– Чтобы лучше училась.
Дрондина счастливо вздохнула и добавила:
– Но не помогло. А ты что делаешь?
– Подпираю яблоню, – пояснил я.
– Подпирай-подпирай. А у нас уже две ветки треснули.
Яблоня, подставленная с четырех сторон досками, выглядела живописно, Дрондина это оценила.
– Похоже на этого… который странные картинки рисовал… Яблоня, как на костылях… Забавно…
– Ты не забыла? – спросил я. – Сегодня к дубу идем.
– Про дуб не забыла, а дубину забыла. Сбегать?
– Да не надо…
Комбинезон был Дрондиной не по размеру, наверное, отцовский.
– А чиканожка не пойдет?
Я сходил в сарай, вынес большие садовые ножницы. Года уж три как назад моя мама хотела сделать альпийскую горку и накупила разных садовых прибамбасов, секаторов, рыхлителей, спецлопат, спецмотыг и суперграблей. Но потом отец плюнул на кочегарство в Никольском и уехал на вахту, и мама от ландшафтных идей отказалась, а вся эта дребедень так и ржавела до сих пор в сарае.
Я вручил Дрондиной ножницы.
– Ну, пусть идет, – Дрондина щелкнула лезвиями. – Пусть…
Себе я выбрал пилу.
– Она все равно увяжется, – размышляла Дрондина, ухмыляясь. – Она сама по себе жить не умеет, если Шнырова остается одна, она спину чешет.
– Как? – не понял я.
– Ну, вот так.
Дрондина почесала спину ножницами.
– Шныровы сами ничего не могут придумать, – чесалась Дрондина. – Мой папа купил семена вешенок, чтобы зимой выращивать – так папаша Шныровой тоже сразу купил. Моя мама купила швейную машинку – и Шныровы сразу.
Вообще-то швейную машинку мы первые купили, и трусы моя мама первая шить начала, но я не стал с Дрондиной спорить.
– Ты знаешь, что они трусы шьют с китайскими матюгами?
Дрондина умеет удивить.
– Они в Интернете заказали китайскую материю с иероглифами, а там иероглифы все матершинные. А они из нее и пижамы для детских санаториев шьют!
– Ужасные люди, – согласился я. – Мы идем к Пушкинскому дубу, ты помнишь?
– А ты знаешь, что их в девятнадцатом веке собирались выселить?!
– За что?
– За заразу! Ихняя прабабка ездила в Уржум и привезла тифозную вошь!
Про вошь Дрондина сказала с особым отвращением.
– Пойдем, – попросил я. – А то меня сейчас полоть заставят.
– Вы куда? – спросила мама из окна.
– За иван-чаем, – ответил я. – Наташа прочитала, как его правильно сушить.
– Да-да, – поддержала Дрондина. – Мы давно чай не покупаем, а из иван-чая делаем – гораздо вкуснее.
– Хорошая идея, – сказала мама.
Снова зашелестела машинка. Сегодня мама шьет трусы из материи с изображением сов.
– И зачем мы туда? – спросила Дрондина и закинула на плечо ножницы.
С этими ножницами она выглядела внушительнее и старше, угрожающе, и напоминала свихнувшуюся киношную тетку, промышлявшую охотой на заблудившихся студентов. Брезентовый комбез впечатления добавлял.
– Ну, там надо прибрать территорию, чтобы все красиво было, а не как попало…
– Зачем? – не понимала Дрондина.
Я заглянул в сарай, достал косу.
– Мои предки заботились о дубе двести лет, теперь это моя обязанность.
Взмахнул косой. Немного подумал и решил все-таки такой серьезный инструмент с собой не брать. Шнырова и Дрондина не дремлют, осторожность не повредит.
– Что-то я не помню, чтобы ты раньше за этим дубом ухаживал.
Дрондина опять щелкнула ножницами.
– Нет, если ты не хочешь, можешь дома оставаться…
– Нет, не хочу я дома, пойдем.
Дрондина двинулась по улице Волкова походкой трактористки.
– Поесть возьмите, – сказала мама из окна. – Я бутербродов с утра нарезала, на столе там.
Я заскочил на веранду, схватил бабайку с бутербродами и термос с морсом, закинул в рюкзак, догнал Дрондину. Она тренировалась с ножницами, стригла сине-красные чертополошины, они разлетались разноцветными алыми каплями. Правильно, чтобы Шнырова себе снарядов не поназапасала. Но у Шныровой наверняка где-нибудь собран арсенальчик: чертополох, мышья банька, дохлая крыса. Хотя мышьи баньки в августе поспевают.
– А ничего, нормально получается, – сказала Дрондина, обезглавив второй десяток цветков. – Чик-чик…
– Главное, не увлекаться.
– Ага. Слушай, Васькин, а с чего это у нас тут этой дряни колючей понаросло, а? Раньше вроде не было…
– Лето такое – все растет, как ненормальное. Год-хлебород, слыхала?
– Ну да.
Чертополоха действительно много вдруг. Но по мне так это красиво, он, если свежий и не забитый пылью, то хорошо выглядит.
Так мы и шагали по улице Волкова. Возле дома Титовых за нами увязался Бредик, Дрондина уговаривала его вернуться, поскольку ее мама видела вчера на опушке облезлую лису, возможно, бешенную, но Бредик лисы не боялся, так что в конце-концов Дрондиной пришлось швырнуть в него палкой. Бредик обиделся.
