В открытую дверь сеней Каролис видит, как жена Швебелдокаса взбирается на чердак. Вот и хорошо, потирает он руки, но его ребячья радость тут же исчезает, как выскользнувший из рук стакан воды у жаждущего, рассыпается вдребезги, и становится уныло, пусто. Свесив руки, отходит в сторону, присаживается на старую тракторную покрышку. Поднимает глаза и смотрит прямо перед собой, видит угол сада, старую потрескавшуюся яблоню и вишенник. Смотрит на вишенник, потирает ладонями колени, сжимает их пальцами до боли, но боли не чувствует.
— Принимай, Йотаута!
Каролис не может оторвать глаз от вишенника.
— Ты слышишь, Йотаута, принимай мешок.
«Встать да пойти в сени», — прикидывает он в мыслях, но сидит не шелохнувшись, как с петлей на шее… И опять, и опять…
— Зову, зову, а он…
Женщина волочит по земле неполный мешок, ставит у ног Каролиса на лужайку, хлопает руками по юбке, стряхивая муку.
— Только никому в деревне ни гугу, — предупреждает. — Даже моему. Он-то все еще гонит, скажу я тебе, потому и рожь сеет. Но с этих нескольких соток лишь для отвода глаз молотит. Достает и не столько еще…
— Послушай, соседка, — прерывает Каролис, наконец посмотрев на нее. — Тогда, давным-давно… когда я еще… в тот последний вечер к вам заходил. Был уже поздний вечер…
— Ты моего из-за семян прижал, хорошо помню.
— Рассказывал он тебе?
— Я сама слышала.
— Ты тогда лежала на кровати. Ты спала.
Женщина садится рядом на ту же самую твердую покрышку, поправляет платок, громко дышит.
— Сейчас уже не те времена, можем и поговорить. Не спала я, Каролис.
— А почему твой муж так?.. Он меня вытолкал в дверь. Просто вот так выталкивал…
— Скажу… В тот вечер должны были прийти за самогонкой эти… из леса. Моему приказывали, и он для них гнал иногда. Не без греха он, тебе одному говорю, хотя кто в те времена не грешил. Разве нам хотелось, чтобы эти застали тебя у нас в избе?
Опираясь на руки, Каролис с трудом встает, его взгляд снова устремлен на вишенник.
— Вот на язык подвернулось, и сказала. Стоит ли поминать то, что быльем поросло?
— Живо еще, живо, — говорит Каролис.
— Что живо? — пугается женщина.
— Все живо, соседка.
— Говоришь, а понять нельзя. Хотя ты всегда такой был, может, потому я в тебя и втюрилась когда-то, только ты на меня и краем глаза не смотрел. Где уж, батрачка Банислаускаса! Тебе жена нужна была с хозяйством. Погоди, Каролис, ты же муку забыл.
Каролис останавливается. Ему хочется уйти, побыстрей удалиться от этого дома, не оборачиваясь, но что он скажет матери? Наконец, при чем тут ржаная мука? Она даже не из рук Швебелдокаса. Его жена насыпала, принесла и поставила. Неси, Каролис. Бери и уноси.
Теплая, нагретая солнцем мука будто прямо из-под жерновов. Каролис берет эти полмешка под мышку, смотрит на женщину: отчего же лицо ее растерянно и печально?
— Вот, Каролис, — женщина качает головой, отщипывает зеленую, словно рута, верхушку полыни, — видишь, как получается: и по сей день могли с тобой жить, ан нет, женился на дохленькой…
Как мы спешим посыпать чужую рану солью: раз мне больно, то пускай и другой корчится от боли. Откуда такой страшный расчет у человека — чтоб только мне не было тяжелее, чем соседу?! И чтоб только соседу лучше не было, чем мне. Глянь-ка, ему везет, скотина у него жирнее, хлеба буйнее, жена его бойчее, а дети камень за пазухой не носят. И Каин поднимает руку на брата своего Авеля. Почему так, почему?
