Ничего не ответив, я стала листать папку с бумагами. Меня разобрала досада, что вот появился человек, который посягнул на мою грушу, такую белую, прекрасную и гордую, как невеста. А на самом деле это было посягательством на мои мысли, на мой покой, на мое одиночество, которое я смаковала и которое уже докучало мне. Марцелинас Рандис уселся в самом конце зала и изредка, подняв голову, устремлял на меня взгляд. А может, просто смотрел вдаль, пытаясь лучше понять прочитанный абзац или страницу. Я украдкой наблюдала за ним, и эти его взгляды наконец стали раздражать меня. Однако вбежала стайка студентов, расселась по залу, и я смогла укрыться за ними от этого сковывающего меня взгляда.
И случись же так, что через день-другой, спустившись вечером по лестнице в фойе первого этажа, я увидела Марцелинаса Рандиса перед доской объявлений. Он изучал испещренные надписями листочки. Руки заложены за спину, сутулится. Услышав мои шаги, повернул голову.
— А, это вы! — сказал он радостно, словно мы назначили здесь свидание. — Домой?
— В общежитие.
— Общежитие — прибежище и студентов и аспирантов. Как говорили когда-то в народе — богадельня. Чтоб горя не мыкать. Крыша над головой.
Он вышагивал рядом какой-то странной дергающейся походкой, все еще пряча руки за спиной, простоволосый, воротник сорочки расстегнут, клетчатый пиджак нараспашку.
— Один мой приятель роман написал о молодежи. «Цветение». Не читали? Жаль. Подвернется под руку, непременно прочитайте. Немало там и про жизнь в общежитии. Но вот злости маловато.
— Злости? — растерялась я.
— Да, да, злости. Красивые вещички и в газетах находим, а в книге я хочу почувствовать ярость, запах пороха. Чтобы читать книгу так, словно неумелыми руками трогаешь мину. Каждый миг ждешь взрыва. Ждешь встряски, катарсиса. Вот так я понимаю. Вы любите литературу?
— Романы? А когда их читать? Едва успеваю обязательную литературу проконспектировать.
— Примерная студентка, значит. На одних пятерках?
— Да, — призналась я и покраснела; всегда гордилась пестрящими в зачетке отметками «отлично», а теперь почему-то мне стало стыдно; зубрила, книжная крыса…
— И я когда-то все добросовестно запихивал в голову. Как богомолка — одну молитву и утром и вечером. А потом — на свалку. Настало время промывания мозгов. Хорошее дело вызубренные истины, но куда лучше понятные, проверенные и принятые сердцем.
— Мы едва успеваем выполнять указания преподавателей.
— Знаю. Только не надо ко всему относиться слишком серьезно.
Я растерянно подняла глаза на Марцелинаса Рандиса. Нет, он не издевался надо мной, говорил совершенно спокойно, однако тут же поймал мой недоверчивый взгляд.
— Не надо слишком серьезно относиться к преподавателям, — уточнил он. — Для них студент… ну, вроде податливой глины, которую они могут месить и руками и ногами. Для чего? Чтобы вылепить себе подобную образину. Чтоб потешить свое самолюбие. — Помолчал и добавил: — Да и к жизни лучше не относиться чересчур серьезно.
— К жизни? — остановилась я.
— Да, если хотите сберечь веру в жизнь.
Что это было? Краснобайство? Или он просто давал понять: какая ты все-таки провинциальная курочка?
Неподалеку от общежития Марцелинас Рандис попрощался и сказал, что заглянет в магазин, поскольку в комнате нет ни куска хлеба, даже заплесневелого. Я брела, все еще чувствуя его крепкое рукопожатие, слышала его замысловатые речи. А когда общежитие осталось позади, свернула на узкую, сумеречную улочку и шагала, как-то отяжелев, не думая, куда иду и зачем иду. Запахи листвы изредка перешибала удушливая вонь подворотен, тишину нарушал детский гомон или стрекот проезжающего мотоцикла. Уселась на скамейке в скверике. За углом дома садилось алое солнце. Я загляделась на него, и когда зажмурилась, перед глазами долго сверкали, светились оранжевые, зеленые круги. «Почему ты так далеко, Паулюс? — прошептала я тихо, спекшимися губами. — Почему я не могу с тобой поговорить? Письма никогда не заменят тебя».
О знакомстве с Марцелинасом Рандисом Паулюсу я, разумеется, даже не обмолвилась, однако его мысли изложила, объяснив, что некоторые так думают и говорят. А Марцелинас, когда я возвращалась в общежитие, иногда все так же неожиданно вырастал у меня на дороге и провожал, поскольку из читальни я обычно шла одна. Казалось, что он, просидев день в кабинетах и читальнях, вечером остро нуждался в слушателе. Я была хорошей слушательницей, внимательной, не спорила, и он доверял мне свои мысли, в которых сквозила тревога, а иногда он делал такие обобщения, что я невольно оглядывалась, не слышит ли нас кто. Конечно, это были годы переоценки ценностей, когда сам ветер жизни выдувал полову из кучи зерна.
— Почему ты все одна да одна? — как-то неожиданно, переходя на «ты», спросил он. — Вижу, парня у тебя нет.
— Есть, — призналась я не моргнув глазом. — В армии служит.
— Давно дружишь?
— С десятого класса.
— Эти школьные любови…
Мне не понравилась ирония, и я промолчала, а он тут же завел разговор об индийских фильмах, от которых мы, особенно девушки, были без ума.
