случаях, когда старый врач передает своего больного молодому коллеге,— сказал Афанагор.
— Но ведь доктор Жуйманжет не был старым врачом...— заметил Ангел.
— Лет сорок, сорок пять...— определил аббат.
— Да,— согласился Афанагор.— Ему просто не повезло.
— О, да каждый день люди убивают людей,— сказал аббат.— Не понимаю, почему он отказался от места отшельника. Религию придумали для того, чтобы покрывать преступников. Так в чем же дело?
— Вы правильно сделали, предложив ему это,— сказал археолог,— но он слишком честен, чтобы принять ваше предложение.
— Он дурак,— произнес аббат.— Его честность никому не нужна. Что он будет теперь делать?
— Он уедет,— сказал Ангел.— Он не хочет, чтобы его арестовали. Нарочно уедет в какое-то паскудное место.
— Давайте поговорим о чем-то другом,— предложил археолог.
— Хорошая мысль,— сказал аббат Птижан.
Ангел ничего не ответил. Он продолжал идти, храня молчание. Время от времени их ноги давили улиток, и тогда в воздух поднимались фонтанчики песка. За ними следовали их вертикальные короткие тени. Расставив ноги, они могли бы увидеть их, но по странной случайности тень аббата находилась на месте тени археолога.
XII
Луиза:
— Да.
Профессор Жуйманжет осмотрелся. Вроде бы все было в порядке. Осталось уладить лишь одно: устранить тело интерна, на котором все еще появлялись и тут же лопались пузыри, было похоже, что оно закипает. В углу стоял большой оцинкованный бак, и профессор Жуйманжет, подкатив к нему стол, обрезал крепления и сбросил тело в бак. Затем он подошел к заставленной пузырьками и флаконами этажерке, взял два из них и вылил их содержимое на труп. Открыв окно, он вышел из операционной.
В своей комнате профессор переодел рубашку, причесался перед зеркалом, поправил бородку и почистил туфли. Он открыл шкаф, достал оттуда стопку желтых рубашек и отнес их в комнату Ангела. Затем он спокойно спустился по лестнице и вышел через черный ход. Здесь его ждала машина.
Анна работал в своей комнате, а директор Дуду диктовал письма Рошель. Все они при звуке мотора вздрогнули и выглянули в окно. Но шум доносился с другой стороны гостиницы. Любопытство заставило их спуститься вниз. Анна почти сразу же вернулся обратно из опасения услышать от Амадиса упрек в том, что он отсутствовал на рабочем месте в рабочее время. Прежде чем удалиться, профессор Жуйманжет сделал круг. Визг шин не позволил профессору услышать то, что кричал Амадис, поэтому он лишь помахал на прощание рукой и на максимальной скорости проехал через первую дюну. Колеса прыгали по песку, разбрасывая его во все стороны, на солнце эти брызги песка превращались в очень красивую радугу. Профессору Жуйманжету понравилась эта полихромия.
На вершине дюны он едва не сбил вспотевшего велосипедиста, одетого в форменную одежду табачного цвета и прочные ботинки, над верхним краем которых выглядывали серые шерстяные носки. Его костюм дополняла фуражка. Это был полицейский, ехавший арестовывать Жуйманжета.
При встрече Жуйманжет приветливо помахал ему рукой. Машина съехала со склона.
Он обвел взглядом местность, столь благоприятную для испытания авиамоделей, и ему показалось, будто он чувствует в руках бешеную дрожь "Пинга-903", осуществившего единственный за свою недолгую жизнь полет.
"Пинга" больше не было, Баррицоне и интерн преданы тлению, а он, Жуйманжет, спасался бегством от приехавшего его арестовать инспектора, потому что в маленькой записной книжечке в правой колонке было на одно имя больше или же в левой колонке не доставало одного имени.
Он старался объезжать кусты яркой травы, чтобы не нарушить гармонию пустыни, в которой не было тени, потому что солнце постоянно находилось в зените и было теплым, только теплым и ласковым. Даже на такой скорости профессор почти не чувствовал ветра, и если бы не мотор, он ехал бы в полнейшей тишине. Подъем, спуск. Ему нравилось ехать по склонам дюн. В зависимости от направления движения, которое профессор сообщал своему автотранспортному средству, черная зона капризно приближалась то резко, рывками, то плавно. На какое-то время он прикрыл глаза и уже почти приблизился к границе черной зоны. В последний момент он вывернул руль на четверть оборота и по размашистой дуге, отражавшей ход его мысли, отъехал в сторону.
