Вернулась Дагна с серебряным подносом. Запахло кофе. По краешку чашки дзинькнул носик кофейника.
— Что с тобой?.. — растянул губы в улыбке Саулюс и тут же замолк — как он раньше не заметил скорбных глаз Дагны, страдальчески поджатых губ? И этих морщинок… нарисованных как будто только что…
Саулюс поднял бокал белого вина, не спуская глаз с Дагны. Тревога закралась в сердце, холодила, стискивала его. Дагна не выбежала из двери навстречу ему, не обняла в прихожей, не прошептала: «Родной ты мой…» — не посмотрела преданными глазами ни в первый миг встречи, ни потом… ни сейчас… Как мог Саулюс быть таким слепым? «Ты поразительно ненаблюдателен», — поговаривала Дагна. Да, он все время занят, погружен в собственный мир. Но сейчас… Как он мог ничего не заметить сейчас, перешагнув порог после трехнедельного отсутствия?..
Он не чувствовал вкуса вина. Перед глазами мелькнули солнечные виноградники Сент-Эмильона на юге Франции и холодные винные погреба, запотевшие хрустальные бокалы и влажные губы Беаты. Но вдруг все исчезло, нестерпимо захотелось спросить: что с тобой, Дагна, что случилось? Однако не спросил, почему-то медлил.
Он наполнил свой бокал и снова сказал то, что уже говорил в прихожей:
— Я нередко заставляю тебя ждать, но с этих пор, поверь, Дагна, больше тебе не придется…
Дагна приподняла руку, изящным, но нервным движением умоляя его помолчать. Пальцы ее сжались, кулачок в бессилии упал на колени.
— Несколько раз я начинала писать тебе письмо.
— Ты же не знала адреса.
— Письмо ты бы нашел на этом столике. — Плечи ее вздрогнули, Дагна испугалась своих слов, они так жутко прозвучали в этот долгожданный час. — Начинала и рвала. Лучше сказать… Теперь вижу, и сказать не смогу. — В серой, пригасшей голубизне глаз тихая мольба — понять. — Права была твоя мама, которая сказала когда-то: «Боюсь, как бы вы не усохли, оторвавшись от корней».
Снежный обвал обрушился на Саулюса, смял, потащил, покатил в ущелье.
— О чем ты говоришь, Дагна? Почему ты вдруг вспомнила мою маму и эти наивные слова?
— Тогда нам ее слова правда казались смешными. Но сейчас… Саулюс, мы с тобой не можем… вместе… жить.
Саулюс, съежившись, оглянулся на балконную дверь, словно кто-то прятался за ней. Открыть… Но не встал, только повел головой, унимая сковавшую горло судорогу.
— Подумай, Дагна…
— Я думала.
— Но почему ты?.. Почему, Дагна?
Глаза Дагны спрятаны под длинными ресницами; она прижала кончики пальцев к вискам, перламутровые ногти блестят словно драгоценное ожерелье. Дагна была прекрасна в этот час, женственно хрупка, и Саулюс испугался, что заставит ее сказать что-то чудовищное; слова эти взорвутся и разнесут все… все уничтожат, во что он верил, ради чего жил.
— Лучше не отвечай, Дагна. Лучше ничего не говори и не объясняй. Хотя бы пока… помолчим…
Пальцы Дагны медленно соскользнули с висков и впились в бледные щеки. Она встала.
— Я должна уйти.
— Сейчас? Она кивнула.
— Побудь еще. Хотя бы полчаса.
— Я думала, вернешься, и я все… Не могу, Саулюс, сейчас не могу, когда ты так… когда я тебя вижу…
— Дагна!
— Ты все узнаешь и без меня.
— Подожди!..
— Когда-нибудь при встрече поговорим.
Оттолкнув кресло, Саулюс бросился к распахнутой двери, собираясь удержать Дагну, не выпустить. Ведь это недоразумение, просто недоразумение, нельзя же так… вверх тормашками опрокинуть всю жизнь.
— Тебе что-то наболтали обо мне и ты поверила, да?
Дагна стояла перед ним потупясь, вращая колечко на левой руке, — казалось, снимет и протянет — возьми, мне оно не нужно…
— Мало ли что набрешут… Я же не говорю, что я святой… Всякое могло случиться, но есть вещи, которые нельзя… Есть наша жизнь, Дагна, прожитые нами семнадцать лет, и я не знаю… почему ты уходишь… когда все так… Хотя, может, у тебя кто-то есть… может, за углом тебя ждет машина…
Он говорил задыхаясь, путаясь, пока наконец самому не стало тошно оттого, что несет черт знает что и Дагна сейчас посмотрит на него с омерзением.
— Не думай обо мне плохо, — ее рука коснулась отворота пиджака Саулюса.
От звука удаляющихся по цементной лестнице шагов у Саулюса подкосились ноги, он опустился на чемодан с подарками из Парижа и долго сидел в оцепенении, словно в гулком зале аэропорта в ожидании своего рейса.
Ладонь широка, изборождена глубокими морщинами, и маленькая испанская каравелла с поднятыми парусами плывет, как через Атлантику. Саулюс провожает ее взглядом, а каравелла удаляется, растворяясь в теплом тумане…
Автострада тянулась по берегу океана, мимо проносились автомобили, мелькали высокомерные пальмы и увитые плющом террасы домов, грозно маячили торчащие из воды скалы, отражающие натиск яростных пенистых волн. Саулюс издали узнал приближающийся Биарриц, в котором три часа назад они останавливались; Беата снова напомнила, что город основал Наполеон III, у которого была жена испанка… Саулюс молчал, а его спутник ленинградец Леонид Васильевич, сидевший сзади, хлопнул его по плечу: о чем она говорит? Саулюс пересказал в нескольких словах. Беата кивнула на роскошные виллы у подножия горы:
— Здесь можно чудесно провести время. Днем пляж, купанье в бассейне с морской водой на вилле, вечером казино. Мы с Робертом любили…
— У него был толстый бумажник, верно?