— Дрянь. Вздохи и слезы. Любовь и сахарин, — рубил как топором.
Под конец экзаменационной сессии Марцелинас предложил мне встретиться в воскресенье. Он ждал у подножья горы Гедиминаса. Когда я подошла, достал из-за спины большой пион.
— Тебе.
Запах пиона напомнил далекий мамин палисадник в Вангае.
— Поплыли в Валакампяй?
Я кивнула.
Белый пароход медленно двигался против течения. Мы сидели на палубе, солнце припекало лицо, мимо ползли зеленые, кудрявые берега Нерис. Марцелинас молчал. Мне казалось, он впервые так долго молчит. Я почувствовала на руке теплые и робкие его пальцы, но руки не отняла.
Когда собралась на каникулы, Марцелинас сказал:
— Я буду тебе писать, иногда.
— Нет, не надо! — испугалась я.
— Правда не надо?
— Так будет лучше.
— Ну, что ж…
— И на вокзал меня провожать не надо.
— Раз так считаешь…
В Вангае я, каясь в своих «грехах», едва не ползла на коленях по тропе, где мы с Паулюсом когда-то гуляли. На Кольский полуостров шпарила слезливые, тоскливые письма. А почему бы не съездить к Паулюсу, почему не проведать его? Денег немножко накопила, на дорогу хватит. Как-то обмолвилась об этом в письме. Паулюс ужасно обрадовался. Приезжай, приезжай, дорогая, — звал он настойчиво, хотя я и чувствовала, что он сомневается: обещала приехать на проводы, не приехала, а тут такая дорога… Я решила доказать ему, что чего-то стою. А кроме того, надеялась, что поездка поможет мне вычеркнуть из памяти Марцелинаса, поставить точку в наших отношениях, которые могли бы… Да, которые могли бы… однако этому не бывать, не бывать! Сказав матери, что еду с однокурсниками в Ленинград, отправилась на поезде на далекий Север. Два дня и две ночи летел, постукивая, поезд, вез меня к Паулюсу. Остановилась я в небольшом городе, в гостинице получила койку в пятиместной комнате (покраснела, когда просила отдельный номер; администраторша ответила, что это мне не Москва) и принялась ждать. Спохватившись, отправила в часть повторную телеграмму. Назавтра около двенадцати, запыхавшись, влетел Паулюс, и мы, ничуть не стесняясь женщин, обнялись, поцеловались, глядели друг на друга и целовались опять.
— Знаю, ты не верил, что я приеду.
— Верил, Криста, верил.
— Не верил, нет…
Его губы зажали мои губы.
Мы прошлись по немощеной улице, оказались в поле, свернули к чахлому сосняку.
— Давай присядем.
Я посмотрела на полянку с мягким мхом и сжалась от страха.
— Нет, нет.
— Криста, я тебя люблю.
— Люблю тебя, Паулюс.
— Присядем.
— Нет, нет.
Однако ноги сами подгибались, и я отдалась его рукам, его воле, свято веря — так надо, только так… Только так войдут в меня спокойствие и уверенность.
Мы лежали на мхе, взявшись за руки, устремив глаза в высоченное и удивительно чистое небо. Подрагивали верхушки сосенок, эхом далекого колокола гудела тишина пустых полей. Паулюс бросил взгляд на часы и вскочил на ноги.
— Мне пора.
Я посмотрела на него снизу, — на такого большого, угловатого, растерянного, повернулась на бок, уткнулась лицом в сгиб локтя и заплакала. Паулюс опустился на колени, ткнулся губами в ухо.
— Прости, Криста. Ну, прости. Может, не стоило… Это все я…
Оправдывался, как мальчишка.
Я заплакала навзрыд.
— Иди, раз тебе надо. Оставь меня и беги.
— Криста, не сердись. С этой минуты ты для меня… Криста…
— Уходи, Паулюс.
— Я не могу тебя одну здесь оставить.
— Уходи.
Я все всхлипывала, чувствуя какой-то смутный страх перед будущим, а Паулюс нетерпеливо поглядывал на часы.
В Вангай я вернулась настолько изменившаяся, что даже мать забеспокоилась, привязалась с расспросами:
— Что с тобой случилось, дочка? Все мне скажи.
— Ничего.
— Будто глаз у меня нету.
— Ах, мама!
— Сердце о чем-то нехорошем говорит.
— Усталость, такая дорога.
— Не юли. — И прямо спросила: — Что Паулюсу скажешь, когда вернется?
Я не удержалась и крикнула:
— Я к Паулюсу ездила, мама!
— Вот, господи… — мать отшатнулась, покачала головой и больше ни о чем не спрашивала.
За последние недели каникул я успокоилась, приободрилась, снова вернулись радость, смех, песни. Каталась с сестренками на лодке, купалась, болтала всякую чепуху, а в последнюю субботу даже пошла на танцы в Дом культуры. Танцевала с бывшими одноклассниками, потом чуть ли не до утра толпой бродили по улицам, говорили, говорили и, казалось, не будет конца нашим разговорам.
По дороге в Вильнюс подумала, что с Марцелинасом было бы лучше совсем не встречаться, а если придется-таки увидеться (наверняка где-нибудь напорюсь на него), то расскажу о поездке к Паулюсу. Буду рассказывать ему только о Паулюсе, и это меня спасет. Потом усмехнулась: от чего спасет? Ах, Криста…