— Людям нужен ответ, они хотят все знать о нас с тобой. Не жертвы я хочу, Саулюс, ты не думай так, я не буду ходить с опущенной головой. У меня достанет гордости посмотреть в глаза тем, кто хочет утолить свое нездоровое любопытство.
«Посмотришь на тебя, и в глазах светлее», — говаривал Ругянис, не тайком, а публично, при Саулюсе и других, и комплименты Аугустаса, как и его грубость, никого не удивляли. «Слова подвыпившего мужчины», — снисходительно улыбалась Дагна. Аугустас иногда звонил, спрашивал Саулюса. Если Саулюса не оказывалось, тут же начинал рассказывать о себе и своих приятелях, своих работах, проектах, набросках, то и дело повторяя: «я… я… я…» Она слушала его рассказы, возражала, спорила, мягко подсмеивалась над его самолюбованием. Аугустас, спохватившись, признавался, что он последний неудачник, но тут же, забывшись, кирпич за кирпичом сооружал свой пьедестал.
Весной того года Вацловас Йонелюнас после долгих переговоров устроил выставку в клубе литераторов. Слухи о том, что будут выставлены работы, которые не попадают в публичные залы, привлекли не только друзей, поклонников искусства, но и целую толпу снобов. Одни обрадовались выставке, другие были разочарованы. Кто поздравлял Вацловаса, кто брел мимо, не замечая его. За кофейком по случаю открытия Аугустас Ругянис многозначительно оглядел коллег и первым сказал: «Я уверен, друзья мои, что эта выставка — не рядовое, а значительное событие…» Все удивились, что Аугустас не поскупился на громкие слова. Только Йонелюнас отнесся к ним равнодушно и даже, кажется, криво усмехнулся. А когда все высыпали на улицу, Аугустас пристал к Саулюсу с Дагной: «Пошли ко мне в мастерскую». Он звал и Йонелюнаса, и Бакиса, и других. «Заглянем, мужики, посидим, пропустим по рюмочке». Направились всей толпой, но, когда, открыв узкую деревянную дверь, вошли во двор, зажатый стенами монастыря, сооруженного в семнадцатом веке, оказалось, что Йонелюнас с другими где-то потерялся. «Захотят, придут», — сказал Ругянис, достал огромный ключ, отпер половинку двустворчатой двери, напоминающей ворота гаража, артистически поклонился и пригласил в мастерскую.
Дагна чувствовала, что Саулюсу не хотелось сюда идти, но он не сумел устоять перед Аугустасом. Она стиснула прохладную руку мужа, словно приободряя его: почему бы не посидеть с людьми?
На столе появились запыленная бутылка коньяка, глиняные чарочки.
— Приземляйтесь где кому удобнее. Бакис! Ну, Йотаута, — приглашал Аугустас, но они кружили вокруг макета «Древнего литовца». Полтора года назад во Дворце выставок Дагна видела его, долго разглядывала вместе с Саулюсом. «Если он будет сооружен…» — «Да, — прервал Саулюс, — уже утвердили». — «Такого памятника у нас еще не было». — «Каждый памятник говорит что-то новое». — «Увы, не каждый, Саулюс». — «А как тебе этот?..» Дагна ответила не сразу. «Ты не чувствуешь иногда, что о большом произведении не хочется говорить, просто не получается? Оно сразу захватывает, завладевает тобой… Нет, нет, я лучше помолчу».
Аугустас подошел к ним, поднял руку:
— Лучше посмотрите вот сюда. — Его рука чинно провела в воздухе дугу. — Главную фигуру леплю покрупнее. Хочу все прочувствовать, все до мелочей.
В углу мастерской в глыбе глины проступали очертания скульптуры человека в натуральную величину, и можно было уже разглядеть ее мощь и величие…
— Что скажете? — через минуту гордо спросил Ругянис.
— Виват! — Альбертас Бакис хлопнул в ладоши:
— Мнение Йотауты я уже слышал однажды. Мог бы и повторить, Йотаута.