— Роберт умел жить. Конечно, вам из России…
— Я — из Вильнюса. Из Литвы.
— Вам, о т т у д а, нелегко понять. Человек нуждается в смене эмоций. Ведь Роберт был художником, кинорежиссером…
— О чем она? — снова спросил Леонид Васильевич.
— Ее муж был кинорежиссером, — Саулюс обернулся и увидел, что второй его спутник, Нурахмет, преспокойно спит, прислонясь головой к стеклу дверцы.
— Про мужа она уже рассказывала, — напомнил Леонид Васильевич.
— Видно, не может забыть, — ответил Саулюс.
Беата не правила своим «рено», а словно играла им, кончиками пальцев едва касаясь руля. Автомобиль летел с тихим гудением; взвизгнув на повороте тормозами, кренился набок, и у Саулюса по спине пробегал холодок.
— Роберт наверняка любил скорость.
— Когда-то он был гонщиком.
— А если бы вы тогда вместе ехали?
— Вместе бы нас и похоронили.
— Тебе повезло, Беата.
— Конечно, я получила страховку, — она рассмеялась и, не сбавляя скорости, достала из сумочки пачку сигарет.
— Я не это хотел сказать, — оправдался Саулюс и зажег спичку.
— Понимаю, — ответила она спокойно, выпустив дым в открытое оконце. — Это было три года назад, но я не люблю прошлое. Мы каждый день летим, летим, и нам некогда оглядываться назад. Да и не стоит, дорогой.
Последние слова Беата сказала наставительно, тоном человека, больше видевшего в жизни и лучше все понимающего, но мягко, стараясь не обидеть.
— Что она сказала? — полюбопытствовал Леонид Васильевич.
— Все еще о муже говорит.
— Нет, это вы, Саулюс Казимирович, начинаете романчик… Вижу, чувствую, — захихикал за спиной добродушный и немного наивный Леонид Васильевич.
Нурахмет, словно соглашаясь с ним, всхрапнул во сне и зачмокал пухлыми губами.
— Не надо оглядываться на прошлое, — со значением повторила Беата и встряхнула головой, словно отгоняя ненужные воспоминания.
Мышцы Саулюса напряглись, ему стало тесно на сиденье.
— Почему ты предложила поехать в горы?
— Пиренеи!.. Думала, они тебе понравятся. Всем вам понравятся, думала.
— Ты ничего не знаешь, Беата. Ты ничего не знаешь. Но тебя ведь не интересует прошлое, и у меня нет охоты рассказывать.
Беата не расспрашивала его. Она была умная женщина. Саулюс так подумал о ней сразу же, едва они познакомились. Между прочим, пути их могли тут же разойтись — в холле гостиницы было много художников, съехавшихся из разных стран, и хозяева чувствовали, что обязаны хоть словом переброситься с гостями, — но едва Саулюс обмолвился, что он из Вильнюса, Беата воскликнула, будто встретив старого знакомого: «Вильнюс! Вильно! Litwo, ojczyzno moja…»[3] Не она — отец Беаты родился в Вильнюсе, даже несколько лет работал там юристом, а потом с семьей перебрался в Варшаву. Часто вспоминал Вильнюс — Беата слышала о нем ребенком. Отца, правда, нет в живых. Во время оккупации фашисты увезли в Маутхаузен… Но это было давно… страшно… лучше не вспоминать.
Ни о чем не надо вспоминать, лучше глядеть в окно на бегущую ленту дороги, на заводы, вонзившие в небо черные трубы, на старика в одной сорочке, машущего косой… словно там, далеко-далеко, над речушкой Швянтупе, по которой он, Саулюс, бродил босиком, в деревне Лепалотас… Лучше не думать, не вспоминать…
За мостом через Адур Беата сбавила скорость и свернула к мотелю.
— Отдохнем, — сказала она и легко выпрыгнула, захлопывая дверцу. Подошел парень в оранжевом переднике и ковбойской шляпе, Беата что-то сказала ему, парень кивнул и, молодцевато повернувшись, приподнял капот двигателя…
Они уселись на террасе за зеленым пластиковым столиком. Было пусто и тихо. Вдали простиралась сливающаяся с небом Атлантика, холодная, угрюмая, грозная. Белело озаренное солнцем судно; непонятно — стоит это судно на месте или движется.
Когда подали кока-колу со льдом, Леонид Васильевич взял Саулюса за локоть:
— Спроси госпожу художницу, — он не был уверен, что «госпожа художница» все-таки не понимает его, — какие проблемы сейчас волнуют художественную общественность Франции.
Леонид Васильевич был искусствоведом и, не теряя времени, решил взять быка за рога. Саулюс криво усмехнулся, Леонид Васильевич заметил это.
— Саулюс Казимирович, мы сюда приехали не просто так… не красивыми глазами любоваться.
Беата, услышав вопрос, рассмеялась:
— Проблемы? Я не знаю. Наверно, завтра на симпозиуме услышите.
— Я, может, слишком общо сформулировал вопрос, — не отставал Леонид Васильевич. — Вас как художницу что волнует?
— Меня? Что волнует? Разве это кого-нибудь интересует?