Невдалеке профессор увидел две маленькие фигурки, в которых он признал Оливию и Дидиша. Они играли, присев на песок. Жуйманжет поддал газ и затормозил рядом с ними. Он вышел из машины.
— Здравствуйте...— сказал он.— Во что вы играете?
— Мы охотимся на спичкосветов...— ответила Оливия.— У нас их уже целый миллион.
— Миллион двести двенадцать,— уточнил Дидиш.
— Отлично! — сказал профессор.— У вас ничего не болит?
— Нет,— ответила Оливия.
— Не очень...— уточнил Дидиш.
— Что это значит? — спросил профессор.
— Дидиш съел спичкосвета.
— Это ужасно,— сказал профессор.— Это, должно быть, гадко. Зачем ты это сделал?
— Просто так,— ответил Дидиш.— Хотел попробовать. Это не так уж плохо.
— Он сошел с ума,— сказала Оливия.— Я больше не хочу выходить за него замуж.
— Ты права...— сказал профессор.— Представляешь, что будет, если он станет заставлять тебя есть спичкосветов?
Он погладил светловолосую девочку по голове. Под солнцем некоторые локоны ее волос выгорели, а кожа приобрела красивый загар. Присев на корточки у корзины со спичкосветами, дети смотрели на него с некоторым нетерпением.
— Может, попрощаетесь со мной? — предложил Жуйманжет.
— Вы уезжаете? — спросила Оливия.— А куда?
— Не знаю,— ответил профессор.— Можно, я тебя поцелую?
— Только без глупостей, ладно?..— упредил мальчуган.
Жуйманжет рассмеялся.
— Испугался, да? Если она не хочет выходить за тебя замуж, то она может поехать со мной.
— Что за шутки! — возразила Оливия.— Вы слишком старый.
— Ей больше нравится другой. Тот, с собачьим именем.
— Да нет же,— сказала Оливия.— Ты говоришь глупости. Того, с собачьим именем, зовут Анной.
— Тебе больше нравится Ангел? — спросил Жуйманжет.
— Оливия — дура,— заключил Дидиш.— Он тоже слишком старый. А она воображает, что он станет возиться с такой маленькой девочкой.
— Ты не намного старше ее,— сказал профессор.
— Я старше ее на шесть месяцев! — гордо произнес Дидиш.
— Ах, да...— произнес Жуйманжет.— В таком случае...
Он наклонился и поцеловал Оливию. Потом поцеловал и немного удивленного Дидиша.
— До свидания, доктор,— сказала Оливия.
Профессор Жуйманжет сел в машину. Дидиш встал и принялся ее рассматривать.
— Вы дадите мне проехаться? — попросил он.
— В другой раз,— ответил Жуйманжет.
— Куда вы едете? — спросила Оливия.
— Туда...— ответил Жуйманжет и указал на темную полосу.
— Неужели? — произнес мальчуган.— Отец сказал, что если я туда ступлю, мне такое будет!..
— Мой сказал то же! — подтвердила Оливия.
— А вы не пробовали? — спросил профессор.
— О, вам мы можем сказать... Мы попробовали, и ничего там не увидели...
— А как вы оттуда выбрались?
— Оливия туда не входила. Она держала меня.
— Только не пробуйте опять! — предупредил их профессор.
— Ничего хорошего там нет, ничего не видно. Посмотрите, кто это едет?
Дидиш взглянул в ту сторону.
— Похоже, какой-то велосипедист.
— Я уезжаю,— сказал Жуйманжет.— До свидания, дети.
Он еще раз поцеловал Оливию. Когда ее целовали ласково, она охотно позволяла это делать.
Мотор автомобиля завыл на высокой ноте, и профессор Жуйманжет резко рванул с места. В один миг машина слетела с дюны и зафыркала внизу. В этот раз Жуйманжет не изменил направление. Твердой рукой он удерживал руль, а нога давила на газ. Ему казалось, что он едет прямо на какую-то стену. Черная зона увеличилась, заполнив собой все поле его зрения, и машина влетела в полный мрак. В том месте, где она вошла в темноту, образовался слабый просвет, который постепенно затянулся. Непроницаемая стена, словно пластик, медленно приняла изначальную форму и стала совершенно гладкой. Только два следа от колес на песке указывали на то, что здесь проехал профессор Жуйманжет.
