В день, когда я потерялся, было жарко. По улице Волкова протарахтел трактор Балакина, я окончательно проснулся и не стал валяться еще полчаса, как обычно. На тот день у меня имелись серьезные, можно сказать, научные планы.
Ихтиологические.
От середины холма к Сунже стекал ручей, обычно он сильно мелел летом и различался только по густой и темно-зеленой траве, но при этом вовсе не пересыхал. Вода в ручье была ледяная и вкусная, и в ней водились мелкие, в палец, разноцветные рыбки. Вертлявые и ловкие, не ловились ни удочкой, ни сачком, держались стайкой, а при малейшей опасности шарахались в стороны, наполняя воду синим блеском. Отец говори, что это гольяны, но я, сверившись с рыбьим атласом, убедился, что на гольянов рыбки не похожи. И вообще в атласе рыбок этих не нашлось, так что я решил прояснить этот вопрос, и, если повезет, стать первооткрывателем.
Папа и мама уехали в Никольское, встречать на станции бабушку, оставили мне сырников, полбанки сгущенки и «Сникерс». С утра сырников не хотелось, их убрал в холодильник и сгущенку тоже, «Сникерс» спрятал в тайник, их там у меня семнадцать штук на черный день. Потом собрался, прихватил в гараже саперную лопатку, повесил на шею фотоаппарат и отправился гулять. Насколько я помню, это был абсолютно обычный июньский день, солнце светило яркое, кое-где начала подсыхать трава, орала в своем доме Шнырова, мелкая, но уже вредная и крикливая, а Дрондина сидела в песочной куче у калитки своего дома, когда я проходил мимо, Дрондина помахала мне совком.
В тот день к дому Козыревых, там как раз поспела блестящая фиолетовая земляника, моя любимая. Быстро набрал стакан, намял с сахаром, дал настояться и хотел уж есть, но не получилось – прохлопал клопа, есть такие треугольные, а мне из них попался зеленый, самый вонючий. Так что пришлось выкидывать всю землянику, и стакан негодный стал, клоповый, его теперь кипятить, да и то полчаса.
На ревене в усадьбе Брыловой клопы не резвились, но стебель мне попался горький, едва клопа не хуже, вот если жевать кору липы и то горчее.
Ну и с горохом тогда тоже не повезло, спустился в горох, набрал стручков потоньше, позеленее, уселся на пригорке, свесив ноги в ячмень. Но оказалось, что горох за прошедший день задубел, стал жестким и не вкусным, так что пришлось его выкинуть. Пожалел о сырниках, почувствовал аппетит и съел кусок черного хлеба, густо посыпав его сахаром. Повалялся, прислушиваясь к тарахтенью трактора, после чего отправился в сторону ручья, твердо намереваясь поймать рыбку и заснять ее на фотоаппарат.
До ручья было метров пятьсот, но напрямую пройти никак – холм там слишком крут и шагать неудобно, так что пришлось мне спуститься в ячмень.
Ячмень не успел подняться до полного роста, заблудиться было невозможно – и из-за вполне ощутимого уклона, и из-за того, что, посмотрев направо, я видел тополя, а, посмотрев налево, иву на берегу Сунжи. Я шагал, раздвигая ячмень лопаткой, насвистывал про хромоногого крокодила, сфотографировал большущего, с сиреневыми крыльями и оранжевой саблей пучеглазого кузнечика и спугнул дурацкую серую птичку, выскочившую из-под ног. Птичка, громко пища и размахивая крыльями, убежала в ячмень, а я некоторое время думал про то, что такую птичку я видел в мультике.
Я шагал вдоль холма, размышляя, что надо было этого кузнечика поймать и посадить в сахарную банку. Такие звери в начале лета встречаются очень редко, и ценятся при ловле голавлей, поскольку ни один голавль не может устоять перед жирным и сочным кузнечиком.
Простых же кузнечиков вокруг было полно, они скворчали как ненормальные, перебивая далекое тарахтенье трактора, но ловить их смысла никакого, голавли слишком ленивые, чтобы на таких мелких позариться.
Я шагал и шагал по ячменю, думал о кузнечиках, не заметил, как ячмень стал гораздо выше и достал почти мне до плеч, видимо, почва здесь была побогаче. Ручей с синими рыбками должен был уже случиться, однако я никак не мог его встретить. Минут через десять блуждания по ячменю, я понял, что спустился слишком низко и решил подняться на холм, чтобы оглядеться. Я повернул к холму, пошагал в его сторону и…
Вышел к канаве.
Я неплохо знал холм, село и окрестности, знал лес вокруг, куда мы ходили за грибами, старый дуб, которому двести лет, и я точно помнил, что канав в поле не было. Прошлым летом точно. Ну да, канава могла и весной образоваться, слишком много снега, он съехал с кручи, прорезалась заедина, потом апрель с ручьями – вот и размыло, вода натекла, превратилась в жижу, поселились лягушки, потом ряска, ничего необычного. Я выбрал местечко поуже и попробовал перепрыгнуть с разбега, но закраина подмялась, и я ухнулся в ряску, причем с головой. Попробовал выбраться на другой берег, но он оказался глинистый и невылазный. Глина хорошая, серая, из такой кирпичи лепить или посуду, но жирная очень. Я завяз, так что пришлось несколько побарахтаться, бесполезно, правда.
И на свой берег вернулся с трудом, лишь уцепившись за удачно подвернувшуюся корягу. Утопил бинокль. На одежде вовсю копошилась мизерная и неприятная черная-коричневая живность, кроме того, казалось, что и под одеждой что-то шевелится. Так что пришлось быстренько переодеваться, стряхивать мелкую дрянь и убеждаться, что крупной не пристало.
