прогремели выстрелы из винтовок. Глаза всех были устремлены на вдову — высокую, прямую, оцепеневшую от скорби. Ни стона никто не расслышал, ни слез не увидел. Уже был насыпан могильный холмик, уже разбрелись люди, а она все стояла и стояла, будто статуя из черного камня.
— Туфелька Золушке пришлась в самый раз. Принц заглянул ей в лицо, узнал, что это та самая красавица, и радостно воскликнул: «Вот моя избранница!» Сестры ее побелели от досады.
Товарищ Думсене досказала сказку, замолчала. И девочки молчали, растерянные ждали: неужто их считают малышками, раз сказочками потчуют? Товарищ Думсене, по-видимому, почувствовала это, снова усмехнулась, откинула голову.
— Не удивляйтесь, девочки. Почему я хотела, чтобы вы вспомнили эту сказку? А потому, что в этой сказке — доля женская. Кто эта мачеха и ее дочки? Разве это не угнетатели, которые долгие века порабощали женщину, лишали ее прав? Самые тяжкие работы — ей, невыносимое бремя несправедливости — ей. Какие унижения выпали на долю Золушки! Однако женщина стремилась к раскрепощению, жаждала сбросить тряпье, стесняющее ее тело и душу. Кто этот принц, который протягивает Золушке руку? Разве это не наша жизнь? Только сегодня женщина может распорядиться своей судьбой, сегодня она — королева!
Прекрасные слова, произнесенные приподнято, со страстью, увлекли Кристину, на крыльях унесли в будущее, которое исподволь окрашивалось в розовый цвет.
— В этом году вы кончаете среднюю школу. Стремитесь к науке, девочки, не опускайте рук, не связывайте их ранним браком, не закрывайтесь на кухне…
Товарищ Думсене вспомнила и собственное детство (Золушка столько горя не видала, сколько я его хлебнула), юные годы (под конец войны — в лесах, с автоматом ложилась и вставала), говорила о великих женщинах мира (Долорес Ибаррури! Ее жизнь — целая легенда), о председательше колхоза «Большевик» Вангайского района, давшей обязательство вырастить… о трактористках, поддержавших героический почин Паши Ангелиной… С презрением отозвалась о тех мужчинах, которые и по сей день готовы надеть на шею женщины хомут жены, матери, прислуги…
— Не испеченный пирог, не выстиранные пеленки, не какое-нибудь вязанье нынче возвышает, выдвигает женщину. Только труд, общественная деятельность, самопожертвование во имя идеалов социализма и борьба за их торжество во всем мире…
От звонкого голоса товарища Думсене так и звенел класс. Через открытое окно голос вырывался наружу, и на следующий день парни из класса со смаком повторяли ее речь, добавив кое-что от себя. Кристина сердилась на них, на этих кривляк, остряков-самоучек, одного огрела учебником по голове, другого саданула в спину. Она не только поверила словам товарища Думсене — ей уже хотелось быть похожей на эту женщину. Быть такой, как она. Как-то Кристина прошла мимо райкома, постояла, подождала. И надо же — оттуда вышла товарищ Думсене, с силой захлопнула дверь и спешным шагом направилась к площади. Кристина следила за ней издалека, поглядывала на развевающееся темное пальто, на маленькую круглую шапочку с нахально торчащей загогулиной на макушке, на толстую картонную папку, зажатую под мышкой. Каждое движение товарища Думсене казалось каким-то необыкновенным, исполненным смысла, и Кристина сама не почувствовала, как подтянулась, откинула голову, ускорила шаг, даже книгу сунула под локоть.
Однажды вечером она оторвала глаза от изрисованного листка и сказала:
— Мама, как бы тебе понравился такой дамский костюмчик? Из темного материала, лучше всего шерстяного. Пиджак приталенный, отвороты широкие, заостренные, плечи приподнятые, а юбка ровная, спереди широкая складка, косо вставленные карманы. Под низ надеваешь белую блузку с ленточкой из блестящего атласа…
Мать стояла, чуть наклонясь вперед и выставив голые до локтей руки. С ее пальцев в жестяной таз капала мыльная вода.
— На ком ты видела такие одежды?
— Одна женщина так одета. Ты бы видела, как ей идет.
— Все может быть, дочка. — Мать потерла о ребра доски старую блузочку Кристины, отжала.
— Но ведь красивый костюмчик, правда, мама?
— Не для тебя он, дочка, — мать еще ниже опустила голову.
Кристина стиснула зубы, зажала в руке бумажку с нарисованным костюмчиком: у нее все равно будет такой… хоть из простенького материала, хоть из штапеля… Пойдет работать… заработает и оденется, как товарищ… и будет ходить по улицам, как…
На выпускном вечере, когда директор вручал аттестаты зрелости, в президиуме сидела и товарищ Думсене.
— Девочки мои! — дрогнул ее голос, поднялась рука, словно стремившаяся обнять каждую. Эта гордая, наклонившаяся к залу женщина с длинными распущенными волосами и поднятой правой рукой, в которой, казалось, вот-вот затрепещет флаг, будто сошла с картины, изображающей парижскую баррикаду. Трупы, кровь и женщина, ведущая людей в бой, к свободе…
— Вы не золушки! Жизнь сейчас дает вам все, чтобы вы стали королевами.
Кристина хлопала. Все девочки хлопали, подскакивали, не могли усидеть на месте. Хлопала и товарищ Думсене.
— Почему жизнь так куражится над человеком? — спросила тетя Гражвиле. — Что осталось от женщины? Тень. Да и та исковерканная, поломанная.