Каролис в страхе думает, что в каждом человеке сидит Каин, а если словами Пятраса Крувялиса, то черт, и спешит через пастбище, бежит ссутулясь, чтоб еще одно острое слово не ударило камнем — ведь не выдержит, рухнет посреди поля. Но хуторок Швебелдокаса отдаляется, он уже далеко позади. Оглянулся бы через плечо — не стоит ли перед избой эта женщина, но отошел еще недалеко, вот когда будет за этими ольхами, тогда… Нет, нет, и тогда он не обернется, никогда в ту сторону не посмотрит, Каролис в этом не сомневается. И все не укладывается у него в голове, как женщина могла сказать такое: женился на дохленькой. Разве Каролис такую искал? Что Юлия не была такой задиристой, как другие девушки деревни, он это сам видел. И на уборке ржи она не шла первой, и на молотьбе с парнями в скирдах не возилась, да и мешки на спине не таскала. Даже посреди танца говорила: «Давай передохнем». Парни потешались над ней, иногда даже зло подзуживали, а Юлия не умела отбрить, только виновато улыбалась, и Каролис пожалел ее. Заступился за Юлию, защитил, а раз уж так — парни прикусили языки, хотя за спиной пустили слушок: Каролис Йотаута к этой молчунье по ночам повадился. Ах так, услышал Каролис и бросил всем в лицо: она будет моей!
Неужели ты женился на Юлии только из жалости и упрямства? А где была любовь? Думал ли ты тогда о любви? Будем жить, сказал. Жалеючи с ней жил?.. Полный жалости вернулся из далеких краев домой, не зная, что придется сказать Юлии.
Майским днем выбрался из автобуса и от шоссе направился по полям, держа в руке чемоданчик с гостинцами для матери, Юлии и обеих дочек, которые наверняка уже стали барышнями. Шел по опушке соснового бора по изъезженной дороге. Еще три километра, прикинул в мыслях Каролис. Три тысячи километров, казалось, одолеть легче, чем эти последние три километра. Быстрее, быстрее, быстрее… Сияло жаркое солнце, серела засеянная пашня, где-то рычали тракторы. Конечно, все теперь по-другому, ведь столько лет отсутствовал. Не только межи распаханы, но и Жидгире, глянь, бульдозеры подчищают, по лугам протянулись канавы, издалека видна свежая земля. Ах, ах, Каролис, без тебя все делают, без тебя…
Дом он увидел с пригорка. Поставил чемоданчик наземь, опустил руки и загляделся, часто дыша, словно вдруг сбившись с дыхания. Липы вроде гуще стали, клен раскинулся еще шире. Дом утопает в желтоватой зелени, только сад белеет. Кто-то замаячил во дворе. Каролис вдруг почувствовал, что устал, вспотел. Снял телогрейку, все смотрел, не отрывая взгляда от родного гнезда, и никак не мог понять, как мог столько лет выдержать без него. Лучше пускай руку отрубят или глаз вырвут, но чтоб только на родной земле, растрогался Каролис, присел на чемоданчик и долго сидел так среди редкого ивняка, никем не замеченный. По дороге с грохотом пронесся грузовик, другой, прополз трактор, волоча сеялку, кто-то проехал на велосипеде. Солнце клонилось к западу, повеяло прохладой. Из ольшаника выскочил зайчишка, прыгнул, присел, навострив уши, огляделся. Каролис хлопнул в ладоши, зайчишка юркнул в чащу. Стало жалко вспугнутого зверька, взяла досада. Вставай, Каролис, и иди, ведь тебя ждут, столько лет ждут.
Перед верандой остановился опять. Было пусто, тихо, и Каролис не смел сделать больше ни шагу, расширенными глазами озирался вокруг. У хлева тявкнул пес, выскочил из конуры и яростно залаял. Не тот уже пес, иначе бы узнал. Каролис повернулся к двери избы и увидел мать. Она стояла на веранде, стиснув руки под подбородком, на голове у нее был черный платок. Вся она была в черном, а лицо казалось совершенно белым, неживым.
