— Ах, Марцелинас…
Он лежал зажмурясь, все еще держа руку на ее груди. На лице улыбка минутного счастья.
— Если б у нас теперь появился ребенок…
Марцелинас поднял голову.
— Уже?..
— Почему ты испугался?
— Я ничуть не испугался.
— У тебя такие глаза…
— Неправда, Криста.
— Может… Я только хотела сказать, что если б у нас теперь появился ребенок, то растить его было бы легче, Индре бы помогала.
— А я-то подумал… Послушай, Криста, ведь мы тогда жили бы вчетвером. Ты поняла? Вне очереди получили бы квартиру. Тогда уж железно.
— Через сколько лет получили бы?
— Год бы прошел, два, и дали бы.
Она взяла руку Марцелинаса, осторожно, как фаянсовую посудину, сняла с груди, опустила ноги, посидела, уставившись в одну точку, и стала одеваться.
— Конечно, Криста, нелегкие это были бы годы, пришлось бы потерпеть.
Кристина одевалась, крепко сжав губы. Потерпеть… А коляску где поставишь, кроватку? Где пеленки повесишь? Где приляжешь хоть на минутку отдохнуть? Тебе-то хорошо, уйдешь в этот свой политехникум, на ночь нажрешься таблеток и будешь дрыхнуть, чтобы не слышать детского писка…
— На работу опоздаешь, — миролюбиво напомнила.
— Сказал, что иду в министерство, а там можно и застрять.
— Я тоже сказала…
Переглянулись, как заговорщики.
— Хорошо живем, Марцелинас.
— Красиво живем, Криста.
Улыбка на их лицах переросла в горькую гримасу. Она достала губную помаду и застыла перед зеркалом.
— Седых волос все больше и больше.
— Не каждого седина старит.
Марцелинас встал за спиной у Кристины, взял за плечи, уткнулся лицом в волосы. Жест любви?.. Когда поднял голову, в его выцветших глазах блестели боль, неуверенность. Мысли его, казалось, витали где-то далеко-далеко.
— Видно, долго нам еще придется ждать, — покачала головой Кристина.
Его руки потяжелели, скользнули по ее плечам.
— Ты что-то сказала? — наконец очнулся он. — Ждать? Ну да, конечно. Завтра-послезавтра я поинтересуюсь, Криста. Я все время буду их тормошить, не давать покоя.
— Кто тебя будет слушать, ты же новенький. Скажут, поработай хоть пять годков, тогда поговорим.
— Нет, нет, Криста. Пять годков… С ума можно сойти. Но ведь люди получают хорошие квартиры, живут.
Она водила помадой по губам.
— Получают, живут.
— А почему мы?
— Вот-вот, почему мы?
— Чем мы хуже?
— Чем мы хуже?
Кристина тихонько вторила, и это передразнивание, которое она иногда себе позволяла, всегда Марцелинаса вышибало из равновесия. Сдерживаясь, он засунул руки в карманы брюк, отвернулся к окну, сгорбился.
— А может, я виноват? — покосился через плечо.
— А может, я виновата? — посмотрела через плечо и Кристина, и этот ее вопрос, теперь уже нечаянно совпавший с вопросом Марцелинаса, высек искру.
— Невозможно! Невозможно с тобой жить!
— Зато с тобой очень легко.
— Раз ты такая умница, скажи, на кой черт держишь квартиру в Вангае? Не моргай глазками, как невинная овечка, не играй. Мать оставила, вот и воспользуйся, чтоб не висела камнем на шее. Подай в газету объявление, вдруг кто захочет поменяться. Или продай, кооперативную купим. И будем жить как все люди. И кончится эта нервотрепка.
Кристина не прерывала его. Стиснув зубы, выслушала Марцелинаса, подождала, пока он замолкнет. Подождала еще минуточку и тогда звонко щелкнула замком сумочки.
— Я тебе не раз рассказывала про квартиру в Вангае, но, видно, у тебя короткая память. Повторю. Там живет моя родная тетя. Тетя Гражвиле. И она будет там жить, пока жива.
Марцелинас нажал на дверную ручку.
— Вот так-то, Марцелинас. Этой квартирой можешь больше не попрекать. Хватит с меня разговоров моих сестричек. По сей день в ушах жужжат.
Марцелинас тихонько выскользнул в дверь, тихонько, даже как-то осторожненько затворил ее. Тихими, едва слышными были и его шаги, когда он спускался по лестнице. Почему он в последние годы так затих, присмирел? Хоть иногда и хорохорится, как петух, захлопает крыльями да запоет, но песня обрывается неожиданно, голос сипнет. Старость? Перевалило за сорок и уже выдохся, опустил руки, покорно склонил голову, стал ко всему равнодушен? Даже газеты и те не читает — пробежит глазами спортивные новости, программу телевидения и бросит.
Кристина швырнула в рот две таблетки, налила воды из крана, сделала глоток. Не только в ее сумке были лекарства — за стеклом шкафчика выстроились бутылочки, тюбики, коробочки в целлофане — успокаивающие нервы, навевающие сон, снимающие головную боль, лечащие гастрит, печень, горошины витаминов и таблетки для Индре: бледная, нервная, РОЭ — двадцать пять, гемоглобин — восемь. Бывает, возвращается из школы чуть живая. Трудный возраст созревания. Нет своей комнаты, возможности спокойно отдохнуть. В десять часов в постель ее не загонишь, пока родители не лягут, и она сидит. Да и спит как зайчишка под кустом. А когда ранней весной расхворалась, даже лекарства не смогли сбить жар, врачиха сказала: надо изолировать девочку, и только тогда увидела, что всего-то одна комната. Грипп уложил и Марцелинаса. Но ведь больной мужик хуже малого дитяти. Криста бегала, сбиваясь с ног, думала, что сама отдаст богу душу, потому что жар и ее сжигал изнутри, но разве могли улечься все трое…
Ах ты господи, стала все чаще вздыхать Кристина. Точь-в-точь как мать когда-то.
