Пляж юрского периода и след динозавра на нем. А чего один, нарисовал сразу цепочку. Динозавр проснулся, вышел из реки, понюхал воздух – ага, поспели рыжики! – и поковылял за холм на рыжиковые поляны, рыжик – лучший друг велоцераптора. А из пляжного песка выставились гребни, там тоже что-то есть, но еще не проснулось, у него еще все впереди.
Поперечная канава, которая никакой не дренаж, а рубец от метеора. Упал он миллион лет назад, пробил борозду, ухнул в глубину, но земля запомнила удар, и с тех пор здесь всегда канава, и через миллион лет вперед.
Колокол бунта. Чтобы не сомневались, что размеры у колокола немалые, я приделал рядом фигурку – палочки, кружочек, бантик. Конечно, у Шныровой никакого бантика нет, но это она. Правда, колокол получился раза в два выше, чем он есть на самом деле. Я подумал немного и пририсовал еще Дрондину – она выглядывала с другой стороны и держала в руках лопату. Хотя я выражения лица и не нарисовал – просто кружок пошире, но понятно – Дрондина.
Дуб Пушкина. Покряжистее, чем в жизни, дуб-баобаб, как в книжках изображают. Цепи приладил – если свисают цепи, то сразу ясно – Пушкин. И желуди – ясно, что дуб. Дуб Пушкина. Не удержался, добавил Пушкина, как и Дрондину, с лопатой. И в цилиндре. Дуб, цилиндр, лопата – Пушкин, не руками же он ямки для желудей выкапывал?
Хорошая карта, понятная, сразу ясно, куда идти. Я вспомнил старые коричневые глобусы – и поместил в левом верхнем углу щекастую Луну, выдувающую туман – у нас ведь Туманный Лог. А напротив пририсовал Солнце, оно подмигивало и показывало Луне язык. Луна получилась как Дрондина, а Солнце как Шнырова, не хотел так рисовать, само вышло.
По правилам старинных карт в нижних углах обычно располагаются всякие чудища, в основном, щупальцатые: кракены, химеры и левиафаны, но у нас таких ни в лесах, ни в болотах не водилось, и я нарисовал Медею и Бредика, как сумел. Я неплохо рисую кошек из палочек и кружочков, я нарисовал Медею как кошку с рогами, а Бредика просто как кошку, без рогов, если из палочек и кружочков, то разницы между кошкой и собакой почти никакой. Букву «Б» на ошейнике.
И Сунжа. Течет слева-направо, к горизонту, впадает в Волгу, а там и в Каспийское море. Донки закинуты, все семь штук.
Наш дом, окруженный садом, яблоками, терном и вишней. Тыква вымахала с «ижевскую» люльку, подперла справа стену. Поленница из кабачков. Заросли укропа. Помидоры «пальчики».
А холм… Холм, похож на шлем Святогора. Застрял он здесь, в лесах и болотах, спит, и лишь шапка его торчит, и вряд ли он проснется.
Рисовал часа два, не заметил времени, мама обедать позвала. Она не стала заморачиваться растопкой-плиткой и приготовила окрошку. Лук, укроп, петрушка, вчерашняя картошка, огурцы, квас с яблочным уксусом и горчицей, есть не особо хотелось, но я окрошку люблю, так что съел две миски.
Можно было пойти… Пойти погулять, посмотреть на колодец, посмотреть на дуб, на колокол…
Никуда вот только не хотелось. Это окрошка, после нее всегда спать хочется, и лето прошло. Вчера еще День Защиты детей, а сегодня Яблочный Спас, и моргнуть не успели.
Смотрел в окно, наверное, час. Ветер качал деревья, яблоки стукались друг о друга и в стену, сад был наполнен движением и веселым весенним светом, как в начале лета. Плохо, свет был как в начале лета, а настроение нет, и смотреть на этот свет не хотелось.
Заглянул к маме. Она старательно чистила швейную машинку. Пахло машинным маслом и палеными валенками. Вышел из дома.
Солнце перегнуло далеко за полдень, а я все не знал, чем заняться, сидел на ведре под вишней, строгал корень, тоже вишневый, от старой вишни. Захотелось вишневую ложку сделать, чтобы есть мед вишневой ложкой.
Я, кажется, боялся. Вернуться туда, в лес. Приду, а колокола не увижу. Выкопали. Подогнали через лес «буханку», или квадр, забагрили лебедкой, затянули в волокушу и утащили. И дуб. Зацепило сухой ночной грозой, раскололо молнией до корня, ну или исчез. Прибежал бы я туда, на дубовую поляну, а дуба нет, ушел. Не сгорел, не спилили, исчез, перешел за дальние гривы. А колодец пиявочный высох и обвалился сам в себя, тайные тропы затянулись мхом и снытью. Ну да, пропустил, не нашел. Тропу, ведущую к логу. Надо было пробовать в туман, точно. Недаром же название такое, путь открывается в дни тумана, надо только пройти, Дрондина права. Но думал, времени еще полно, да и искать не спешил, а оно все раз – и закончилось. И почти темно.
Темно. В августе в полседьмого уже темно. День закончился, я его не и не заметил.
Я достал свечки, зажег, но стало еще хуже. Со свечкой мир за стенами дома окончательно исчез, ветер остыл и больше не перекатывался через холм, яблоки замолчали, в траве вдруг проснулась бестолковая тля и энергично заскрипела, заскрипела, и хлоп – замолчала, а я подумал, что ее зашибло яблоком. Я дунул, пламя погасло, но в сумерках еще долго моргал красный огонек, сворачивалась в пружину синяя нитка дыма, пахло воском и горелым фитилем.
