Борцы разочарованно вздохнули. Подраться не удалось.
– Чего, пацаны, не клюет? – едко поинтересовалась Шнырова.
Борцы опять угрожающе надулись, но я уже схватил ее за шиворот и отволок подальше, на берег, придавил к столбу и велел стоять, не дергаться, а то я сам ей по лбу настучу. Вернулся к Колесову. Борцы спускались по насыпи к бонам.
– Как дела? – спросил Колесов. – Чего в гости не заходишь?
– Да времени нет, – ответил я. – Картошку в этом году посадили, приходится возиться.
– Понятно, – Колесов сощурился на Шнырову, та продолжала стоять у столба. – А ты что…
– Мать ее попросила, – пояснил я. – У них отец на вахте работает, а у нас связи никакой. Вот, попросила привести, чтобы она с отцом поговорила.
– А, понятно. А это что?
Колесов кивнул на картину.
– Живопись, – пояснил я.
– Да, вижу… Подледная рыбалка вроде как…
– Да, – согласился я. – В этом направлении.
– Ну, ладно, – вздохнул Колесов. – Мне пора. Эту свою психичку на поводке держи.
– Само собой, – пообещал я.
Колесов укатил. Я поднял картину и отряхивал ее от прилипшего песка. Шнырова оторвалась от столба и подтянулась.
– А я поняла, – сказала она. – Я все думала – зачем я эту картину купила… А сейчас поняла! Там один пришелец на Дрондину похож. Тот, что как лягушка…
Кто бы сомневался. Как я сам не дагодался. Иначе и быть не могло.
– Что за народ эти Дрондины, никуда от них не деться. Хотела отдохнуть по-человечески, поехала в город, а там какие-то утырки и опять Дрондина…
Шнырова тыкнула пальцем в картину.
На секунду у меня закружилась голова, показалось, что безумие заразило и меня, такое возможно, если проводить много времени с сумасшедшими, то рано или поздно…
Не, не похож. Пришелец с вертолетом ничуть не напоминал Дрондину.
– Он не похож, – сказал я. – Ты слегка зациклилась… немного.
– Хотела над кроватью повесить, – пожаловалась Шнырова. – Но теперь сплошное разочарование…
Шнырова вырвала картину, размахнулась и зашвырнула ее в Сунжу.
Картина, совершив над рекой пируэт, вошла в воду почти без плеска. Я уже не стал спрашивать – зачем. Синдром попугайчика.
– Моя двоюродная тетя Роза тоже в художественное училище поступала, – сказала Шнырова. – Она хорошие картины рисовала. Природу обычно, пейзажи то есть. Необычные такие…
Картина уплывала.
– Ладно, какая разница, пусть эта каракатица сама на своем баяне играет, – странно заявила Шнырова.
Я почувствовал, что устал.
– Дрондица знаешь, что мне в мае сделала? Дохлых лягушек подкинула.
Если честно, в вековом противостоянии Шныровых и Дрондиных подбрасывание дохлых лягушек не выглядело настолько уж ужасным. Обычное дело.
– Мама как увидела…
Шнырова закатила глаза, покачала головой.
– Короче, она решила, что это я лягушек режу и на спички насаживаю. Просто так, для удовольствия. Представляешь?
– Мне кажется, не надо нагнетать с Наташей, – сказал я. – Нам еще всем вместе жить.
– Нам вместе не жить, – строго сказала Шнырова. – Нет, если ты планируешь бодаться дальше с этой носорожихой…
Шнырова замолчала, смотрела на воду. И я. Некоторое время.
– Ты говорил, что я тебе помочь должна. Чего надо-то?
– Надо к дубу сходить, – ответил я. – К Пушкинскому.
– Понимаю. Мы прикинемся вроде как волонтерами, которые будут ухаживать за деревом, которое посадил Пушкин, который… Не, не волонтерами, мы будем потомками Пушкина.
Наверное, сегодня магнитные бури.
– Я будут Пушкин-герл, а ты Пушкин-мэн! Я буду плеваться из плевалки, а ты сморкаться из сморкалки. А нашим врагом будет Леди Дантес…
Люблю людей, смеющихся над собственными шутками. Хотя и правда смешно. Бывает.
– Дантес в жизни победил, – напомнил я.
– Вот и я говорю, вместе мы ее забьем. Если бы за Пушкина дружбан вписался, то все могло бы быть по-другому. Леди Дантес пытается выпилить последний дуб, посаженный великим поэтом, ей противостоят Пушкин-бой и Пушкин-герл!
Нет, я сегодня устал. Приедем домой, лягу спать, наевшись меда. Приснится Пушкин-герл.
– Да и ерунда все это. И чихать всем! На Пушкина, на дуб, на потомков особенно. Если это даже дуб Пушкина, то засохнет он, сгниет, или молнией его расшибет – всем пофиг. Хотя… Давай мы его распилим?
– В каком смысле? – осторожно спросил я.
– Дуб ведь, кажется, большой, дубы большие ведь… Если распилить его, то можно таких шкатулок нарезать. Или табуреток. Или бляшек – и на каждую табличку привинтить – «Из дуба Пушкина». И продать в Интернете.
– Бляшек? – растерялся я.
– Ну, как хочешь, – Шнырова быстро пошагала с моста прочь.
– Погоди!
Я догнал.
– Но ведь это может быть действительно интересно, – сказал я. – Написать на сайт потомков Пушкина, а вдруг они приедут? Вроде как съезд тут организовать и назвать «Потомки под дубом»…
– Потомки под будом, – Шнырова плюнула. – Какие потомки, Графин?