Сушить одежду я не стал, выжал слегка, оделся и решил отправиться домой. Исследовать породу голубых рыбок перехотелось, казалось, что по мне шастают ползучки, надо было скорей домой, в бочку нырнуть, ну, или к реке. Реши пройти вдоль канавы, держась взглядом за тополя на холме, шагал, шагал, но канава не заканчивалась. Я, наверное, целый километр прошлепал вдоль этой канавы, глядя на тополя, однако, ни перехода, ни узкого места не встретил. Зато вышел вдруг к той самой коряге, за которую я ухватился, вылезая из канавы.
Я не мог обойти вокруг холма, на это часа три требуется, или четыре, если неторопливо. Я никуда не поворачивал. Я шагал, держа канаву под левой рукой, однако, опять вывернулся к ней. К тому месту, где попытался перепрыгнуть.
Солнечный удар. Наверняка. Я поймал зайчика, потерял сознание на секунду, или на две…
Кузнечики замолчали. Вокруг установилась тишина, так что каждый шаг получался громкий и хрусткий, словно я шагал не по июньской траве, а по августовской пересохшей стерне. Трактор фырчал далеко, точно уже не здесь, точно не сам трактор, а эхо его. Солнце светило, но тоже странно, будто не из одного места, а изо всех сразу, оно словно лопнуло и растеклось по небу.
Я потер голову и отправился назад, стараясь держаться следа, оставленного в ячмене, но колосья успели выпрямиться, найти обратную дорогу не получалось.
Я перепугался. Так, что перехватило дыхание. Я видел холм, тополя на нем, и свой дом видел, но добраться до него через канаву я не мог. Я слышал доносившийся с поля тракторный мотор, но трактора не видел, да и сам звук доносился необычно – то с одной стороны, то сразу с другой, то приближался, то почти затихал.
Развернувшись, я направился обратно. Шагал быстро и запнулся за ржавую гусеницу, торчащую из земли. Свалился, стукнулся лбом о кочку, увидел птичку, ту самую. Теперь она не бегала и не орала, размахивая крыльями, теперь она только смотрела круглым черным глазом. Не мигала.
Она страшно смотрела, я испугался и двинул прочь, и казалось, что птичка эта смотрит и смотрит, потихоньку шагает и смотрит…
Я вышел к ручью, не вышел, а словно вывалился, вот поле, вот вдруг ручей, тот самый, к которому отправился с утра. Ручей оказался быстр и студен, холод поднимался от воды, я быстро замерз, но не очень на это внимание обратил – я абсолютно точно знал, что все ручьи должны стекать в реку, поэтому успокоился – пройду вдоль берега до Сунжи, потом поднимусь до моста, и все. Помыл лицо и ноги и пошагал вдоль ручья, пробираясь через траву.
Метров через триста ручей обмелел и словно спрятался в землю, растворился в невысоком осоте. Канава сравнялась с полем. А звук трактора слышался совсем уж близко, метров триста и чуть вбок, я не выдержал и побежал на звук. Я пытался догнать трактор, но это не получалось, глупо бегать за трактором, трактор шустрый, не догонишь…
Я выбежал к прогалине в ячмене.
Солнце косило сверху. Полянка была круглая, в центре деревцо, невысокое, похожее на карликовую рябину, а может, и рябина, ягоды красные и долгие, и птичка смотрела и смотрела сквозь ячмень.
Я устал и уснул на земле.
А проснулся уже дома, на следующий день.
Оказалось, что я проспал вечер, ночь и полдня в придачу. Нашел меня фермер Балакин. Он приметил эту полянку, и эту рябинку, и когда пахал в своих ячменях, любил остановиться здесь и съесть бутерброд. И нашел.
Бабушка меня после этого не очень любила, как я помню. Считала подменышем. Ставила у окна на утреннем, белом свете, велела глядеть вверх, сама же подолгу рассматривала мои глаза, а потом прищелкивала языком и отряхивала руки. Не нравились ей мои глаза, что-то она в них видела постороннее. Отец от этого сильно сердился. Какой подменыш, вот посмотри, вот родинка над локтем, вот шрам на ноге, вот ухо, но бабушка настаивала – подменыш и все. Потеряли ребенка, утащили его луговики и полуденницы, замотали, а вам, дуракам, этого кукушонка подсунули, посмотри в глаза его, посмотри.
Папа ругался, а мама, вздыхала и гладила меня по голове.
Бабушка меня никогда к себе не брала, никогда не присылала на день рождения подарков, и сама приезжала редко, отец сам к ней обычно ездил. Два года назад бабушка умерла, и мы поехали ее хоронить в Макарьев, и я помню, как смотрели все родственники, точно я был больным, заразным и чужим.
С родственниками мы потом никак не общались, а дом в Макарьеве продали, и в сам город не возвращались.
Самое смешное, я постепенно действительно стал забывать все, что было со мной до этой истории, точно я на самом деле потерялся в полях, а вышел из них другой.
Сейчас фермерские поля заглохли ольхой и мелкой березой, заросли впритык, дико и густо, получился не лес, а хилые, малопроходимые дебри, хотя под самым холмом сохранились луга и упрямые пожни, которые не никак не зарастали. Думаю, потому, что ветер обычно был со стороны холма, и семена не вползали вверх. Ольха дрянная, и береза тоже, тощие, похожие на прутья деревца с жесткой шершавой листвой, которая не годится на веники.