Утром.
Да, телефон давно разрядился, и я проспал зорьку, и проснулся около восьми, от мух. В августе мухи необычайно злы и кусачи, не знаю, отчего уж так. Это неприятно. От комаров мы свободны, к нам на холм они не поднимаются, а у мух сил хватает, муха зла. Проголодавшись на подъеме, они накидываются под утро на спящих, особенно на меня. Мухоморные ленты помогают плохо, самые хитрые мухи на них не покупаются, а спать с закрытыми окнами не хочется, погода до сих пор отличная, ночью тепло, воздух свежий, гладкий, и звезды видны, и Марс.
Мухи накусали шею, и я проснулся. Было неприятно чувствовать на коже их липкие шаги, я сходил на кухню, вылил на шею ковшик воды. Мама прореживала в огороде клубнику, рядом с ней возвышалась горка ржавой и усатой клубничной ботвы.
Клубники у нас много, мама намяла ее с сахаром, клубничная толченка лучше всякого варенья. Если положить две столовых ложки в стакан, надавить туда же мяты, размять пару можжевеловых ягод и залить холодный минералкой, получается клубничный мохито, вкуснейшая штука. Даже Шнырова его ценила, не говорила, что в Сантьяго наливают лучше. Клубники у нас много, а прореживать ее и обрывать усы невероятно нудное занятие. Так что я воздержался в северное окно.
Ветер лениво гонял по улице сбившийся в комки пух, он светился от утреннего солнца, золотые цыплята, стая бездомных шаровых молний. Забавно, тополя давно отцвели, а пух откуда-то валится.
Пробрался через заросший соседский огород, два раза запнулся – в траве зелеными поросятами лежали кабачки. Людей здесь давно не осталось, а кабачки есть. У нас кабачки, кстати, тоже как взбесились. Я их не люблю, разве что икру по воскресеньям, а мама жарит часто.
Дрондина не ждала меня у своего дома. Я немного посвистел под окном, сорвал горсть черноплодки, пошвырял, ягоды брякали по стеклу, но Дрондина не проснулась. Ну и пусть дрыхнет, я и без нее донки проверю.
Я быстренько пересек улицу Волкова, спустился с холма к Сунже.
Люблю реку в августе, вода неподвижная и спокойная, и то, что она река, заметно лишь по вьюнам, возникающим у берега и над корягами.
Шиповник уже покраснел. Я сорвал пару продолговатых шиповин, выскреб семечки, сжевал ягоды. В одной ягоде шиповника больше витамина С, чем в апельсине, но по вкусу мне больше нравятся апельсины. Некоторые кусты с непонятного перепуга расцвели, и белым, и сиреневым, на некоторых появились блестящие, цвета зеленый металлик, жуки.
Песок на пляже был холоден, на лопухах поблескивала роса, на коряге сидела Дрондина, похожая на капусту с хоботом.
– Ты бы еще дольше дрых, – поздоровалась она. – Ваше превосходительство.
– Да так, палец дверью прищемил. Давно сидишь?
– Час, наверное.
– Клюет?
– На левой вроде что-то дергалось….
Я стал вынимать донки. Ничего, тина и мыши. Мыши разбухли и смотрелись плотными черными шарами, я тут же забрасывал их обратно, ну их нафиг. Дрондина молчала.
– Наверное, давление, – сказал я. – Рыба поверху гуляет, а мыши на дне лежат.
Мыши лежат на дне.
– Эта дура на гитаре ничуть играть не умеет, – сообщила Дрондина. – У нее слуха нет.
– Нет, – согласился я.
– Мне кажется, все это ерунда, – сказала Дрондина. – Никому эти мыши не нужны. Пойдем лучше за грибами.
– За грибами?
– Ну да. Там на опушке рыжики наросли, мы вчера целый пакет набрали. Вкусные.
– Пойдем.
Как ни странно, Дрондина любит собирать грибы. А Шнырова ягоды. Хотя должно быть все наоборот, усердная Дрондина по всем замашкам ягодница, а торопливая Шнырова грибница. Но Шнырова ни то, ни другое не любит. Шнырова она Шнырова.
Дедов пестер стал мне вполне по плечу. Пять лет назад я умещался в нем с макушкой, три года назад Шнырова, еще не пустившаяся в рост, залезла в пестер и уснула.
Мы в прятки тогда играли.
Тогда играли как раз в злые прятки, водила Дрондина. Она внимательно бродила двору с пырялкой – приспособлением, делавшим игру гораздо интереснее. Пырялка была изобретением Шныровой и представляла собой метровое коленце от старой телескопической удочки, к концу которого изолентой была примотана бамбуковая зубочистка. До пырялки мы играли в обычные прятки, с домиками, туки-луки за себя, кто не спрятался – я не виноват и прочими яслями, и лично мне эта беготня давно надоела, но я, как добрый владетель и сюзерен должен был заботиться о своих поселянах. Так что приходилось закрывать глаза, скороговоркой считать до ста и проверять все по сорок раз знакомые места. Я не знал, как отвертеться от этих унылых пряток, но тут Шнырова придумала пырялку, играть стало интереснее.