Велосипед остановился в нескольких метрах от детей, следивших за его приближением. Он подошел к ним. Колеса грузли по самые спицы, а песок до блеска отшлифовал никелированный обод.
— Здравствуйте, дети,— сказал инспектор.
— Здравствуйте, мсье,— ответил Дидиш.
Оливия подошла ближе к мальчику. Ей не нравилась фуражка велосипедиста.
— Вы не видели человека по имени Жуйманжет?
— Видели,— ответил мальчуган.
Оливия толкнула его локтем.
— Мы видели его, но не сегодня,— сказала она.
Дидиш открыл было рот, но она не дала сказать ему ни слова.
— Вчера он шел на автобус.
— Ты говоришь чепуху,— сказал инспектор.— Только что вместе с вами был человек на машине.
— Это был молочник,— объяснила Оливия.
— Хочешь попасть за ложь в тюрьму? — спросил инспектор.
— Не хочу с вами говорить,— сказала Оливия.— Я не лгу.
— Так кто же это был? — спросил инспектор у Дидиша.— Скажи мне, и я дам тебе прокатиться на велосипеде.
Дидиш взглянул на Оливию и на призывно сверкающий велосипед.
— Это был...— начал он.
— Это был один из инженеров,— сказала Оливия.— Тот, с собачьим именем.
— Ах, вот как? — произнес инспектор.— Действительно с собачьим именем? — С угрожающим видом он подошел к Оливии.— Того, с собачьим именем, я видел в гостинице, маленькая негодяйка!
— Неправда,— сказала Оливия.— Это был он!
Инспектор занес руку, словно для того, чтобы ее ударить, и она прикрыла лицо руками. От этого ее маленькие округлые груди встрепенулись, а инспектор не был слепым.
— Попробуем другой способ,— сказал он.
— Вы мне надоели,— сказала Оливия.— Это был один из инженеров.
Инспектор подошел еще ближе.
— Подержи велосипед,— сказал он Дидишу.— Можешь пока на нем покататься.
Дидиш взглянул на Оливию. У нее был испуганный вид.
— Оставьте Оливию в покое,— запротестовал он.— Не трогайте ее.— Он отбросил велосипед, который инспектор уже успел сунуть ему в руки.— Я не хочу, чтобы вы прикасались к Оливии,— сказал он.— Все так и норовят потрогать ее и поцеловать. Мне это уже надоело!.. Она моя подружка, и если вы будете приставать к ней, я сломаю ваш велосипед.
— Ты тоже хочешь попасть в тюрьму? — спросил инспектор.
— Это был профессор,— пробормотал мальчуган.— Я вам все сказал. А теперь оставьте Оливию в покое!
— Я оставлю ее в покое, только если сам этого захочу,— сказал инспектор.— Она заслужила, чтобы я отправил ее в тюрьму!
Обеими руками он схватил Оливию. Дидиш разогнался и изо всех сил прыгнул на спицы переднего колеса. Послышался жалобный звон.
— Оставьте ее в покое,— повторил он.— Или я вас начну бить ногами.
Инспектор выпустил Оливию и побагровел от ярости. Он порылся в кармане и вытащил оттуда большой револьвер.
— Если будешь продолжать в том же духе, я тебя застрелю.
— Мне все равно,— ответил мальчик.
Оливия бросилась к Дидишу.
— Если вы выстрелите в Дидиша, я подниму такой шум, что вы умрете,— сказала она.— Оставьте нас в покое. Вы — старый краб! Убирайтесь отсюда со своей грязной фуражкой! Вы противный, и не прикоснетесь ко мне. А если сделаете это, я вас укушу!
— Я знаю, что делать,— сказал инспектор.— Я застрелю вас обоих, а потом смогу тебя трогать, сколько угодно.