Безжалостные слова тети Гражвиле как бы пробудили Кристину от дремы. Но разве это не правда? Разве не об этом подумала и она в тот миг, когда узнала Думсене? Почему она сюда вернулась? В годы учебы Кристина на каникулах иногда встречала Думсене, а потом она куда-то исчезла. Кого ни спрашивала Кристина, никто не знал, куда она перебралась. И вот теперь столько лет спустя…
— Давно она в Вангае?
— Второе лето вижу. Зимой не выходит из этого Шанхая, холодно, скользко, но едва потеплеет, глядишь, даже по нашей улочке проковыляет. Идет, идет, потом постоит немножко или на лавочке посидит. Никто с ней не заговаривает, видать, немногие уже и помнят ее. — Гражвиле коснулась руки Кристины и тут же, словно чего-то испугавшись, отняла ее. — Детонька, не сочти меня ханжой, не слишком я набожная, сама знаешь… Но как тут выходит: такая судьба у человека? А может, кара за гордыню, за то, что бога презирала и себя возвышала?
Кристина улыбнулась вопросу тети Гражвиле, хоть он и не показался ей смешным. Но что сказать, не знала.
— Болезнь, — выкрутилась. Так ответить было проще всего. — Болезнь, скорее всего, артрит.
— Говоришь, болезнь? — Гражвиле насупила лоб, зачмокала тонкими сухими губами. — Не знаю, детонька…
— Болезнь документы не спрашивает. Если кому суждено…
— Что суждено? — подхватила тетя Гражвиле. — Кем суждено?
— Так говорится… Едва рождается человек, а в его генах уже может быть… Наука теперь такие каверзные вопросы изучает, тетя Гражвиле, что начни я тебе объяснять…
Тетя Гражвиле махнула рукой:
— Не надо, детонька, не начинай.
Однако Кристина, словно желая покрасоваться перед тетей Гражвиле своими познаниями, добавила:
— Скоро возьмут капельку крови, исследуют и скажут, что тебя ждет, какими болезнями будешь хворать и даже когда умрешь.
Тетя Гражвиле посмотрела грустно и спросила:
— А разве так будет лучше? Разве человеку от этого станет легче? Ох, не хотелось бы мне, не хотелось… Но кто все-таки скажет, за что иногда человека так страшно карают? Почему жизнь для него становится лютой мачехой? Горе ты мое… А если не можешь ответить попросту, то и не отвечай. Мы много чего не знаем, не понимаем.
Кристина заставила себя перекусить и выскользнула в дверь. Заглянула во дворик Миколаса Тауринскаса, там двое незнакомых мужчин доставали из прицепа трактора тяжелые мешки. Она спустилась к озеру. Перед глазами все еще маячила Думсене — и та, из прошлого, говорившая прекрасные звонкие речи, и сегодняшняя… «Тень… исковерканная, поломанная». Почему так? Почему? Ах, сколь наивен вопрос тети Гражвиле. И все-таки… Кристина застыла, словно напоролась на что-то ногой. На мостках, высоко подоткнув подолы пестрых платьев, стирали две женщины. Другие с лодок полоскали белые простыни, сорочки. Звякали ведра, плескала вода, по лугу вереницей носились дети. Кристина, казалось, никого не видела, не узнавала. Свернула на тропинку, ведущую влево, по которой ходила утром, и чуть не побежала. Возле валунов, торчащих на краю озера, разулась, огляделась и вошла в воду. Который же из этих валунов — их? Где ее и Паулюса камень? Ах вот этот, с вогнутым, словно седло, хребтом, со скошенным боком, обращенным к просторам озера. Но где же буквы? Где каменная клятва — К. и П.? Криста протянула руку (как когда-то) и кончиками пальцев (как когда-то) коснулась валуна. Но бок камня был гладким, отшлифованным, вылизанным волнами.
Как девочка-подросток уселась на валуне, подогнула ноги, обхватила руками колени. Ах ты, господи, какая ты, Криста, небось все еще веришь в старую сказку? «Принц усадил Золушку на коня и ускакал…» А ты, товарищ Думсене, веришь? Злая усмешка скользнула по губам, губы дрогнули — скажешь, не Думсене зажгла в тебе желание продолжать учебу? Скажешь, не по ее наущению ты заупрямилась — не я буду, если не стану такой, как… И ты оставила Вангай, оставила Паулюса… Может, побоялась стать Золушкой? Ах ты, господи, какая ты…
Мелкие спокойные волны катили к берегу, плескались о валун.
А может, это и не тот валун? Может, тот валун давно вытащили на берег и взорвали? Сколько лет прошло, не упомнишь…
IV
Кристина упиралась, отнекивалась — как-нибудь в другой раз, — однако Чеслова не отпускала ее руки, тащила в густой полумрак коридора.
— Разве не соседки, не старые знакомые? В детстве все вместе да вместе, потом же опять…
Они столкнулись лицом к лицу у входной двери. Кристина возвращалась с озера — задумавшись, глядя себе под ноги, — а Чеслова свернула с улицы, добежала до двора и, увидев ее, хлопнула в ладоши: будто заранее условились! Ее крепкие пальцы сжимали локоть как клещами.
— Посидим, потреплемся.
Кристина, которую чуть ли не силой толкнули в дверь, прежде всего увидела согбенную спину мужчины. У окна, верхом на стуле, положив подбородок на спинку, сидел мужчина, держал перед собой в вытянутых руках фотографию женщины и так пристально глядел на нее, что не сразу расслышал шаги. Когда расслышал, плечи вздрогнули и руки поспешно опустились.