За Клермоном Оливье нацелился точно на Орильяк. Сейчас у него не было надобности менять траекторию движения, руль не нуждался более в его правой руке, и рука Жаклин снова была в ней.
Майор с наслаждением вдыхал упоительный аромат столбов, нос он держал по ветру, а пса на коленях. Напевая печальный блюз, он пытался вычислять в уме, сколько дней он сможет прожить в Каркассоне, имея двадцать два франка.
Нужно было поделить двадцать два на четыреста шестьдесят. В конце концов у него разболелась голова, и результат перестал его интересовать. В итоге Майор принял простое решение: прожить месяц в лучшем отеле города.
Один и тот же ветер щекотал ноздри Майора, развевал локоны Жаклин и охлаждал пылающие виски разволновавшегося Оливье. Переводя взгляд от зеркальца, он видел рядом со своей правой ногой прекрасные, из кожи еще живой ящерицы, туфельки Жаклин с золотой застежкой, стягивавшей рот рептилии, чтобы не слышно было ни звука. Очертания ее точеных икр янтарного цвета рельефно выделялись на фоне светлой кожаной обивки переднего сиденья, кожу на котором пора уже было заменить: она была в клочки порвана, так как, устраиваясь поудобнее, Жаклин все время меняла позы, но Оливье это нисколько не волновало — ведь это будет память о ней.
Дороге теперь приходилось прилагать немало усилий, чтобы держаться прямо под колесами машины. При выезде из Клермона Оливье сделал настолько точный прицел на Орильяк, что свернуть хотя бы немного в сторону было делом невозможным. При любом незначительном отклонении руль поворачивался на несколько градусов и заставлял дорогу возвращаться в заданное положение ценой невероятных усилий — доходило до судорог. Она вернулась в исходное положение лишь поздней ночью, чрезмерно растянутая, вся измотанная, вследствие чего имели место частые столкновения.
Сначала они проехали Орильяк, затем Родез, и наконец перед взорами путешественников предстали рубежи тропической Оверни. На картах эта местность обозначена как Лангедок, но геологи не могут ошибаться.
За Орильяком Оливье и Жаклин пересели назад, а Майор и пес взялись вести машину. Одним поворотом разводного ключа Майор вернул зеркальце в прежнее положение — теперь он мог, не отвлекаясь, отдаться изучению преодолеваемого пути.
Пейзажи тропической Оверни исчезли с наступлением ночи, но снова почти тотчас же появились — пес включил фары.
За час до Каркассона было только двенадцать, но когда они въехали в Каркассон, был уже час.
Номера для Жаклин и Оливье были забронированы давно, а Майор в сопровождении пса счел весьма удобным приостановиться в постели одной из горничных отеля, а затем и в самой горничной. Так он и остался там и уснул в тепле. Он решил поменять номер завтра, выбрав его с особенной тщательностью.
К завтраку они собрались вместе, за круглым столом. Пес сидел под ним на равном удалении от каждого из путешественников и стал в результате своеобразной средней ножкой этого стола.
Одно движение Майора — и из ножки он снова превратился в пса. Майор направился в сад при отеле, и пес последовал за ним, виляя хвостом и лая из вежливости. Майор насвистывал стомп и протирал монокль.
Оставшись наедине, Оливье и Жаклин смотрели в разные стороны: их смущали коричневые перекладины на потолке.
Солнце рисовало портрет Жаклин на фоне окна, не один раз переделывая работу, но в конце концов было достигнуто полнейшее сходство — девушка была действительно прекрасна и соблазнительна.
Совсем еще молоденькая. Кожа на щеках гладкая, свежая, редкого, изумительного оттенка — чайной розы. Бронзовые волосы еще больше подчеркивали ее необычную красоту. Довершали портрет чистые светлые глаза. Оливье открывал чудо природы — ничего подобного ранее он не видел.
Оливье был на седьмом небе от наслаждения — так вкусен был абрикос. Сначала он проглотил его, потом отрыгнул на манер жвачных животных. Он чувствовал себя все более счастливым, и как объяснить это божественное состояние, если отбросить Жаклин?
Девушка грациозно поднялась, отодвинула стул и подала Оливье руку.
— Давайте погуляем до обеда,— сказала она.
В табачной лавке напротив вокзала Майор покупал открытки. Он набрал их на двадцать один франк, а оставшиеся двадцать су бросил псу из нежности — чего не сделаешь для друга...
Майор проводил Оливье и Жаклин мутным взглядом своего единственного глаза. Второе же око по-прежнему оставалось стеклянным.
Жаклин и Оливье шли под руку полем.
Она была в светлом полотняном платье и легких сандалиях на невысоких каблуках, и солнце все никак не могло выбраться из ее волос.
Майор начал насвистывать вместо стомпа медленный танец и устроился поудобнее на террасе привокзального отеля "Альбигоец".
Дорога через поле, как и все дороги, что идут через поле, особенно хороша, когда идешь по ней не один. Она состояла из самой дороги, промежуточной зоны поле-дорога, разделенной на полосу травянистой растительности, неглубокую канаву и полосу лесопосадки; наконец следовало само поле со всевозможными ингредиентами, как-то: горчица, рапс, пшеница, а также различные и безразличные животные.