— Вы старая грязная ищейка,— заявила Оливия.— Вы плохо выполняете свой долг. Ваша жена и дочь не смогут вами гордиться. Теперь легавые только и умеют, что стрелять в людей да еще помочь старушке или ребенку перейти улицу. Да, в этом на вас можно положиться! Или еще подобрать раздавленную собачонку! У вас есть фуражки и револьверы, но в одиночку вы не способны арестовать даже такого беднягу, как профессор Жуйманжет!
Инспектор поразмыслил, положил револьвер в карман и отвернулся. Какую-то секунду он постоял, а потом поднял велосипед. Переднее колесо не вращалось. Оно было совершенно кривым. Он взял велосипед за руль и оглядел землю вокруг. На ней были отчетливо видны следы профессорской машины. Инспектор покачал головой. Взглянул на детей. У него был довольный вид. Он пошел по следам профессора Жуйманжета.
Оливия осталась с Дидишем. Им обоим было страшно. Они смотрели вслед удалявшемуся инспектору и видели, как он, волоча ненужный велосипед, спускался и поднимался на дюны, в конце концов он стал совсем маленьким. Инспектор шел, не останавливаясь, ровным шагом, не отходя от следов машины профессора, а затем глубоко вздохнул и шагнул в черную зону. Последним, что увидели дети, был прикрепленный к брызговику отражатель, который потух, словно глаз от удара кулака.
Оливия первой бросилась к гостинице, за ней — Дидиш. Он звал ее, но она плакала и ничего не слышала. Они забыли корзину, полную копошившихся спичкосветов, а Оливия часто спотыкалась, потому что ее глаза были заняты чем-то другим.
XIII
Аббат Птижан и Ангел ожидали в палатке Афанагора. Оставив их на несколько минут, археолог ушел за оранжевой девушкой.
Первым молчание нарушил Птижан.
— У вас голова все еще забита прежними глупостями? — спросил он.— Я хочу сказать, в сексуальном плане?
— О, вы были правы, желая отстегать меня по заднице,— сказал Ангел.— То, что я хотел — отвратительно. Но мне этого действительно хотелось, потому что сейчас чисто физически я ощущаю потребность в женщине.
— И хорошо! — поддержал его аббат.— Теперь я вас понимаю. Вам остается лишь заняться малышкой, которая сейчас появится.
— Я обязательно ею займусь,— сказал Ангел.— В какой-то период своей жизни я не мог этого делать. Мне хотелось полюбить ту женщину, с которой я первый раз пересплю.
— И вам это удалось?
— Удалось,— ответил Ангел,— но в этом я не совсем уверен, потому что с тех пор, как я полюбил Рошель, я испытал точно такое же ощущение повторно.
— Ощущение чего?
— Ощущение знания,— ответил Ангел.— Уверенности. Уверенности в том, что именно нужно делать. Для чего я живу.
— И для чего же? — спросил Птижан.
— Я не смогу этого выразить,— сказал Ангел.— Очень трудно что-либо выразить, когда ты не привык к словам.
— Вернемся к началу разговора,— предложил Птижан.— Вы меня запутываете и, честное слово, я теряю нить. Это впервые. Или я не Птижан? Так что же?
— Итак, я любил одну женщину,— сказал Ангел.— Это было впервые для нас обоих. Как я уже говорил, мне это удалось. А теперь я люблю Рошель. Не так давно. Она... Я ей безразличен.
— Не употребляйте меланхоличных оборотов,— заметил Птижан.— Вам это не удается.
— Она спит с Анной,— сказал Ангел.— Он пользуется ею. Он ее разрушает. Разваливает ее. Но что это меняет?
— Многое меняет,— ответил Птижан.— На Анну вы за это не в обиде?
— Нет,— ответил Ангел,— но все же постепенно я перестаю испытывать к нему прежние чувства. Он чересчур долго злоупотреблял ими. А поначалу говорил, что ему на нее наплевать.
— Это знакомо,— сказал аббат.— А потом он женится на ней.
— Он уже не женится на ней. Итак, она меня не любит, а я-то ее люблю, но вижу, что она пропала.
— Она еще неплохо выглядит. Несмотря на ваше отвратительное описание.
— Этого недостаточно. Понимаете ли, то, что она раньше выглядела лучше, не имеет большого значения. Для меня невыносимо наблюдать ее деградацию и это не связано со мной.
— Но она точно так же деградировала бы и с вами.
— Нет,— сказал Ангел.— Я не скот. Я бы расстался с ней задолго до ее разрушения. Это нужно не для меня, а для нее. Чтобы она смогла найти себе кого-нибудь другого. У них есть только одно средство найти себе мужчину — внешность.
— О, вы меня рассмешили,— сказал аббат.— Даже блохи находят людей.
— Это не то и не в счет,— ответил Ангел.— Простите, но когда я говорю о женщине, я имею в виду красивую женщину. Остальные вращаются совсем в другом мире.
— Тогда как же последние находят себе мужчин?
— Так же, как находят лекарства по рецепту врача: их нигде не рекламируют, но врачи рекомендуют их своим пациентам. Они продаются только таким способом. Кто-то кому-то их рекомендует. Эти некрасивые женщины выходят замуж за мужчин, которые их знают. Или за тех, которых чувствуют нюхом. Что-то вроде этого. Или за ленивых.
— Это ужасно,— сказал Птижан.— Вы мне раскрываете массу деталей, которые до сих пор не всплывали в моей целомудренной жизни и тайных размышлениях. Я хочу сказать, что для священника все происходит по-иному. К нему сами приходят женщины, и теоретически он может сделать выбор; но приходят только одни некрасивые, и фактически у него этого выбора не остается. Таким образом проблема сама собой разрешается. Остановите меня, потому что я тоже начинаю запутываться.
— Я хотел сказать, что красивую женщину нужно оставить еще до того, как она будет совершенно исчерпана. Это всегда было правилом моего поведения.
— Но не все женщины согласятся, чтобы их бросили.
— Но можно найти выход. Либо вы добиваетесь этого по взаимному согласию, как я вам уже объяснял, и тогда проживаете всю жизнь, не теряя ее, либо нарочно плохо обращаетесь с ней, тогда она сама вас оставляет, но это невеселый способ: следует помнить о том, что в тот момент, когда вы даете ей свободу, вы все еще продолжаете любить ее.
— И, конечно, именно по этому признаку вы определяете, что она еще не совсем истрепана? То есть по тому, что вы все еще ее любите?
— Да,— ответил Ангел.— И в этом заключается трудность. Вы не можете полностью сохранять хладнокровие. Вы оставляете ее по доброй воле, даже находите себе замену; вам кажется, что все идет по плану, но вас гложет ревность.
Он замолчал. Аббат Птижан обхватил голову руками, а на его лбу от глубоких раздумий образовались борозды.
— До тех пор, пока вы не найдете для нее другого...— произнес он.
— Нет. Вы продолжаете ревновать даже тогда, когда у вас самого появляется другая. Но ваша ревность не должна проявляться. Вы не можете не ревновать, потому что с первой вы оставались не до конца. Существует всегда этот остаток. Им вы никогда не воспользуетесь. В этом и заключается ревность. Я хочу сказать, им вы никогда не воспользуетесь, если вы — порядочный человек.
— Точнее, человек, вроде вас,— уточнил аббат.
— Анна сейчас решил довести дело до конца,— сказал Ангел.— Он не остановится. От нее ничего не останется. Если позволить ему это сделать.
— А много ли останется от нее, если его сейчас остановить? — спросил аббат.
Ангел ничего не ответил. Его лицо слегка побледнело, а попытка вторичного объяснения обессилила его. Они сидели на кровати археолога, Ангел прилег, заложив под голову руки и уставившись на крышу из плотного брезента.
— Впервые в жизни я не сказал глупости большей, чем я сам,— сказал Птижан.— Далее не знаю, что происходит.
— Успокойтесь,— произнес Ангел.— Все в порядке.
XIV
— Клод Леон говорил мне,— пояснил аббат Птижан,— что внутри негритянка, как бы из розового бархата.
В ответ археолог кивнул. Он с аббатом шел впереди, за ними — Ангел, обнимая Медь за талию.
— Сегодня вы держитесь лучше, чем в прошлый раз...— сказала она ему.
— Не знаю,— ответил Ангел.— Возможно, если вы так считаете. Мне кажется, я нахожусь накануне каких-то событий.
Аббат Птижан не унимался.
— Я не любопытен,— произнес он,— но очень хотелось бы знать, прав ли он.
— Должно быть, у него есть такой опыт,— сказал Афанагор.
Медь сжала руку Ангела в своих крепких пальцах.
— Мне хотелось бы побыть с вами,— призналась она.— Возможно, в конце концов вы обретете душевный покой.
— Вряд ли это мне поможет,— ответил Ангел.— Конечно, вы очень красивы, и я с удовольствием это сделаю. Но это только одна сторона.
— Вы думаете, что меня вам будет недостаточно?
— Трудно сказать,— ответил Ангел.— Мне нужно избавиться от мыслей о Рошель. Это невозможно, потому что я люблю ее, но именно от этих мыслей нужно избавляться. Наверное, вы сможете мне помочь, но сейчас я в отчаянии, и мне трудно что-либо сказать наверняка. После Рошель для меня наступит мертвый период, и очень жаль, что мы познакомились именно в это время.
— Я не требую от вас чувств,— сказала она.
— Они могут вспыхнуть, а могут и не вспыхнуть, и вы никак не сможете повлиять на сей процесс. Я должен прийти к этому сам. Как видите, чувство, которое я испытываю к Рошель, победить не удалось.
— Вы были недостаточно настойчивы.
— Все перепуталось у меня в голове,— сказал Ангел.— Я только недавно начал разматывать этот клубок. Возможно, большую роль играет катализирующее влияние пустыни. В будущем я также рассчитываю на желтые рубашки профессора Жуйманжета.
— Он оставил их вам?
— Обещал оставить.
Он взглянул на Птижана и археолога. Они двигались вперед широкими шагами на вершине дюны, к подножию которой только что подошли Медь с Ангелом. Птижан, жестикулируя, что-то объяснял, затем они начали спускаться и вскоре исчезли из виду. Углубление в сухом песке влекло к себе, и Ангел вздохнул.
Медь остановилась и легла на песок. Продолжая держать руку Ангела, она привлекла его к себе. Как всегда, на ней были только шорты и рубашка из легкого шелка.
XV
Амадис заканчивал диктовать письма, а Рошель — записывать их, и ее движения отбрасывали на стены большие шевелящиеся тени. Он закурил сигарету и откинулся в кресле. Справа на столе собралась большая стопка готовых к отправке писем, но 975-го не было уже много дней, значит, почта уйдет с опозданием. Амадис из-за этого нервничал. Необходимо было принять определенные решения, передать отчет, заменить, возможно, кем-то Жуйманжета, попытаться разрешить проблему с балластом и уменьшить зарплату персоналу, за исключением Арлана.
Он подскочил, потому что здание вдруг сотряслось от сильного удара. Взглянув на часы, он улыбнулся. Все началось вовремя. Карло и Моряк приступили к разборке гостиницы. Та часть, где работал Амадис, и та, где находился Анна, должны были остаться нетронутыми. Полному разрушению подлежала только середина, где располагалась комната Баррицоне. Частичному — комнаты Жуйманжета и интерна. Комнаты Рошель и Ангела тоже оставались в неприкосновенности.
Удары сыпались теперь по три, с определенными интервалами, и было слышно, как вперемешку со звоном стекла на пол ресторана сыпались камни, строительный мусор и гипс.
— Отпечатайте все это, потом посмотрим, что делать с почтой. Нужно найти какой-то выход.
— Хорошо, мсье,— сказала Рошель.
Она отложила в сторону карандаш и открыла пишущую машинку, которая, нагревшись под чехлом, съежилась от соприкосновения со свежим воздухом. Движением руки Рошель успокоила ее и приготовила копировальную бумагу.
Амадис поднялся. Чтобы размяться, он подрыгал ногами и вышел из комнаты. Рошель слышала его шаги на лестнице. На какую-то минуту ее взгляд вперился в пустоту, а затем она принялась за работу.
Внизу большой зал был полон гипсовой пыли, в которой Амадис различил силуэты двух человек исполнительного персонала, с усилием поднимавших и опускавших тяжелые молоты.
Он прикрыл нос и вышел из гостиницы через противоположную дверь; снаружи он увидел Анну, который курил, держа руки в карманах.
— Здравствуйте!..— ничуть не смутившись, сказал Анна.
— А как же работа? — сделал замечание Амадис.
— Думаете, возможно работать в таком шуме?
— Не в этом дело. Вам платят за то, чтобы вы работали в кабинете, а не разгуливали, засунув руки в карманы.
— Я не могу работать в таком шуме.
— А Ангел?
— Я не знаю, где он. Думаю, прогуливается с археологом и священником.
— Работает только Рошель,— сказал Амадис.— Вам должно быть стыдно, и не забывайте, что этот факт я доведу до сведения Административного Совета.
— Она делает механическую работу. Ей не нужно думать.
— Если вам платят за работу, вы должны, по крайней мере, делать вид, что ее выполняете,— сказал Амадис.— Поднимитесь к себе в кабинет.
— Нет.
Амадис подыскивал слова в ответ, а у Анны было какое-то непривычное выражение лица.
— Вы сами тоже не работаете,— сказал Анна.
— Я — директор. Я должен следить за работой других, в частности, за ее исполнением.
— Вы вовсе не директор,— возразил Анна.— Нам хорошо известно, кто вы на самом деле. Педераст.
Амадис осклабился.
— Можете продолжать в том же духе, меня это не оскорбляет.
— В таком случае, я не стану продолжать,— сказал Анна.
— Что это с вами? Обычно вы, Ангел и все остальные были намного почтительнее. Что произошло? Вы сошли с ума?
— Вам этого не понять,— сказал Анна.— Ведь в нормальном состоянии вы ненормальный. От этого вам, вероятно, легче. Но мы в основном нормальные люди, и временами у нас должны бывать нервные срывы.
— Что вы называете нервным срывом? То, чем вы заняты сейчас?
— Объясняю. По-моему...— Он запнулся.— Могу высказать только собственное мнение. Думаю, что остальные... нормальные скажут вам то же самое. А может, и нет.
Амадис Дуду кивнул в знак согласия и начал проявлять признаки нетерпения. Анна прислонился к стене гостиницы, продолжавшей дрожать под тяжелыми ударами молотов.
— В определенном смысле,— сказал он,— ваше существование ужасно монотонно и серо.
— Как это? — Амадис еще раз осклабился.— Думаю, быть педерастом — это, скорее, признак оригинальности.
— Нет,— сказал Анна.— Это глупо. Это вас сильно ограничивает. Вы не можете быть никем другим. Нормальные мужчина или женщина способны на столько вещей и могут быть такими личностями!.. Возможно, именно в этом и заключается ваша ограниченность.
— По-вашему, у педерастов узкое мышление?
— Да,— ответил Анна.— Педерасты, лесбиянки и прочие им подобные отличаются ужасной узколобостью. Думаю, они не виноваты. Но почему-то очень уж этим гордятся. В то время как их отличительная черта — ничего не значащая слабость.
— Это, безусловно, социальная слабость,— сказал Амадис.— Мы постоянно находимся на положении изгоев среди людей, ведущих нормальную жизнь; я хочу сказать, среди тех, кто спит с женщинами и имеет детей.
— Вы говорите глупости,— сказал Анна.— Я вовсе не имел в виду презрение и насмешки людей по отношению к педерастам. Нормальные люди не чувствуют себя высшими существами, и не это вас ущемляет; скорее, вас тяготят нормы жизни и люди, жизнь которых не выходит за эти нормы, но не в этом дело. И не в том, что вы придерживаетесь только вашего круга с его маниями, неестественностью и условностями, за что я могу вас только пожалеть. Все дело в том, что вы действительно ограниченны. Из-за какой-то аномалии желез или отклонений в психике вам навешивают определенный ярлык. Уже одно это грустно. А потом вы делаете все, чтобы соответствовать надписи на этом ярлыке. Чтобы она была оправданной. Люди смеются над вами, не думая; точно так же, как дети смеются над калеками. Если бы они думали, то пожалели бы вас; но ваша ущербность не так серьезна, как слепота. К тому же, слепцы — единственные калеки, над которыми можно смеяться, потому что они этого не видят, и именно поэтому никто над ними не смеется.
— Тогда почему же вы обзываете меня педерастом и смеетесь надо мной?
— Потому что сейчас я отпустил тормоза, потому что вы — мой директор, потому что я презираю ваше представление о работе. Я использую все средства, даже неоправданные.