Мы спустились с холма и перебрались через овраг. Не в том месте, где бани и борщевик, ближе к лесу, попили воды из родника, а Дрондина выловила со дна стертую серебряную монету, укусила три раза, убедилась в серебре, но потом кинула монету обратно, сказав, что из родников ничего нельзя доставать.
Дальше родника тропинки не было и нам пришлось карабкаться на гриву. Подъем оказался крут, и на полпути мы сделали отдых, сидели на песчаном откосе, там, где лопнул дерн, и ледниковая галька вылезла наружу, кидали камни в овраг. Дрондина оглядывалась, опасаясь бешеной лисы.
– А ты читательский дневник ведешь? – спросила Дрондина, проверяя ножницы на остроту.
– Нет пока… Я в августе почитаю. Или когда погода испортится. В дожди.
– Зря. А я каждый вечер понемногу. У нас после дедушки много книг осталось, да и на телефон накачала. Вот и читаю…
Дрондина стала рассказывать, как она читает. Какие книги. Что в программе не всегда интересные, а если внеклассное чтение, то ей больше нравится, там приключения больше, а не страдания. Она так для себя придумала, на три внеклассных книги обязательно читать одну программную, чтобы потом легче было. Она из Гоголя кое-что прочитала, Бунина, еще много других, этого, например…
– Разве его задавали? – перебил я Дрондину.
– Кого?
– Некрасова?
– А, нет, не задавали. Я просто посмотрела, что в следующих классах будет, ну и читаю понемногу. Не, «Войну и мир» не читаю пока, что попроще. Смешное люблю. Стихи разные, пьесы. Ты «Ревизора» читал? Очень смешное.
«Ревизора» я по телеку видел. Специально посмотрел, чтобы потом легче. А сам читательский дневник я не веду, все равно его осенью никто не проверяет. Читательские дневники это…
– Смотри, подосиновик!
Дрондина протянулась с ножницами и срезала гриб.
– Я же говорю – все растет, – сказал я. – Может, и орешник в этом году поспеет…
– Шныровы весь орешник извели, – возразила Дрондина. – Оборвали, а потом на вокзале продавали. Теперь не вырастет. Эти заеды что хочешь испортят. Вот взять землянику. Земляника всегда…
Перевалили через гриву и спустились в лес. Я шагал, стараясь держать направление, Дрондина пощелкивала ножницами. Разговаривали.
– Это не обычный дуб, – рассказывал я. – Это Дуб Пушкина. Таких дубов почти не осталось, это только так говорят, что дубы триста лет живут…
– Я же говорю – принесла тифозную вошь. И эта вошь дико размножилась, и полдеревни заболели тифом. А все узнали, кто бациллоноситель, так взяли их за шкирку и повели на выселки, за Сунжу, в болотину, рядом с кирпичным заводом…
– Декабристы всегда за дубы выступали, дуб – это тебе не липа…
– Сняли с колодца очеп – и все семейство привязали к очепу, чтобы не разбежались. И так и повели, чтоб за реку выгнать, а избу их сжечь от заразы. Да барин в окно увидел…Твой прадедушка, между прочим!
Сказала с упреком Дрондина.
– Прапрадедушка, скорее, – поправил я.
– Тебе виднее. Увидел, барин, выбежал из дома и велел их не на выселки вести, а на конюшню. Высечь там хорошенько, в дегте извалять, а потом еще разочек высечь…
Я в этих событиях сильно сомневался, мои предки всегда гуманистами были и на конюшнях никого не секли. Кажется. С другой стороны это ведь сильный гуманизм – высечь, а не выселить – это по-нашему, по-семейному.
– Только все это зря, – сказала Дрондина. – К гигиене их приучить не получилось, лодыря к чистоте не приспособишь. Потомственные козовщики! Вот у всех были коровы, у одних Шныровых козы, ты знаешь, почему? Потому что козе сена надо меньше!
Дрондина разволновалась.
– Вот ты ей про Пушкина, «Евгений Онегин», типа, все дела, а ей на Пушкина плевать, она «Муму» уважает.
Неожиданно. На «Муму» я не нашел, что ответить. Некоторое время шагали молча. Сосны становились толще и выше, подлесок, который еще запинался на удалении от холма, исчез, не осталось даже можжевельников.
– Правда, что ли? – спросила Дрондина. – Пушкин здесь был?
– Конечно. Да не только Пушкин, здесь многие люди были, Аксаков, например.
Дрондина скептически протянула мне конфету с апельсиновой начинкой.
– Что-то не верится, – сказала она. – У нас?
– Ну да, у нас. Вы про Болдинскую осень в школе проходили?
– Нет, – ответила Дрондина. – Мы пока «Золотой Петушок» осилили.
– Ну, это в следующем классе… короче, Пушкин, проезжая на Болдинскую осень, останавливался у моего прапрадедушки. Они удили рыбу, ходили на вальдшнепов, и однажды на привале Пушкин достал из кармана желудь. А у Пушкина была такая традиция – он везде сажал дубы.
– Зачем? – спросила Дрондина.
Надо карту все-таки дорисовать. Со всеми достопримечательностями. Дуб. Колокол. След Годзиллы. Колодец пиявок. Канава и мост.
– Дуб – любимое дерево Пушкина, – пояснил я. – Дуб высок, прочен, создает тень, и из него получается отличный паркет. Пушкин с детства любил дубы, ему про них рассказывала его няня. Когда в начале девятнадцатого века в России была эпидемия холеры, порошок из толченой дубовой коры спас тысячи жизней. Поэтому Пушкин и его друзья в Лицее поклялись всю жизнь сажать дубы и создали общество любителей дуба. И слово сдержали.