— …Я тебя спрашиваю, Криста… Уже который раз спрашиваю: ты правда так думаешь?
Ей хотелось бы скрыться. Не только от взгляда Марцелинаса, но и из этой клетушки с обшарпанными стенами, увешанными дешевыми случайными картинами, от этой жалкой, по одной штуке купленной мебели, от штабеля книг в углу… От всего… от всего мира она хотела бы уйти. Уйти от себя… От себя-то больше всего, поскольку уже довольно давно Криста ловит себя на том, что ее устами словно бы говорит другая женщина, утратившая покой, надежду, веру; женщина, которая сбитыми в многолетней схватке, окровавленными пальцами цепляется за скалистый берег и не может, ну никак не может больше оставаться Золушкой.
— Я ничего тебе не сказала, — не Криста — та, другая женщина отрицает, качает головой. — Я ничего не говорила, я просто думаю. Когда так… когда все вот так… человек может бог весть что выдумать…
— Но ты же намекнула, Криста…
— Я? Почему я? Не ты ли сам… добрых полгода назад…
Марцелинас откидывается на спинку стула, взгляд устремляет в окно, за которым ветер срывает покрасневшие листья клена, и сидит, выставив подбородок, склонив голову набок. Не так ли он сидел и полгода назад, когда Кристина открыла дверь комнаты. Только за окном тогда сияла весна, свежей зеленью блестела верхушка дерева, а в руках Марцелинаса была тоненькая книжица. Рука с этой книжицей бессильно лежала на коленях.
— Чего ты так?
— А что?
— Почему так сидишь?
— Сижу. Вот, — обернулся, двинул рукой с книжицей; рука была словно парализована.
Кристина взяла книжицу — коленкоровую папочку, поглядела и швырнула на угол стола.
— Диплом, — усмехнулась криво. — Диплом об окончании университета. Ну и что?
— Красный диплом.
— Ну и что с того?
— Ничего. То-то и оно, что ничего. А я когда-то верил. Думал, дадут в руки этот документ, и я буду работать, жить. Жить! Поняла? Человеку нужен огонь. А где он? Кто его погасил?
Кристина только теперь почувствовала, что держит в руках тяжелую сумку с покупками — поставила ее на пол, швырнула на диванчик полупальто, присела. Будто не домой вернулась. Будто собиралась тут же отправиться дальше. Это ощущение ненадежности, временности липкой завесой окутало ее, и Криста не смогла даже пальцем шевельнуть.
— И у тебя похожая книжка. И ты верила. Признавайся, ведь верила? Знаю, чуть не молилась на диплом. Ждала чуда. Ждала, Криста.
Марцелинас невидящим взором уставился на раскачивающиеся за окном ветки клена. Вздернутый подбородок заострился, стал похож на клин.
— Сегодня опять был в горисполкоме. Отсидел в очереди полдня, приняли на пять минут, выслушали, руками развели. Вот и все.
Гнетущая вечерняя тишина, нарушаемая лишь шелестом клена, катила их по булыжнику будней.
— Выпил? — спокойно спросила Кристина. — Вижу, что выпил.
— С приятелем посидели.
Оба снова долго слушали этот зеленый мрачноватый шелест.
— Не умеем мы жить, Марцелинас. Уже очевидно, что не умеем.
— Как расщепить атомное ядро, ясно. Что такое теория относительности, ясно. Что за штука квантовая электроника — тоже… Хотя о лазерах и лазерной технике, когда мы учились, и разговоров не было, однако все-таки… Высоких материй нам полную башку напихали, а когда оказались за забором альма-матер, то почувствовали себя дипломированными самоучками. Самого главного… — досада сжала горло. Марцелинас помолчал и с горечью добавил: — Даже как воду превратить в вино, никто не объяснил.
— А если бы объяснили?
— Да скорее всего не сумели бы воспользоваться советом, — перевел дух, посмотрел на Кристину с сочувствием. — Чтоб было веселее, расскажу. Пьяного гражданина везут в вытрезвиловку. «Кто такой?» — спрашивают. «Продавец из мясного отдела». Блюстители порядка держат совет: давайте домой отвезем, познакомимся, авось понадобится. Привозят и спрашивают жену: «В каком магазине ваш муж работает?» А жена: «Он только по пьянке себя мясником величает, на самом-то деле он профессор».
Веселей не стало. Еще тяжелее давила тишина.
Сумка вдруг повалилась набок, и этот стук, казалось, разбудил их, вернул к действительности. Кристина подхватила сумку — слава богу, молоко не разлилось, — спросила:
— Когда у тебя получка?
— В пятницу.
— Еще три дня.
— Потратилась?
— На туфельки для Индре напала, пришлось взять. Давно ищу, дорогие. У подруги одолжила.
— В этот месяц на книжку ничего не положу.
— Может, я деньгами сорю? Сама разутая. Придет зима, в чем на работу ходить?
— Разве я что говорю, Криста.