— Вот и пришел… — комок застрял в горле у Каролиса.
Мать медленно спустилась с крыльца, обняла старшего сына, провела рукой по седым его волосам.
— Одни приходят, другие уходят — вот так всю мою жизнь.
Они смотрели друг на друга и по морщинам, как по открытой книге, читали о тяжести минувших лет.
— Ты, мама, какой была, такая и сейчас.
Мать покивала.
— Не стоит говорить чепухи, сын. Уже давно мы день-деньской глаз с дороги не спускаем.
— Такая даль… Пока бумаги в порядок привел, пока… в больнице, — растерялся Каролис, потому что не сумел объяснить, почему так долго задержался. — Но я ведь дома, мама.
— Дома, — согласилась мать, пряча затуманенные глаза.
— Одна? — спросил Каролис и неожиданно вздрогнул всем телом.
— Одна.
— А где… Юлия?
Мать прошла несколько шагов и уселась на лавку под кленом. Каролис только теперь заметил эту лавку — длинную доску, на скорую руку приколоченную к двум чурбачкам. Под забором серела другая такая скамья.
— Мама! — закричал Каролис, бросаясь к матери. — Где Юлия?
— Сегодня уже четвертый день, как в могиле.
Каролис медленно опустился рядом, вцепился руками в шероховатый край лавки.
— Никогда не была крепкого здоровья, а оставшись одна, без тебя, совсем захирела… Худого слова о ней сказать не могу, сын, но чтобы человек вот так усох от ожидания, на своем веку не видала. Никто во всей деревне не видел такого и не слышал.
В ольшанике заливался соловей, в саду закуковала кукушка. Столько лет спустя… как раньше… Каролис встряхнул головой.
— Я так редко ей писал…
— Нет от тебя весточки — плохо, дождется — тоже не лучше. «Если б мы были вместе», — все повторяла и повторяла. То вроде бы успокоится, за работу возьмется, начнет о девочках заботиться, то вдруг опять все бросит, с кровати не встает. А когда пришла весточка, что ты возвращаешься, господи, думала, обрадуется, хоть раз услышу ее веселый голос, увижу, как бегает по двору да по саду, но Юлия только запричитала: «На что я буду ему такая нужна… Ведь ничегошеньки от меня не осталось, одна зола, остывшая зола…» Днем и ночью вот так. Иногда захохочет, испугается своего голоса, заплачет. Предлагала я ей к доктору поехать — отказалась. Вызвали на дом. Доктор велел ложиться в больницу, она ни за что… «Буду ждать Каролиса. Каролис вернется…» Не посмела я силком ее увозить. Доктор лекарства прописал, сердце у бедняжки было слабое, да и вообще… нервы. «Ты лекарство принимала?» — спрашиваю. «Принимала». А когда умерла, гляжу: в тюфяке дырка. Туда все таблетки и запиханы.
— Юлия, Юлия, — вздохнул Каролис и не знал, что для него было в эту минуту тяжелее — печальный рассказ матери или хмельной щебет соловьев да спокойное кукование кукушки.
После долгой тишины снова сорвалось:
— Юлия, Юлия… Почему не дождалась меня?
О дочках в тот вечер не обмолвился. Только утром мать сказала, что девочки хорошенькие стали, живут в Пренае. «Старшая, Алдона, вышла замуж… правда, уже и развелась. В ресторане работает, официанткой. Мать, вечный ей упокой, Юлия, о них не заботилась: делайте как хотите, говорила она дочерям, а меня, старуху, девки не слушают. Младшая, Дануте, тоже сама на хлеб зарабатывает. Хоть и не надо было, но, видать, Алдона ей голову задурила. В том же самом ресторане посуду моет. А какая из нее работница, шестнадцать лет только, а ресторан… Поговори с ними, Каролис. Обязательно надо поговорить. Разве девочкам, твоим дочкам, место в кабаке?»