Казалось, все ушло, посещение мастерской Ругяниса забылось, потускнело, как никому не нужное недоразумение. Но какое-то время спустя, когда отмечали семидесятипятилетие одного профессора, все неожиданно воскресло. По правде говоря, Дагна и хотела и не хотела идти на этот вечер, потому что чувствовала: им снова придется столкнуться лицом к лицу с Ругянисом. И впрямь Аугустас, покружив поодаль в галдящей толпе, вывел ее танцевать. Он был уже навеселе и тискал пальцы Дагны.
— Хорошо поставленная комедия, верно? — сказал он, оглядев танцующих.
— Маэстро заслужил такие искренние слова.
— Хо! От этого потока славословий меня просто выворачивало, извиняюсь. А что он сделал-то? Пустил на свет божий целую толпу неудачников?
— Почему ты так говоришь, Аугустас?
— Всю свою жизнь он старался делать художников, забывая, что художником надо родиться. Конечно, для начала сам Маэстро должен был родиться художником. Юбилейная выставка его графики… извиняюсь…
Дагна молчала. Аугустас, не слыша музыки, старался не отставать от других и отплясывал какой-то рок-фокстрот, то и дело задевая крупными плечами танцоров. Как бы между прочим обмолвился о группе английских скульпторов, посетивших его «Древнего литовца». Все были ошеломлены. Но Аугустаса это меньше всего заботит. Плевал он!
— Я развелся с женой, Дагна, — сказал он неожиданно, остановившись посреди зала и держа Дагну в объятиях.
— Надо танцевать, — сказала Дагна.
— Я развелся, — повторил Аугустас.
Дагна не знала, что ответить, и только усмехнулась.
— Найдешь другую.
— Я женщин не ищу, они сами меня находят. Чтоб переспать…
— Не груби…
— …Не отказался бы и с тобой…
В Дагну впились пронзительные глаза заклинателя змей, от взгляда которых змеи и впрямь должны бы оцепенеть. Неужели этого человека она когда-то уважала, считала другом семьи?
— Ха-ха! Пошутил, извиняюсь. Нет, я не из таких, которые… Хотя Саулюс мне… Тебе разве не ясно, почему ему нужна была моя дружба?
— Ему… нужна?
— Чтоб я вытащил его из неизвестности, чтоб поднял… Слабому всегда удобно прислониться к сильному. Не один он такой. Нет, нет. На белом свете таких большинство… Ничего не поделаешь, что бог одному отвалил таланта, а другому его пожалел.
Летел зал, раскачивались хрустальные люстры, ухмылялись лица танцующих — знакомые и незнакомые, с любопытством глядя на Дагну и Ругяниса.
Дагна вызволила руку, попятившись, уставилась на Ругяниса, как на привидение.
Лицо Ругяниса пошло лиловыми пятнами, глаза затуманились. Он неожиданно расхохотался.
Дагна повернулась. Казалось, волна хохота прокатилась по всему залу; она шагала на подгибающихся ногах не по скользкому паркету, а брела по рыхлому раскаленному песку, и жаркие пылинки иголками вонзались в ее ноги, во все тело. Идти, идти по раскаленному, сухо скрипящему песку. И не оборачиваться. Только не оборачиваться…
— Сам знаешь, Саулюс, что Ругянис лил помои и на тебя и на меня. Воображение у него буйное. Конечно, и Йонелюнас ему помешал, и еще… — Дагна молчит. — Пускай люди теперь думают, что ты меня бросил. Ты бросил…
Саулюс медленно качает головой, но Дагна видит, что его мысли где-то далеко, ужасно далеко. Но вот он уже возвращается к ней и улыбается — мол, все слышал и понял…
— Сегодня я, Дагна, уезжаю в деревню, обратно в Лепалотас. Завтра сто лет со дня рождения отца, и я должен быть там.
— Езжай.
— И еще я начал… Мне кажется, там я начинаю все сызнова. Ведь когда человек рождается, не ему больно.
— Езжай, Саулюс.
— Я не могу сейчас рассказать, боюсь — проговорюсь, и исчезнет все, что вижу. Ведь слова хоронят мысль. Как песок следы.
Дагна чувствует, что ее ноги снова обжигает раскаленный песок. Она идет по песку, опять идет одна, увязая до колен, и боится упасть…
— Ты не сиди там, на даче у подруги. Возвращайся домой и живи. Возвращайся, чтоб дом не пустовал.
Дагна, словно ее разбудили, поднимает голову:
— Тебе было письмо на столике. Нашел?
Саулюс не может вспомнить, о каком письме говорит Дагна. Наконец сует руку в карман, достает сложенный листок и кладет перед ней. Пока Дагна читает, Саулюс смотрит в сторону, слыша авторитетные наставления директора, требования… и так далее, и так…
— Что теперь будешь делать?
Что он будет делать? Что он может делать?..
И так далее, и…
— Бумаги у тебя нет?
Дагна находит в сумке сложенный вчетверо белый листок, похожий на тот, с подписью директора.
— И шарик. Она подает ручку и не спускает глаз с правой руки Саулюса, которая очень медленно выводит первые буквы, а потом берет разгон и начинает торопиться. Буквы все мельче, неразборчивей… Он отталкивает бумагу, глубоко втягивает воздух — писал затаив дыхание.
— Положи в конверт и отправь.
— «Прошу освободить меня от занимаемой должности», — читает Дагна единственную короткую фразу. — И все?
— Все. Буду служить одному богу.
— В заявлении не указаны мотивы.
— Не поймет. Только посмеется.