Я собрался рассказать про ежегодный съезд потомков Пушкина в Царском Селе, но понял, что Шнырову это лишь разозлит.
– Ты что, не понимаешь? – злобно спросила Шнырова. – Или дурачком прикидываешься?
– Я не прикидываюсь…
– Вот и я боюсь. Мама говорит, что до зимы – все. Трындец. В октябре в Туманном Логу ничего не останется. Все закроют.
– Наоборот…Все наладится.
– Да ничего не наладится, – нервно сказала Шнырова. – Ничего и никогда. Столица пастилы, документальное кино, пушкинские тушканчики… – Шнырова передразнила, выставив язык. – Это раньше столица пастилы, а сейчас столица труселей в горошек! Сейчас столица ничего!
Я промолчал. Поразительно затяжной день. Точно целый месяц.
– Почему труселей…
– Вот и живите в своей столице! – перебила Шнырова. – Надоел ты всей со своими идеями! Сидите под дубом, хоть упритесь! А мы уезжаем! Уныло оставаться! Не потей, Васькин! Ку-ку, не парься боком!
Пожелала она, не оборачиваясь.
Шнырова удалилась, а еще стоял, смотрел на реку. Потом вспомнил. У нее сегодня день рождения был. У Шныровой.
ИЮЛЬ
Потомки под дубом
Июль едва начался, однако, яблок завязалось невиданное количество. Яблоки не покраснели и еще не начали наливаться, и размером они были с орех, но уже ломили ветки, издали казалось, что яблок на дереве больше, чем листьев.
Я вынес под яблоню раскладушку, устроился удобнее, с подушкой, фанеркой, с бумагой и ручкой, в тени. Собрался все-таки нарисовать карту Туманного Лога. Нарисовал Козий колодец. Из колодца выставилась пиявка. Чтобы было понятно, что это именно пиявка, а не огромный червь, я пририсовал треугольные зубы. Получилось. Я начал выводить тополя, но тут позвала мама.
– Хватит валяться! За огородом последи лучше…
– Хорошо.
Мама продолжила шить трусы, а я отложил карту и последил за огородом, хотя следить особо нечего – вытащил в грядки поливалку, включил насос и смотрел, чтобы шланг не лопнул. Поливалка свистит, радуги сияют, петрушка растет. А как огород польется, надо тащить шланг и поливать сад, труды.
У нас пятнадцать яблонь, четыре вишни, крыжовник, смородина без счета. Облепиха, из нее делают масло, если горло болит или о печку ожегся – в самый раз, в этом году крупная, как виноград. Минут на двадцать в саду работы. Оно, конечно, можно и не поливать, само прорастет, но если без воды, то может загорчить. А как все полил, так и свободен. Не то, что раньше. Отец, когда приезжает в отпуск, любит вспомнить, как в детстве пластался от зари до зари. То сено корове запасать, то коз у Сунжи пасти, то картошку окучивать и жуков обирать, то дрова колоть как папа Карло. А дедушка, когда жив был, рассказывал, как он пахал на быке.
Мама тоже вспоминает о детстве: рассказывает о козах, прополках, сборе черники и клюквы, а еще они валенки валяли, и мама отвечала за шерстобитку. Поэтому мама смотреть на безделье не может. Вот и сейчас – услышала, что насос перестал гудеть, выглянула в окно, увидела, что я опять в раскладушке валяюсь, и немедленно мне трудов придумала, чтобы не расслаблялся и помнил о корнях.
– Яблоню подставь, – сказала из окна мама. – А то ветки обломаются, до августа не достоит.
– Мы с Наташей гулять собирались. Знаешь, там дуб такой растет…
– Вот сначала яблоня, а потом пусть дуб. И баннер. Сколько можно про баннер говорить, а?
– Ладно, ладно, яблоню подставлю.
– Так сейчас подставь, а не послезавтра!
Я лениво отправился в дровник.
Дрова у нас справа, от земли под потолок, два года назад четыре машины перепилили, а слева тес. Доски, брус, бревна, горбыль, в углу слеги. Два года назад отец собирался поднять под тополями беседку с верандой, чтобы сидеть по вечерам, пить чай и любоваться простором. Мы начали копать в апреле под сваи, но в июне отцу предложили работу, и он уехал на север. Материалы не пригодились. То есть пригодились, но не так.
Я выбрал доски, выволок на двор.
Урожайный год.
Много ума подставить доски под яблоню не надо, но я не спешил, долго бродил между деревьями, высматривая правильное место и изображая затруднения. Взял топор, постучал по доскам для виду, подставил под ветки. Вытер со лба трудовой пот, и тут из-за угла дома показалась Дрондина в брезентовом комбинезоне и с жареным хлебом в руке.
– Привет, Граф.
– Здравствуй, Наташ.
Руки у Дрондиной, зажили, но оставались красными, Дрондина обошла вокруг яблони, вздохнула.
– Бабка Шнырицы в прошлом году приезжала, – Дрондина откусила от хлеба.
– Помню.
– Тогда тоже яблок наспело, – Дрондина жевала. – Старая Шныриха собрала их и выжала сок, целых две бочки. А потом она этот сок скислила в уксус.
– И что? – не понял я.
– Целая бочка получилась, – Дрондина поморщилась.
– И что?
– Как Шнырица пару в школе получала, так ее бабка в бочку с уксусом сажала.
– Зачем?
Дрондина доела бутерброд и доверительно сообщила: