— Беда в том,— соглашаясь, заметил Уэн,— что количество вариантов решения не всегда бывает нечетным. В вашем случае неудовлетворительными представляются оба варианта: и выше, и ниже по течению. И выбор между ними двумя тут неизбежен. В каком бы месте не стоял мост на реке, он разделяет ее на эти две части.
— Если только мост не расположен у самого истока,— заметила Флавия.
— Совершенно верно,— сказал Уэн, восхищенный выказанной остротой ума.— Но у истоков, как правило, реки не очень глубоки.
— В том-то и незадача,— ответила Флавия.
— Однако,— сказал Уэн,— остается возможность воспользоваться подвесным мостом.
— Но можно ли тогда считать дело чисто исполненным?
— Если вернуться к рекам, то Тувр, к примеру, достаточно полноводен для любого нормального самоубийцы.
— Это слишком далеко,— сказала она.
— В бассейне Шаранты,— уточнил Уэн.
— Если далее топиться — и то работа, если это так же трудно, как и все остальное в этой жизни, то что же это тогда за улеас? Только покончить с собой и остается.
— А что толкает вас на этот поступок? — поинтересовался наконец Уэн.
— Печальная история,— ответила Флавия, вытирая единственную слезу, некстати создавшую асимметрию на ее лице.
— Я сгораю от нетерпения услышать ее,— сказал Уэн, распаляясь.
— Я сейчас расскажу ее вам.
Уэну понравилась простота Флавии. Ее не нужно было упрашивать поведать свою историю. Несомненно, она понимала, какой исключительный интерес представляют подобные признания. Уэн приготовился выслушать достаточно долгий рассказ: молодая девушка имеет, как правило, массу возможностей для общения с особами обоих полов — тартинка с джемом располагает куда большими шансами ознакомиться со строением и повадками двукрылых, чем угреватый кусок кремня. Так что история жизни Флавии будет, конечно же, богатой на факты и события, из которых можно извлечь полезный нравственный опыт. Полезный, разумеется, для него, Уэна: личный нравственный опыт представляет ценность лишь для ближнего, сами мы хорошо знаем тайные побуждения, вынуждающие нас преподносить этот опыт в урезанном, утрамбованном и стреноженном виде.
— Я родилась,— начала Флавия,— двадцать два и восемь двенадцатых года тому назад в небольшом нормандском замке... Отец мой, преподаватель хороших манер в пансионе мадемуазель Кабак, разбогатев на службе, уединился в этом замке со своей служанкой, чтобы наслаждаться ее прелестями, вкушая радость спокойной жизни после долгих лет изнурительного труда; моя мать, бывшая его ученица, которую ему удалось соблазнить с превеликим трудом — он был очень некрасив,— не последовала за ним и жила в Париже попеременно то с архиепископом, то с комиссаром полиции. Отец, ярый антиклерикал, не знал о ее связи с первым, иначе потребовал бы развода; а вот некоторое родство с сыщиком, возникшее у него вследствие ее связи с последним, даже радовало его: оно позволяло ему поиздеваться над этим честным служакой, довольствовавшимся его объедками. Кроме того, ему досталось от какого-то предка солидное наследство в виде клочка земли, расположенного на площади Оперы в Париже. Он с удовольствием наведывался туда по воскресеньям и возился с посаженными там артишоками под самым носом у водителей автобусов. Как видите, отец презирал любую униформу во всех ее видах.
— Но при чем здесь вы? — спросил Уэн, чувствуя, что девушка теряет нить рассказа.
— В самом деле...
Она отпила глоток молодого вина. И тут внезапно заплакала — бесшумно, словно водопроводный кран. Казалось, она в отчаянии. Так, пожалуй, и было. Взволнованный, Уэн взял ее за руку. Но тотчас же выпустил, не зная, что с ней делать. Однако Флавия уже успокоилась.
— Сосиска я синяя,— сказала она.
— Ну нет,— возразил Уэн, находя, что она слишком сурова к себе.— Напрасно я вас перебил.
— Все, что я рассказала вам,— сплошное вранье,— сказала она.— Из чистой гордыни. Архиепископ был обычным епископом, а комиссар — уличным регулировщиком. А сама я портниха и едва свожу концы с концами. Заказчицы бывают редко, да еще и злые, самые настоящие стервы. Можно сказать, смеются, когда я из шкуры вон лезу. Денег нет, постоянный голод, я так несчастна! А мой друг в тюрьме. Он продавал секретные сведения иностранной державе, но взял выше таксы, и его посадили. А сборщик налогов берет все больше и больше — это мой дядя; если он не уплатит своих карточных долгов, тетя с шестью детьми пойдет по миру; вы представляете, старшему тридцать пять, а знали бы вы, сколько он съедает в его-то возрасте!
Не сдержавшись, она снова горько заплакала.
— День и ночь я не выпускаю из рук иголку, и все впустую, в результате не на что купить даже катушку ниток!
Уэн не знал, что сказать. Он похлопал девушку по плечу и подумал, что надо бы ее приободрить, но как?.. Это ведь не просто: подул на нее сверху, и все в порядке. А впрочем... кто хоть когда-нибудь прибегал к такому методу?
Он подул.
— Что с вами? — спросила девушка.
— Ничего,— ответил он.— Я вздохнул. Ваша история поразила меня.
— О,— сказала она,— это еще ничего. О худшем я и рассказывать боюсь.
Он ласково погладил ее по бедру.
— Доверьтесь мне, откровенность приносит облегчение.
— Да? И вам приносит облегчение?
— Боже мой,— произнес он,— просто так говорят. Конечно, это общие слова.
— Так не все ли равно? — сказала она.
— Так не все ли равно? — повторил он.
— Еще одно обстоятельство превращает в ад мое проклятое существование,— продолжила Флавия,— мой порочный брат. Он спит со своей собакой, плюет на пол лишь только встанет, пинает котенка, а проходя мимо консьержки, рыгает очередями.
Уэн онемел. Когда человек до такой степени извращен, настолько погряз в блуде, то о каких комментариях здесь может идти речь?..
— Подумайте,— сказала Флавия,— если он такой в полтора года, то что с ним станет потом?
Тут она снова зарыдала — не так часто, как в предыдущий раз, зато сильнее. Уэн потрепал ее по щеке, но надолго его не хватило: она плакала такими горючими слезами, что он тотчас же одернул обожженную руку.
— Бедная девочка! — воскликнул он.
Этих слов она и ждала.
— Но как я вас уже предупредила,— заговорила она,— главного я вам еще и не сказала.
— Говорите,— настаивал Уэн, теперь уже готовый ко всему.
Она начала, и он торопливо ввел в уши инородные тела, чтобы ничего не слышать, но и того немногого, что он все же услышал, хватило, чтобы он покрылся холодным потом — даже белье к телу прилипло.
— Это все? — спросил он громким голосом недавнего глухого.
— Все,— сказала Флавия.— Мне стало лучше.
Она одним глотком опрокинула содержимое своего стакана, которое тут же вывернула на стол. Но эта шалость мало развеселила собеседника.
— Несчастное создание,— вздохнул он наконец.
Он извлек на свет божий свой бумажник и подозвал официанта — тот подошел с видимым отвращением.
— Вы меня звали?
— Да. Сколько я вам должен?
— Столько-то,— ответил тот.
— Вот,— сказал Уэн, давая больше.
— Спасибо скажите сами, у нас самообслуживание.
— Прекрасно,— ответил Уэн.— Подите прочь, от вас воняет.
Официант ушел, оскорбленный — все-таки Уэн неплохо постоял за себя. Флавия смотрела на него с восхищением.
— У вас есть деньги!
— Возьмите все их себе,— сказал Уэн.— Вам они нужнее, чем мне.
Лицо ее замерло от изумления, как будто перед ней был Дед Мороз. Выражение лица Уэна описать трудно — ведь Деда Мороза никто никогда не видел.
Уэн возвращался домой один. Было поздно, горел лишь каждый второй фонарь, остальные спали стоя. Уэн шел, понурив голову. Он думал о Флавии, о том, с какой радостью взяла она все его деньги. Это сильно тронуло его. Бедная крошка не оставила ему ни франка. В ее возрасте чувствуешь себя совсем потерянным, когда не на что жить. Удивительно! Он вспомнил, что они одного возраста. Такая обездоленная! Теперь, когда она забрала у него все, что он имел, он понял, до чего же неуютно в таком положении. Он осмотрелся. Улица блестела в тусклом свете луны, висевшей прямо над мостом. Денег больше нет. И словоловка не закончена. На пустынную улицу медленно вступил свадебный кортеж лунатиков, но и он не привлек к себе внимания Уэна. Он вспомнил арестанта. Вот кому, должно быть, вещи представлялись простыми. Да и ему самому тоже. Мост все ближе. Денег больше нет. Бедная, бедная Флавия. Теперь-то у нее были деньги. Но какая горестная история! Как смириться с подобной нищетой? И какая удача, что он вовремя подвернулся. Для нее. Не к каждому поспевает вовремя человек.
Он перешагнул через перила и встал на карниз. Вдали затихали шаги свадебной процессии. Он посмотрел направо, налево. Конечно же, ей сильно повезло, что он проходил мимо. Ни души вокруг. Он пожал плечами, пощупал пустой карман. Бесспорно, жить в таком положении не стоит. Но выше ли, ниже ли по течению — разницы никакой.
И он бросился в реку, не утруждая себя сомнениями. Где ни прыгни, все равно пойдешь ко дну. Разница невелика.
ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ
Ольн прижимался к стенам домов и подозрительно озирался на каждом шагу. Только что он завладел золотым сердцем отца Мимиля. Беднягу, правда, довелось слегка выпотрошить — в частности, вспороть ему садовым ножом грудную клетку, но когда выпадает случай заполучить золотое сердце, не приходится колебаться в выборе средств.
Пройдя триста метров, Ольн демонстративно снял свою воровскую кепку, швырнул ее в люк водостока и надел фетровую шляпу — головной убор человека добропорядочного. В походке его появилась уверенность, мешало лишь золотое сердце отца Мимиля — все еще тепленькое, оно неприятно вздрагивало в кармане. Уже одним своим видом оно должно было побуждать к злодеяниям, и Ольн с превеликим удовольствием полюбовался бы им сейчас.
На расстоянии одного кабельтова от первого люка Ольну попался второй, размерами побольше; естественно, он им и воспользовался, чтобы оставить там дубинку и нож, с помощью которых совершал убийство. Орудия преступления были заляпаны пятнами крови с присохшими к ним волосками, а поскольку Ольн делал все, за что брался, с особенной тщательностью, то на них, конечно, можно не сомневаться, осталось полным-полно отпечатков пальцев. Переодеваться он опять-таки не стал, хотя одежда была вся липкая от крови: люди все же не привыкли, чтобы убийцы были одеты, как и все остальные, а принятый в обществе порядок следует соблюдать.