Десять минут назад водила Шнырова, она довольно легко и быстро отыскала Дрондину, укрывшуюся за мешками с давно окаменевшим комбикормом. Дрондина недальновидно прикинулась рогожиной и устроилась среди мешков, недооценив мощи шныровского обоняния. Просчет Дрондиной заключался в завтраке – на завтрак она ела жареную на постном масле картошку, причем, кажется, еще и с чесноком. Я и то чувствовал эту мощь, что уж говорить про длинноносую Шнырову. Она обнаружила Дрондину в мешках, и как бы невзначай приблизилась к комбикормовому углу. Дрондина замерла, затаила дыхание. Шнырова остановилась, покручивая между пальцами удочкино колено и насвистывая, я прятался за рубероидами, я все видел.
Шнырова свистела летнюю песенку, изображая беспечность, затем резко замолчала, и, коварно ухмыльнувшись, несколько раз ткнула пырялкой в рогожу.
Дрондина закричала и вскочила.
– Постучи ежом в ворота, забодаем бегемота! – захохотала Шнырова.
– Зачем три раза ткнула?! Нарочно?!
Дрондина погналась за Шныровой. Тогда они, случалось, общались и вне водного перемирия.
Я сам их догнал, предложил им успокоиться, и продолжить играть, но они уже рассорились и разошлись по домам. Да, это я про пестер все. Пестер пах прошлогодним бором, на дне болтался грибной нож с костяной рукояткой, удачливый, старинный, из тракторного клапана. И две маленькие корзинки.
Я надел пестер, он был мне по плечу.
– Похож на лешего, – сказала Дрондина.
У Дрондиной тоже имелся грибной ножик, сделанный из обломка старого серпа. Как коготь, лучший нож для груздей и рыжиков, выковыривать их из-под листвы и травы так удобнее всего.
– Похожа на кикимору, – сказал я.
– Шнырова похожа на кикимору. Пойдем, Васькин, рыжики пропадают. Опушка трещит.
Мы перешли улицу Волкова, перешли холм и спустились к лесу, на опушку. Чистый сосновый лес, заросший мелкой белесой травой, стелившейся по земле. Рыжиковое место. Рыжики редко растут, не каждый год, а если рост, то часто червивые, так чтобы и рост, и без червей редко.
Опушка по договоренности поделена на три лоскута, наш посередине, шныровский и дрондинский по сторонам. Потому что рыжики можно и самим есть, и продавать. Но теперь Шныровых нет, и рыжики можно не делить. То есть, на троих, на двоих, на нас с Дрондиной.
– Мама говорит, что этот год совсем дуровой.
– В каком смысле?
– Все растет.
Дрондина покрутила руками. Мы продвинулись вдоль опушки.
– У нас на огороде вырос топинамбур, представляешь?
– И что? Топинамбуры давно у всех растут.
– Ну да, – согласилась Дрондина. – Растут. Но мы никогда топинамбуров не сажали. А он вымахал. Как?
– Ветром занесло, наверное, – предположил я. – Или птицами.
Дрондина пожала плечами. Она ворошила дубинкой траву, я за ней. Подумал — не дернуть ли Дрондину за косички, но не стал, грибы нашел.
– Ты в курсе, что рыжики вымирают? – спросил я.
– Все вымирает. А потом наоборот. Периоды вымирания чередуются с периодами рассвета.
Дрондина подняла грибной пласт, штук двадцать разного калибра. Срезала три штуки, забросила в корзинку. Я стал выкручивать. Я выкручиватель, я сначала выкручиваю, затем пеньки обрезаю, а Дрондина наоборот, режет сразу.
– У нас тут, между прочим, самые сладкие рыжики в России, – сказал я. – Проводили анализы, и выяснилось, что в них высокое содержание сахара. И рыжиковой кислоты. Они очень полезны для организма.
Это я соврал, но на правду, кстати, похоже, рыжики у нас сладкие.
– Всем плевать на рыжики, – сказала Дрондина.
– Знаешь, можно организовать грибное сафари, – сказал я. – Гости приезжают, а мы их водим по грибы, вот тут рыжики, вот грузди, вот маслята…
– Я подосиновики больше люблю.
Дрондина подняла следующий куст. Рыжиков было много, собирай хоть двумя руками.
– Моховики – их моя мама отлично маринует. Белых полно, я где сморчки растут знаю, если что. Их можно собирать, жарить… А жить гостям можно в старом доме, где раньше Коневы жили…
– Ерунда.
Дрондина срезала грибы.
– Что?
– Да ерунда все это…
Дрондина резала грибы, но не собирала, оставляла в траве. Приходилось мне собирать.
– Ерунда.
– Почему ерунда? Если толком все придумать…
– Никому ничего не надо, – Дрондина рубила рыжики. – Кому нужны грибы, кому нужен дуб Пушкина, колокол – и тот никому не нужен…
– Хватит грибы портить, – попросил я.
Дрондина остановилась, огляделась.
– Мне папка рассказывал… Про Лог. Что когда приходит туман – открываются короткие пути… Разные…
– Куда? – спросил я.
– Да хоть куда. Короткие. Ты едешь в Никольское, там вроде тридцать километров по прямой, но на самом деле можно за двадцать. Но можешь и не приехать…
– То есть?
– Иногда это другие дороги… Мой папка тут однажды так заблудился… Слушай, ты сам ведь терялся, кажется?
– Не помню. Грибы отличные. Ты чего не собираешь?
– Я собираю во все руки.
Дрондина срезала несколько рыжиков.
Грибы были маленькие, крепкие и все до одного годные, без червоточинки. И много. Мы с Дрондиной набирали маленькие корзинки и высыпали их в пестер, он быстро тяжелел, дно промокло, и в щели между берестой просачивался рыжиковый сок.
– Грибы что надо. А Шныриха телефон не оставила? – спросила Дрондина.