Саулюс попятился, насупил лоб.
— Не слишком ли расплодились вот такие, с задранной вверх головой?
По лицу Аугустаса скользнула тень.
— Шутишь?
— Я всерьез.
— Что ты говоришь, Йотаута?
— Не слишком ли много таких?..
— Глупость, — желчно рассмеялся Аугустас, взмахнул рукой.
— Представим себе, памятник стоит на холме. Голова поднята, глядит куда-то…
— Не куда-то, а на запад, Йотаута! — вспылил Аугустас. — На запад, на врагов! Он стоит на страже, он готов грудью отразить врага. Да и отразил он не одно нашествие. Как ты не понимаешь сути? Лучше выпьем.
Альбертас присел, посмотрел на фигуру снизу, потер руки.
— Все-таки, голубчики, Саулюс в чем-то прав.
— И этот туда же…
— Мы можем и помолчать, — отвернулся Саулюс.
— Я все сюда вложил: свою любовь и ненависть, свою веру и надежды. Ну, скажи, Йотаута… Скажи, скажи…
— Не лучше ли было бы или даже правильнее, если б твой литовец просто смотрел на свою землю, на родные поля.
— Ну, ну… — торопил Аугустас, но Саулюс уже не слышал в его голосе насмешки.
— Ты подумай: он смотрит на свою землю, на свою, не на чужую. Он никогда никому не угрожал, не навязывал своей воли. Стоит он твердо, непоколебимо и взгляд спокойных глаз словно говорит: «Здесь — Литва». — В глазах Саулюса зажглись жаркие огоньки, он сам невольно стал в эту позу. — Ты слышишь, Аугустас? Он тверд, потому что стоит на родной земле. И говорит: «Это моя земля, она наша… наших детей… И никому не дозволено топтать ее!»
Руки Аугустаса Ругяниса повисли, плечи опустились, он сгорбился, уставился расширенными глазами на Саулюса.
— Подожди, подожди… — голос его звучит сипло, как из-под земли. — Он тверд, потому что стоит… Он весь здесь, на этой земле… — Аугустас встряхивает копной волос. — Ты можешь с ума свести, Йотаута!
— Мне так кажется.
Аугустас подбежал к стояку с фигурой мужчины и уставился на свое творение.
Дагна увидела, что Аугустасом овладела новая мысль, что он борется с собой — согласиться или отбросить… Конечно, не легко признаться, что ты не так уж непогрешим.
Аугустас вдруг развел руки, преувеличенно громко рассмеялся:
— Ха-ха! Подумаю… Все-таки, пожалуй, подумаю, но не уверен, что буду что-то менять. Я ничего еще не говорю.
Все выпили по чарочке. Ругянис грузно опустился в старое кресло, уставился перед собой неподвижными, остекленевшими глазами. Потом вдруг вскочил.
— Моя персональная выставка давно закрыта, но и сейчас… Вот пресса за последние месяцы. — Снял с полки зеленую папку, вытряхнул на стол газеты и журналы. — И не только республиканская, Москва пишет. Из Таллина прислали журнал, снимок на всю страницу… Но с какой стати я демонстрирую вам всю эту чепуху? — Аугустас смахнул рукой все со стола на пол. — Разве я для того работаю, чтобы какие-то искусствоведы пописывали? От журналистов отбою нету, гоню вон, как собак. Интервью, интервью!.. Да пускай они все катятся… Вся эта суета работать мешает, вы понимаете? Как другим — не знаю, некоторые копаются в своих рисунках и ждут, чтоб их хоть раз в год упомянули, а мне наплевать. Меня весь этот парад выбивает из равновесия.
Аугустас поддел ногой толстый журнал, тот полетел через всю мастерскую. Он рассмеялся весело и зло, словно мстя кому-то и явно потеряв чувство меры.
