Мама сжимала ружье и прислушивалась. Я тоже прислушался и ничего не услышал. То есть обычно ночью за окном всякая тварь сверчит, жужжит и шуршит мелкими ногами, но сейчас тишина. После залпа, неудивительно, что все заткнулись.
– Кто-то в сарае, – прошептала мама.
– Кто?
– Не знаю.
Мама слушала.
– Зачем ты стреляла?
– Чтобы знали… – ответила мама.
– Сходить посмотреть?
– Нет! Не надо!
Мы некоторое время стояли у окна. Мама с ружьем, а я ни с чем. Стоило на кухню сбегать, взять нож хотя бы.
– Подождем, – сказала мама. – Лучше подождем…
Странное чувство. Дом вдруг стал чужим, то есть не дом, а мир, за окном он изменился, вместо своего и привычного сделался немного чужим.
Бредик лаял все тише, потом замолчал, и завпустились ночные звуки. Обычные, ничего постороннего.
Мама села в кресло. Ружье положила на колени, а я все-таки сходил на кухню и взял нож, самый длинный. Сел на сундук. Посмотрел на часы. Ближе к утру, уже не так темно, полусумерки, полпятого.
– Надо подождать… – повторила мама.
– Дверь у нас закрыта? – спросил я.
– Да, – громко ответила мама и отрицательно помотала головой.
– Понятно.
А если и закрыта была бы, то толку от этого мало – старую, крепкую дверь давно скосило, а новая чахлая, ее пинком выбить. И окна. Вторые рамы с весны сняты, а летние легкие, а самих окон двенадцать на обоих этажах. И два на чердаке. И веранда застеклена. Заходи и бери, что хочешь.
– Может, показалось тебе? – спросил я у мамы.
Она помотала головой.
– Хорошо.
Так мы и ждали. Молча.
Мне страшно не было. Почти. Так, немного.
Часов в шесть, когда расцвело окончательно, решились. Мама держала ружье, а я взял широкий кухонный тесак, страшный такой, как в фильмах ужасов.
Я открыл дверь на веранде, мы осторожно спустились с крыльца.
Во дворе ничего необычного я не заметил, а вот дверь сарая была открыта. А вчера вечером я ее точно закрывал.
Я шагнул к сараю, мама поймала меня за руку.
– Погоди! – зашептала она. – А вдруг…
– Да нет там никого, – успокоил я. – Ты что думаешь, что они там дожидаются?
– Но…
Я решительно направился к сараю.
– Стой!
Мама за мной.
Толкнул дверь.
Конечно, внутри никого не обнаружилось. Никто не дожидался меня, спрятавшись в углу.
– Так…
Мама выругалась.
Бачок генератора был пробит в нескольких местах. Отверткой, скорее всего, дык-дык-дык. Ничего бы, ерунда, под бачок можно приспособить любую пластиковую банку, а вот электрика… Гости выдрали все провода и прихватили их с собой. Если осторожно попробовать… Хотя высоковольтного провода я вряд ли найду, да и паяльник некуда включать. Конец генератору.
– Надо в полицию заявить, – сказал я. – Слазить на тополь, позвонить?
– Да. То есть, нет, не надо…
– Почему не надо?! Они нам имущество испортили! Генератор, между прочим, недешево стоит. Новенький.
– Бесполезно, – сказала мама.
– Почему бесполезно?!
Мама не ответила.
Я вытащил генератор на свет. Нет, самому не починить.
– Зачем ломать было? – не понимал я. – Ну, украли бы, а курочить-то нафига?
Мама переломила ружье, достала патроны, убрала в карман.
– Пойду печку затоплю, – сказала она. – Чаю попьем. Надо подумать, что дальше… надо чаю попить. Да, надо попить чаю…
Мама отправилась домой, положив ружье на плечо.
А я решил осмотреться. Вокруг дома, вдоль забора, у сарая, в саду и в огороде, по часовой стрелке и против.
Я не отыскал никаких следов. Тот, кто испортил генератор или умел летать, или был слишком опытный, чтобы оставлять следы.
Я постоял еще немного, вернулся в дом.
Мама старательно щепала ножом березовое полено. Я отобрал и стал щепать сам. Мама сказала, что пожарит гренки, но вместо этого легла спать. Так что с гренками я сам возился. У меня свой рецепт, я без молока и яйца жарю, но с медом. Случается, подгорают, но зато хрустящие и сладкие. Но на дровяной печке у меня сгорели все.
Заглянул к маме в комнату. Мама продолжала спать, я подумал, что она, наверное, всю ночь с ружьем караулила. Двустволку, кстати, мама не убрала, приклад торчал из-под койки. Рядом лежала сумка, из нее высыпались трусы, в горошек, в кленовый лист, в рыбок.
Я достал телефон. Заряда оставлялось еще порядочно, я подумал – не залезть ли на дерево, не позвонить ли отцу? Не, не стоит его дергать, пусть работает.
Вышел из дома. Меня не оставляло противное ощущение чужого вторжения. Кто-то заглядывал в окна, трогал вещи, проверял замки, улыбался. Ничего не взял. Но кое-что оставил.
Дом, двор, все это не было прежним. Чужой явился и оставил метку. Словно крестик мелом на воротах поставил, как в «Огниво». И теперь я чувствовал этот невидимый крестик, хотя никакого крестика не было.
Может, капкан поставить? В подполе валялись старые, с клеймом, прапрадедовы, почистить и поставить… Я немедленно представил, как в капкан угодит Бредик или Медея. Ну а Шнырова и Дрондина попадут в него обязательно, мимо не проскочат. Нет, капкан не годится.