А еще были Жаклин, и ее длинные ноги, и высокая грудь, подчеркнутая белым кожаным поясом, и почти обнаженные руки — их закрывали только рукавчики-"фонарик", такие легкие, что, казалось, их сдует и они улетят вместе с сердцем Оливье, привязанным к ним на кусочке аорты, достаточно длинном, чтобы сделать узел.
Когда они вернулись с прогулки, Жаклин выпустила руку Оливье и на ней остался светлый след ее руки, но на теле девушки следов не было никаких.
Должно быть, Оливье был слишком робок.
Они подошли к привокзальной площади как раз в тот момент, когда Майор поднялся со своего места, чтобы отправить по почте одиннадцать открыток, исписанных им в мгновение ока, а зная, что открытки были по девятнадцать су штука, подсчитайте, сколько их еще осталось у Майора.
В отеле их ждал обед.
Пес сидел у дверей комнаты Майора и чесался, спасаясь от блох. Оливье к тому же, выходя из своего номера, отдавил ему хвост — прозвенел звонок на обед, и он спешил.
А как хорошо было вчера, какую замечательную совершили они прогулку на реку... Но тут пес зарычал: поймав наконец блоху, он смог сосредоточить внимание на Оливье.
Жаклин в белом купальнике лежала на берегу, и вода на ее волосах была словно жемчуг, а на руках и ногах — как блестящий целлофан, а на песке под ней — просто вода. Оливье наклонился и дружески потрепал пса по спине — тот в ответ снисходительно лизнул ему руку.
Но Оливье так и не решился сказать ей те слова, которые стесняется произнести робкий человек. Он вернулся с ней в отель поздно, но, как и во все предыдущие вечера, пожелал ей всего лишь спокойной ночи.
И вот он решил, что сегодня утром скажет ей эти слова.
И тут, заслонив Оливье, отворилась дверь комнаты Майора, и из нее вышла Жаклин в белой шелковой пижаме. Ее крупные груди были открыты. Она прошла по коридору к себе в номер — одеться, причесаться...
Никогда теперь уже, наверное, не закроется дверь в комнату Майора: ее петли заржавели от соленых слез любви...
ВЕЧЕРИНКА У ЛЕОБИЛЯ
Веки Фолюбера Сансонне, на которые, проникая через решетчатые ставни, падал преломленный солнечный луч, светились изнутри приятным красно-оранжевым цветом, и Фолюбер улыбался во сне. Он шел легким шагом по гравию, теплому и ласковому, в саду Гесперид[48], и красивые звери с шелковистой шерстью лизали ему пальцы ног. В этот момент он проснулся, осторожно снял с большого пальца ноги Фредерику и вернул ее на исходную позицию — завтра утром ручная улитка снова доползет до него. Фредерика фыркнула, но не промолвила ни слова.
Фолюбер сел в кровати. Каждое утро он на какое-то время погружался в размышления, и днем уже думать не нужно было; тем самым он избавлял себя от многочисленных неприятностей, которыми так полна жизнь людей беспорядочных, въедливых и беспокойных: во всяком действии они видят предлог для размышлений, бесконечных (простите за длинную фразу), а часто и беспредметных, поскольку о самом предмете они забывают.
Вот о чем надо думать:
1) во что одеться;
2) что съесть на завтрак;
3) как развлечься.
Вот и все: сегодня было воскресенье, и вопрос о том, где раздобыть деньги, был уже решен.
Фолюбер по порядку обдумал все три проблемы.
Он тщательно умылся, основательно почистил зубы, высморкался при помощи двух пальцев и стал одеваться. По воскресеньям он начинал, как правило, с галстука и кончал туфлями — прекрасная гимнастика. Он достал из комода пару модных носков с рисунком из чередующихся полосок: синяя полоска — просвет, синяя полоска — просвет и так далее. Когда носишь такие носки, можно красить ноги в любой цвет и его видно между полосками. Фолюбер был человек застенчивый и выбрал яблочно-зеленый.
В остальном его сегодняшний гардероб был обычен, если не считать голубой рубашки. Еще он сменил белье, поскольку думал о третьем пункте программы.
Завтракал он селедкой, политой нежным маслом, и хлебцом, свежим, как глаз, и, как глаз, обрамленным длинными розовыми ресницами.
После этого он окончательно углубился в размышления о третьем пункте.
Сегодня был день рождения его друга Леобиля, и в честь этого события тот устраивал вечеринку.
При мысли о ней Фолюбер еще сильнее задумался. Дело было в том, что он страдал комплексом застенчивости и втайне завидовал смелости тех, с кем должен был увидеться вечером: ему хотелось бы обладать ловкостью Грузнье в сочетании с пылкостью Додди, очаровательной элегантностью шефа Абадибабы или же пиратской лихостью любого из членов Лориентского клуба.
У Фолюбера были красивые каштановые волосы, глаза с притягательной поволокой и прелестная улыбка, которой он покорял все сердца, даже не подозревая об этом. Но он никогда не осмеливался воспользоваться достоинствами своей внешности и всегда сидел в стороне, одинокий, в то время как его товарищи лихо отплясывали с красивыми девушками свинг, життерберг и галуазский барбет.