Скрежетнул заржавевший замок. В конце коридора, заставленного всякой рухлядью, возле двери Чесловы, раздался шорох. Кристина нырнула к себе. Ах ты господи! Как она, войдя в калитку, не заметила света в окнах, как не услышала голоса? Но разве она повернула бы назад?
Со стула поднялся Марцелинас. Его лицо озарила по-детски виноватая улыбка и тут же погасла. Взгляд серых, усталых глаз, словно испугавшись удивления и вопроса на лице Кристины, скользнул по полу и уперся в угол.
Кристина стояла у двери боком, чуть подавшись вперед, однако с каждым мгновением все больше приходила в себя, медленно выпрямлялась, все выше поднимала голову.
Шаркая шлепанцами, подошла тетя Гражвиле, кончиками пальцев осторожно коснулась ее плеча, дохнула в лицо запахом липового цвета.
— Гость у нас. Гость долгожданный.
Словно с высоты глядела Кристина — осанистая, величественная, беспощадная. Глядела и молчала, ждала. А может, не находила подходящих слов.
— Где ты носилась до сих пор, детонька? Я так переживала, так переживала.
Кристина не слышала воркованья тети Гражвиле, не чувствовала ее пальцев, осторожно коснувшихся локтя.
— Нитки на тебе сухой нету. Много ли нужно, чтоб захворала, не приведи господи.
Марцелинас не выдержал.
— Заскочил по дороге. В командировку ездил…
Кристина шагнула на середину комнаты. Ведь она здесь — хозяйка, а не какая-нибудь посторонняя.
— Столько лет, и дороги не забыл?
— Не забыл, Кристина.
— Дорога теперь новая, прямая.
— Прямых дорог нет.
— Она стороной проходит.
«Зачем приехал? — спрашивали глаза Кристины. — Зачем приехал?» — вертелся на языке вопрос.
— Сейчас чайник поставлю, а то еще сляжешь у меня, — засуетилась тетя Гражвиле и бочком удалилась к себе.
«Зачем приехал?» — обжигали глаза Кристины.
— Я уже надежду потерял…
— Надежду?
— Думал, не дождусь тебя.
— Ах ты господи! — грянул колючий смех. — Ты меня ждал. Как красиво с твоей стороны, Марцелинас. Ждал час или целых два. Да, ждал.
Марцелинас схватился руками за высокую спинку стула, потом застегнул пуговицы на пиджаке, опустил голову и, казалось, собрался двинуться к двери.
— Я хотел тебя поздравить, — тяжело махнул рукой на стол, и Кристина только теперь заметила огненные язычки гладиолусов, поставленных в высокую вазу. — Завтра твой день рождения.
Ах, она и забыла про свой день рождения. Какой большой этот день… какой долгий.
— Спасибо, что вспомнил.
— Есть вещи, которые нельзя забыть.
— Не говори так, — дернулись плечи Кристины. Может, от холода — курточка хоть выжми, вся она мокрая. И волосы истерзаны ветром. Вид у нее наверняка просто несчастный, жалкий, как у бродячей кошки. — Я переоденусь.
Схватила из шкафа в охапку первое попавшееся и бросилась в комнату тети Гражвиле. Упала на кровать, уткнулась лицом в сугроб подушек, страстно желая утонуть в нем, исчезнуть, заснуть неожиданно и спать беспробудно, а проснуться только завтра. Завтра?..
— Кристина, детонька, — прошептала тетя Гражвиле, оторвала ее от подушек, помогла переодеться, мягким полотенцем вытерла волосы, сунула в руки гребень, сняла со стены зеркало, держала его в руках и что-то шептала так тихо, что Кристина ничего не поняла, да она и не прислушивалась. — Пойдем, детонька, — тетя Гражвиле привела ее за руку на кухню, закрыла дверь. — Выпей, — подала стакан горячего чая.
Кристина выпила, ее щеки порозовели.
— Я все знаю.
Только теперь в голосе тети Гражвиле Кристина уловила какой-то скрытый смысл.
— Что ты знаешь, тетя?
— Что ты с учителем… Что он тебя в легковушку усадил и увез.
Кристина ошеломленно посмотрела на нее. Тетя Гражвиле добавила:
— В нашем городе и у камней есть глаза.
— Если бы еще и сердце…
— Но Марцелинасу я ни-ни. Он-то ничего не знает.
Кристина помолчала, подняла голову.
— Зря ты ему не сказала.
— Детонька! Ты не маленькая, и не мне тебя учить. Однако запомни, что нет большей тяжести, чем в одиночку нести свое бремя. Бывает, хочется собачонкой завыть, да кто тебя услышит, никому до тебя и дела нет… Уступчивее надо быть, детонька. Главная беда женщин, что иногда они не умеют простить, смириться.
Ах, тетя Гражвиле! Не вспомнила ли ты Бенедиктаса и свои юные деньки? Не возненавидела ли ты свое увядшее тело, которое не знало мужской ласки, не испытало безумия близости и пытки родов? Ты всегда казалась счастливой, посвятившей себя людям и богу, всех любила, обо всех заботилась. Неужели только сейчас ты уразумела, что любовь ко всем никогда не заменит любви к одному?
— Не только огород — и сердце пропалывать надо. Вырвала сорняк, детонька, так сажай на его место надежный росток, не мешкай.
Кристина толкнула дверь.
— Я вам чайку принесу, — спохватилась тетя Гражвиле.
Дорога длиной в пять или десять шагов от кухни до комнаты, где ждал Марцелинас, оказалась долгой. Неуверенность, сомнения овладели Кристиной. Надо было на что-то решиться.