Сигнализацию из лески натянуть? Яму со штырями вырыть? Заборы? Ерунда…
Появилась Дрондина с дубиной. Рано сегодня. Не выспавшаяся и нервная.
– Вы чего ночью палили? – спросила она. – Совсем ку-ку?! У меня мама перепугалась, в подвале хотела прятаться, до сих пор вздрагивает!
– У нас генератор почикали, – пояснил я.
– Украли?
– Сломали.
– Кто?
Тут уж я удивился. Странно, что Дрондина сразу не догадалась кто.
– Вряд ли это Шнырова, – разочаровала Дрондина. – Зачем ей генератор ломать? Она стючка завидущая, как вся их семейка, но это перебор.
Дрондина пожала плечами.
– Попали в кого?
– Мама в воздух стреляла.
– Ясно, – Дрондина достала телефон. – Убили дятла. А телефон у меня сдох. Чего делать-то будем?
Я не знал, что. Электричество безнадежно кончилось. Раньше мы с отцом хотели поставить солнечную панель не крышу. Но оказалось, что она слишком дорогая. Планировали поднять ветряк, но оказалось, что это недешево. Потом отец подумывал запрудить овраг и поставить гидродинамо. Но ничего так и не запрудил.
– То есть теперь мы без света, – кивнула Дрондина.
– Почему без света? У вас керосинка ведь есть?
– Есть. Керосинки, лучинки. Можно еще гнилушками освещаться, как у Тома Сойера. Правда, наверное, это особенные гнилушки, наши не светятся ничуть.
– А ты пробовала?
– Пробовала! – злобно ответила Дрондина. – Не светят!
Я гнилушек не пробовал, не знаю.
– Провода срезали, генератор сломали, гнилушки не светят. Так-так.
Дрондина размахнулась дубинкой и сломал штакетину. Забор сгнил давно, но мне не понравилось, что она мой забор ломает.
– Слушай, Наташ, да все нормально будет, – попытался успокоить я. – Скоро линию наладят…
– Да чего ты заладил?! – рявкнула Дрондина. – Все нормально, все нормально… Ничего не нормально! У нас жопа!
Я вздрогнул. Дрондина раньше на меня никогда не орала. Сколько я помнил. Она спокойная всегда была… Этим летом… Мы сели в автобус в июне, мы вышли в августе. И вот-вот должны начаться звонкие и прозрачные дни, когда небо синее, вода холодная, а листья золотые. Нина Викторовна, сочинение «Как я провел это лето» получится огонь.
– А ты все о желудях! Насрать всем на твои желудя!
Я вдруг понял, что не хочу Дрондину видеть сегодня. А ну ее. Взбесилась… Ну, у Шныровой понятно что, а эта-то что?
В конце улицы Волкова показался полицейский. Он не спеша шагал между колеями по полосе травы, грыз яблоко, вертел головой. Здоровенную, в пол полицейского лица, антоновку, с яблони, росшей у самого начала. Антоновке еще недели две бы постоять, сейчас она кислая, у меня от одного вида слюна закапала.
– Вы полицию вызвали? – спросила Дрондина.
Я не успел ответить, как из травы вывалился Бредик и с яростным лаем кинулся к полицейскому.
Впрочем, атаковать цель Бредик не решился, остановился метрах в двух от и лаял, захлебываясь бешенством.
– Дети, заберите собаку! – крикнул полицейский.
Бредик кидался, заходясь, щелкая зубами.
– Заберите собаку, а то я ее отстреляю! – пообещал полицейский.
На «отстреляю» Дрондина среагировала, подбежала к Бредику и отвела его в сторону за ошейник. Бредик сделал вид, что успокоился. Полицейский на всякий случай расстегнул кобуру, продемонстрировал серьезность.
Интересно, как он через Сунжу перебрался? Ноги, вроде, сухие. Значит, он подошел к реке, снял ботинки, снял штаны, перешел вброд, надел штаны, надел ботинки, уронил в реку пистолет… А может, на «Урале» приехал. «Урал» как танк, полтора метра ему не глубина… Или на вертолете прилетел… Хотя вертолета я и не слышал.
– Ну, и что у вас тут происходит? – осведомился полицейский.
Он оглядел окрестности, и мне показалось, что слегка их обнюхал. Не понравился он мне. Заявился. У нас все сперли, а он заявился. И Бредик. Бредик пес на редкость бестолковый, но обычно на хороших людей не кидается. Ну, на Шнырову он бросается по семейному долгу.
– Так что тут у вас происходит?
– День Дрондиной, – ответил я. – Или Шныровой. Я сбился.
– В каком смысле день Дрондиной? – не понял полицейский.
– В этот день девяносто восемь лет назад прабабушка Дрондиной спустилась к Козьему колодцу и ее до смерти зажалили пиявки.
– Пиявки… – как бы утвердительно сказал полицейский.
– Гигантские, – уточнил я. – У нас тут водятся. Иногда нападают.
– А мама у тебя дома, умник?
– Дома. Пойдемте, я покажу. Заодно осмотрите место преступления.
– Какого еще преступления?
Я повел его к дому. Полисмен грыз яблоко.
– А тут у нас улица Волкова, раньше здесь семнадцать домов стояло. – продолжал я. – А бабушка Дрондиной утонула в бочке с ацетоном.
– Утонула?
– Потому что туалетную бумагу повадилась воровать. Это непростительно. Но это давно было, пятьдесят лет назад. И не до смерти, так, посинела слегка. А если день Шныровой, то он назван…