— Но ведь вы всегда работали с большим усердием,— сказал Амадис.— И вдруг — раз!.. Начали творить глупости.
— Это как раз то, что я называю быть нормальным,— ответил Анна.— Иметь возможность реагировать на что-то, даже если после этого наступает отупение или усталость.
— Вы считаете себя нормальным,— настаивал Амадис,— и в то же время спите с моей секретаршей до этого самого идиотского состояния отупения.
— Я почти дошел до предела,— сказал Анна.— Думаю, с ней скоро все будет кончено. Мне хочется сходить взглянуть на эту негритянку...
Амадис вздрогнул от отвращения.
— Можете делать все, что вам угодно, но в свободное от работы время,— сказал он.— И нет никакой необходимости ставить меня в известность. А теперь принимайтесь за работу.
— Нет,— твердо заявил Анна.
Амадис насупился и нервно запустил руку в волосы, которые были у него, как мочало.
— Страшно подумать, сколько людей выполняет бесцельную работу,— сказал Анна.— Они высиживают в кабинетах по восемь часов в день и могут выдерживать все это.
— Но до сих пор вы сами были таким,— сказал Амадис.
— Вы надоели мне с этим прошлым. Разве человек не может прийти к верному пониманию вещей, даже если долгое время он был жопой?
— Не говорите мне таких слов,— запротестовал Амадис.— Даже если они не касаются меня, в чем я сомневаюсь, мне это неприятно.
— Вас они касаются лишь постольку, поскольку вы директор,— ответил Анна.— Тем хуже для вас, если они задевают другую струну. Теперь вы сами видите, насколько вы ограниченны и как пристал к вам ярлык. Вы ограниченны точно так же, как человек, вступивший в одну из политических партий.
— Вы — гадкий тип,— сказал Амадис.— И физически вы мне противны. К тому же вы лентяй.
— В кабинетах таких бездельников полным-полно,— продолжил Анна.— Толпы. По утрам они скучают. И по вечерам тоже. В полдень жрут какую-то дрянь из вонючих котлов, а потом переваривают ее, делают дырки в бумаге, составляют личные письма или звонят друзьям. Иногда проскакивает полезный человек. Такой, который действительно что-то делает. Он пишет письмо, и оно попадает в кабинет. Оно деловое. В данном случае, достаточно ответить "да" или "нет", и дело сделано. Но так не бывает.
— Вы не лишены воображения,— сказал Амадис.— И у вас поэтическая, эпистолярная и так далее натура. В последний раз говорю: принимайтесь за работу!
— Приблизительно на каждого живого человека приходится один чиновник-паразит. Оправданием существования этого паразита является то письмо, которое может решить проблему живого человека. Так вот, он кладет его под сукно для того, чтобы продлить свое существование. А живой человек этого не знает.
— Довольно,— сказал Амадис.— Клянусь, это все глупости. Могу вас заверить, что есть люди, которые сразу же отвечают на письма. Это тоже работа. И так тоже можно приносить пользу.
— Если бы каждый живой человек,— продолжал Анна,— встал и пошел искать по кабинетам своего личного паразита и убил бы его...
— Вы мне надоели. Я должен был бы выжать вас, как лимон, а потом заменить кем-нибудь другим, но, честно сказать, думаю, что у вас все это из-за солнца и вашей мании спать с женщинами.
— И тогда,— сказал Анна,— все кабинеты превратились бы в гробы, а в каждом квадратике зеленой или желтой краски на стенах, в каждом кусочке полосатого линолеума было бы по скелету паразита, а вонючие котлы поставили бы в сарай. До свидания. Я иду к отшельнику.
Амадис Дуду онемел от удивления. Он видел, как Анна удалялся широким размашистым шагом и без усилия поднялся на дюну, играя крепкими мускулами. Он выстроил причудливую цепочку перемежавшихся шагов, оборвавшуюся на крутой вершине песчаной горы, откуда его тело продолжило путь дальше. Вскоре он скрылся из виду.
Директор Дуду повернулся и вошел в гостиницу. Грохот молотов прекратился. Карло и Моряк выносили кучи мусора. На втором этаже слышались стрекотание пишущей машинки и дребезжащие звоночки в конце строк, перекрываемые стуком клавиш. На кучах строительного мусора уже успели прорости сине-зеленые грибы.