— Надо самому знать, чего ты сто́ишь, своим творчеством надо заставить других опуститься на колени перед твоей работой, как перед алтарем! — Ругянис говорил, расхаживал по мастерской, казалось, он готов тут же с кем-то сразиться. — Я так понимаю! — И снова рассмеялся.
Саулюс с Альбертасом угрюмо молчали, не в силах понять: что это — игра или искренние слова?
— Ты не боишься, Аугустас? — спросила Дагна.
— Я? Боюсь? Чего мне бояться?
— Себя.
— Себя? Ха…
— Эта бесконечная самоуверенность…
— Самоуверенность, ха… А как прикажешь работать без уверенности? Даже в постели женщине не нужен мужик, не уверенный в своих силах.
— Пардон! — крикнул Альбертас. — Может, нам пора домой?
Затрезвонил телефон. Аугустас покосился на зеленый аппарат.
— Выпьем!
Телефон затрезвонил опять. Ругянис поднял трубку. Его лицо засияло, но тут же приобрело растерянное выражение.
— Приятно слышать… Да что вы… Пашу, как вол, без передышки. Да, участвовал, это же входит в мои обязанности… Собралось много, но все прошло спокойно, культурно… Пожалуйста…
Ругянис напряг слух, чуть съежился, прикрыл ладонью рот, словно не желая, чтобы другие слышали этот разговор.
— Конечно, работы очень неровные, но одна-другая… Можно бы пересмотреть, даже надо…
Дагна бросила взгляд на Саулюса, уставившегося в угол, покосилась на Альбертаса, который топтался в нерешительности посреди мастерской.
— Может, позволите вам завтра утром позвонить? Сейчас, видите ли, я… Да, да, завтра непременно.
Ругянис повесил трубку и обернулся не сразу. Взял книгу абонентов, полистал и швырнул на подоконник.
— Говорю, от журналистов отбоя нету.
Альбертас Бакис ухмыльнулся:
— Не ломай дурака, Аугустас. Спокойной ночи!
Ругянис чуть потупил голову, но лицо его было бесстрастно.
Саулюс последним захлопнул дверь.
Два дня спустя работ Вацловаса Йонелюнаса на выставке поубавилось. В начале следующей недели выставку закрыли. Вацловас засел дома, целыми днями не ступал ногой за порог. Никому не открывал, ни с кем не разговаривал. Саулюс сжимал кулаки, метался, места себе не находил. Потом успокоился, погрузился в работу. Он был так занят, что не находил времени даже для Дагны. Изредка ей удавалось вытащить из него слово-другое, и она узнала, что до лета он хочет закончить новый цикл, что осенью будет участвовать в выставке графики, что пять его эстампов посылают в Польшу… Дагна думала, как страшна работа, которая настолько порабощает человека. А может, Саулюс просто охладел к ней, к Дагне? Давно уже охладел? Она вспомнила болезнь ребенка, похороны, вспомнила всю свою жизнь и заплакала. Плакала мучительно, вздрагивала всем телом, не знала, что и сказать Саулюсу. «Мне так тяжело иногда», — простонала. «Ты все не можешь забыть Наглиса. Уже сколько лет… Если б я мог, Дагна, я все начал бы сначала, стал бы инженером, физиком, химиком, даже учителем физкультуры, и после работы мы сразу же встречались бы, были бы вместе. Как мне исправить эту ошибку? Проклят час, когда я сунул голову в эту петлю…» — «Ты иначе не мог». — «Не мог? Лучше быть каменщиком или токарем, чем скверным художником…» — «Но тогда я бы тебя не встретила». — «Может, так оно было бы лучше». — «Почему ты так говоришь?» — «Не знаю». Саулюс замолчал, ласково через шелк тонкой ночной сорочки гладил ее плечи, грудь; его рука успокаивала Дагну, и он сам успокаивался, шептал жаркими губами: «Так есть и так будет, Дагна… Легко не будет ни тебе, ни мне… И все-таки улыбнись, Дагна. Я и в темноте увижу твою улыбку». Дагна и впрямь улыбнулась и положила голову на откинутую руку Саулюса.