— Хорошо, я отправлю, — Дагна складывает заявление, прячет в сумку.
Саулюс поворачивает голову, словно его окликнули. На ступеньках, под свисающим плющом, стоит Стасис Балтуоне, щиплет пальцами буйную бороду и раскачивается всем телом, кажется не веря своим глазам. Наконец трогается с места, лавируя между столиками, и уже издали посылает улыбки.
— В третий кабак захожу, неужто, говорю, не увижу знакомого лица. Мое почтение старым друзьям, — Балтуоне кланяется и, пошатнувшись, опускается на стул.
Саулюс отодвигается со своим стулом и говорит:
— Ты опоздал, Стасис, мы уже уходим.
— Дагна, ты можешь приказать Саулюсу, чтоб еще посидел?
— Нам правда пора.
— Как вы похожи друг на друга, а? Ах, Саулюс, Саулюс, куда ты добежишь? Мир — куча гнилья, змеиный клубок. Подожди, коллега, я тебе из последней почты… Реши-ка такую арифметическую задачку.
— Не люблю арифметику, она мне напоминает магазин.
— Можешь послушать или не можешь? Коротенькая, из последнего задачника… Из подъезда одного дома вышел классик А, из другого подъезда — Б. Оба встретились в точке В. Классик А: «Ты читал мой новый роман?» Классик Б: «Я плохой пловец. Боюсь утонуть». Классик А: «Дерьмо в воде не тонет». Пардон, мадам, как сказал бы наш друг Бакис. И вопрос: может ли точка В послужить стартовой площадкой для полета в бессмертие? Вот и все. Решай, Саулюс.
Но Саулюс уже встал, он так ничего и не расслышал. Встает и Дагна.
— Опять ни одного знакомого, — скорбно качает головой Стасис Балтуоне.
На проспекте Саулюс подает Дагне руку (как знакомой, с которой перебросился словом при встрече) и ссутулясь удаляется, исчезает в толпе.
Дагна медленно бредет в ту же самую сторону. Словно босиком по раскаленному и вязкому песку.
…на фоне черной тучи белая птица, падающая наземь с надломленными крыльями. Белое, ждущее лицо Матери. Ее протянутая рука… Слева…
…пляшущая цыганка, ее тело — мечущееся пламя страсти. Белые языки пламени, обжигающие одноногого мужчину. И лицо Матери. Слева…
…застывший в горе старик у свежей могилы. Руки лежат на заступе, он смотрит перед собой. Спрашивающее лицо Матери. Слева…
…младенец на руках юной женщины. От радости дрожит воздух. Весь мир счастлив, звучат гимны. Лицо Матери, полное мудрости и покоя. Слева…
Все медленнее шаг. Изредка Саулюс перестает замечать все вокруг, идет как слепец, которого кто-то ведет за руку и оберегает, чтоб он не столкнулся со спешащими навстречу людьми. Застывает у перекрестка — тоже кто-то удержал. У меня нет с собой ни блокнота, ни карандаша, ни записной книжки. Так нужно, а под рукой ничего… От раздражения Саулюс приходит в себя, он понимает, что нельзя ждать, пока вернется домой. Сейчас, сию минуту, это ведь не повторишь… Другой раз, может, и не увидишь того, что предстало перед тобой в этот миг. Повернувшись, подбегает к газетному киоску, просит тетрадь для рисования. Нет. Нелинованный блокнот? Нет. Карандаш, только очиненный? Не бывает. Простонав сквозь зубы, Саулюс отходит в сторону, в отчаянии озирается, не может сообразить, где же достать бумагу и карандаш. Снова идет бездумно, музыка линий звенит в ушах, она настолько явна, он ее видит и слышит… Надо остановиться, найти уголок, где можно присесть…
Невидимая рука толкает его по широкой лестнице вверх, открывает стеклянную дверь, вводит в просторный зал почтамта, заполненный людьми. Справа у окошка очередь — за конвертами, открытками, бумагой для писем. За перегородкой две женщины-служащие шушукаются, хихикают. Им спешить некуда, работа не убежит. Саулюс барабанит костяшками пальцев по стеклянной перегородке, женщина бросает на него свирепый взгляд и отворачивается.
— Безнадежно, — говорит мужчина, стоящий в очереди перед Саулюсом, и, махнув рукой, уходит.
Саулюс снова стучит, уже погромче, и тут же вспоминает, что бумага для писем линованная, а его тошнит от испоганенной линиями или клетками бумаги. Рядом за перегородкой он замечает кипу телеграфных бланков, бросается к столику, садится. Хватает привязанную к столу шариковую ручку и на оборотной стороне бланка уже выводит первую линию. Ручка высохла, Саулюс яростно черкает вдоль и поперек по бланку. Как славно, что она черная! Скомкав листок, швыряет в мусорный ящик. На бумаге появляются линия, профиль лица, контуры изогнутого тела. Рука спешит, но листок мал, пространство ограничено, тесно на этом листке вспышке мысли. Он берет третий бланк, четвертый, пятый, десятый… Догнать мысль, не отставать от мелькающих образов, перенести их на бумагу линией, придать жизнь штрихом, заставить жить, двигаться, кричать, смеяться… Сделать это посаженной на цепь ручкой на оборотной стороне телеграфных бланков. Если на лицевой стороне бланка пишут: «умер, приезжай»… «состоится свадьба»… «погиб в аварии»… «поздравляю с днем рождения»… «пришли денег»… «жди меня»… то почему на оборотной нельзя изобразить смерть, аварию, радость, ожидание?..