— Зачем ты приехал, Марцелинас? — наконец спросила она, потому что чувствовала, что у нее есть право спросить об этом прямо.
Марцелинас снова махнул рукой на букет гладиолусов.
— Я уже говорил.
— Да нет.
— Твой день рождения…
— Не потому ты приехал, — Кристина была несгибаема, непримирима.
Когда он еще совсем вроде бы недавно сидел у нее в Вильнюсе на диване, она не спросила, зачем он явился. Могла ведь спросить, даже была обязана. Долго потом думала о Марцелинасе, о тех словах, которые он так и не сказал. Зачем он приходил? Эта мысль не оставляла ее в покое, она долго строила догадки — нелепые, глупые, беспочвенные — и была зла на себя.
— Тебе хочется, Кристина, чтобы я ответил?
— Да.
— Так будет лучше, разумеется. Только выслушай меня до конца и постарайся понять.
— Ты случайно не спутал адрес? Почему именно я обязана тебя выслушивать?
— У меня никого больше нет.
— Нет? — Кристина чуть не рассмеялась.
— Я снова живу в общежитии — один.
Вот и подтвердились ее недавние догадки, тайные суматошные мысли, которые она отгоняла прочь.
— Выгнала? — злобный смех комком застрял в горле, душил.
— Я сам ушел, Криста. Я не смог больше так жить. Нет, я не хочу взваливать вину на эту женщину, не хочу оправдываться перед тобой, вытряхивать исподнее. Я-то надеялся, что забуду с ней незадачливые наши годы, перечеркну прошлое, но каждый день меня все больше и больше угнетал, я чувствовал, как удаляюсь от нее, удаляюсь, наконец, у меня уже не хватило сил, чтобы отпереть дверь ее квартиры. Это была ее квартира, все было ее, ее, а я — жилец, квартирант, принятый из милости, а может, по случайности, по какому-то недоразумению…
— Ты оставил не только женщину, но и своего сына.
Марцелинас пошатнулся. Будто его ударили.
— Даже сын, может быть, не мой. Ее.
— Думай, что говоришь, Марцелинас.
— Когда я сказал ей, что ухожу, она перед ребенком утверждала, что не я — его отец.
Минутами Кристине казалось, что она слушает чужую историю, к которой совсем равнодушна, поскольку в жизни доводится услышать и кое-что пострашнее, но иногда ей приходилось крепко прикусывать губу, чтобы физическая боль пригасила хлынувший из глубины души огонь.
— С весны там не живу. Глухой стеной отгородился. Соскучился по сыну, пошел однажды к школе. Выбежал в дверь мой мальчик с огромным ранцем на спине. Первоклассник. «Папочка!» — прижался ко мне. Нос в чернилах, чулки в гармошку. Когда успокоился, пожаловался: «Бьют меня…» — «Кто бьет?» — «Мама бьет, как только тебя вспоминаю». Чем я мог утешить ребенка? Он опять пожаловался: «Все игрушки, что ты купил, выбросила, все книжки… Забери меня, папочка!» Закон на стороне матери, как же я могу встречаться с сыном? Дома он скажет обо мне, а мать за это его будет лупить. Вот оно как, Кристина. Я не верю, что мальчик не мой. Мой! Она нарочно так, в отместку мне. Страшная женская месть, мужчина не пойдет на то, что может сделать женщина.
Долго звенела тишина.
— Отвернулась жизнь и от тебя, Марцелинас.
— А когда она была со мной?
— Была, не спорь. Была!
— Не люблю возвращаться в прошлое.
— Даже теперь не желаешь подумать, почему все так сложилось?
— Я не вижу ответа.
— Ты виноват, Марцелинас! — безжалостно швырнула она. — Если я, женщина, могла тогда запутаться…
— Оправдываешься, Кристина. Значит, признаешь, что и ты…
— Ах, тебе уже полегчало, правда? Даже вину хочешь разделить с кем-то. Ладно, пусть, есть и моя вина. Но ты не мужчина, Марцелинас. Где была твоя, мужская голова?
— У тебя был свой голос, Криста, и ты хотела сама, сама… Ты была как королева.
За дверью кашлянула тетя Гражвиле, поскреблась и вошла, держа в руках расписанный цветами чайник и чашки. Остановилась, будто испугалась вдруг, что ее выругают, робко посмотрела на Кристину, на Марцелинаса.
— Вот и нету лета, — сказала так, словно сообщила важную весть. — Хоть и не было заморозков — видать, в этом году поздно нагрянут, — но осень уже на пятки наседает.
— Это точно, — согласился Марцелинас.
— Говорят, с топливом будет худо. Хорошо, что с прошлых зим сарай не пустой, но если не привезут… Все обещают да обещают. Обещания не полешки, не согреют.
— Точно, — и с этим согласился Марцелинас.
— Пейте. Травяной настой и зимой и летом на пользу. Покупного чая не признаю, как будто воды из лужи зачерпнешь. Кристина, детонька, ухаживай за гостем.
Кристина в одном углу комнаты, Марцелинас — в другом, между ними бездна, разверзшаяся семь лет назад, даже намека на мостик не осталось, и суета тети Гражвиле, ее беготня с одного берега на другой — как бессмысленное порхание бабочки. Успокойся, тетя, посиди, просят глаза Кристины, но тетя не понимает, ей-то кажется, что племянница зовет ее на помощь. Но чем она поможет другому, если себе не сумела помочь. Хотя другому советовать всегда легче, до чужого сердца твое слово дойдет быстрее…