В доме тихо, мама, кажется, ушла. Или уснула. Мне бы тоже уснуть. Я некоторое время смотрел в окно, лег на диван. Часы, ходики с кукушкой, еле слышно. В них позатем самым жарким летом заклинило шестерни, дверца рассохлась, а кукушка угорела в своей треугольной будке, стрелки запнулись друг за друга и вовсе слиплись, и между цепочками наладил паутину паук. Но иногда по ночам часы оживали, я, проснувшись ночью, слышал, как они идут, хотя этого быть не могло – гири-шишки давно лежал на подоконнике. И тогда, в последний вечер я слышал давно остановившиеся часы.
Не засыпалось. По краю окна прокрался месяц, в лесу за Сунжей крикнул козодой, может, и заяц, не знаю, козодои у нас водятся или нет, вряд ли, но так орут козодои, когда сбиваются в стаи, собираясь задрать теленка.
Я старался не вспоминать, но они вспоминались.
Шнырова. Ее бабушка украла топор и попала в психушку.
Дрондина. Ее бабушка воровала полотенца и едва не захлебнулась в керосине.
Я остался один.
Заполночь яблоки опять забеспокоились, теперь они не мяли друг другу бока, а словно пытались прорваться под крышу, стучали в нее твердыми кулаками. Диван разогрелся, сколько я не ворочался, найти спиной прохладное местечко не получалось, в комнате духота, хотя окно открыто, и доски на полу прохладные.
Я поднялся с дивана и вышел на крыльцо, и увидел, что все вокруг дома усыпано яблоками. Яблоки падали на крышу, скатывались по желобам шифера, и шмякались на землю. Пахло кисло-сладкой недопеченной пастилой, забродившим соком, яблоки светились оранжевым, в их боках отражалась луна.
Я сел на пол, сбоку от ступеней, под керосиновую лампу, вытянул ноги. Тут и уснул.
Шнырова. Ее мама голыми руками задавила бешеную выпь.
Дрондина. Ее тетя угнала в Брантовку двухместный дельтаплан.
Яблочный вор. Это как еж, но раза в два крупнее и морда квадратная. Яблочный вор выбрался из дальних нор и явился за яблочным запасом. Я попробовал нащупать в кармане телефон, но он прилип, а потом я вспомнил, что в нем давно кончилось электричество, бесполезная вещь, никто не мог снять яблочного вора, хотя многие его видели.
Шнырова в автобусе всегда ездила на передних сидениях.
Дрондина в автобусе всегда ездила сзади.
Яблочный вор, урча и дрыгая короткими лапами, катался по земле, яблоки насаживались на шипы.
Разбудила мама. Она трясла меня за плечо. В плохом настроении. Когда мама в хорошем, она щекочет меня за пятку.
– Просыпайся! Ваня! Просыпайся!
– Что? – не понял я.
– Просыпайся!
Я открыл глаза. Часа три. Ночь еще не закончилась, но луна светила уже бледным, яблоки погасли. Я обнимал керосиновую лампу.
– Что случилось? – спросил я.
– Уезжаем, – ответила мама. – Давай, поторапливайся, времени мало.
– Почему…
– Когда будет почему – поздно будет. Не тупи, хорошо?! Собираемся!
Мы начали собираться.
Мама трамбовала сумки, я заколачивал окна. Притащил лестницу, достал из сарая доски и прибивал их поперек окон, по три на каждое.
Яблоки падали. На землю, на крышу, катились по шиферу, шмяк, мир вокруг меня был наполнен падением.
Доски не от воров, а от яблонь, когда в доме нет хозяина, деревья любят заглядывать внутрь.
За десять минут управился. Утром молоток звучал дико, дом вздрагивал от каждого удара, я постарался закончить поскорее. Сарай заколотил, а то барсук заживет. Вернулся домой. Не знал, куда молоток пристроить, поставил его на печку. Мама скатывала половики, загоняла их под столы и кресла, на полу оставались выгоревшие взлетные полосы.
– На Новый год приедем, – говорила она. – Вещи надо забрать, да и проверить тут все. А потом опять лето. Я слышала, что на севере детей из школы отпускают уже в мае… А я на работу устроюсь, в школе полы мыть, или нянечкой в детский сад, мне тоже отпуск дадут. А на Новый год сюда!
Мама трусила из банки крысиный яд по углам, по полу раскатывались красные гранулы. Ни один Джерри не устоит.
– Елку поставим, санки… Девчонки приедут – им же надо дома проверить…
Зимой здесь действительно здорово. Можно не то что лыжный склон, можно бобслейную трассу устроить.
– Что еще… – мама огляделась. – Ах, да!
Она выкатила из-под стола бидон и стала убирать в него макароны, сахар, крупу, а поверх посуду, вилки и ложки. Задраила крышку.
– Как мы доберемся до города?
– Сегодня суббота. Все поедут на рынок, кто-нибудь подберет…
Мама села на бидон, вспоминала.
– Все равно что-нибудь забыли, – сказали она. – Нельзя хоть чего-то да не забыть… Ничего, зимой заберем…
Мама замерла, закрыла глаза. Зачем молоток оставил на печке? Надо было на столе.
– Пора, – мама поднялась. – Пора-пора…
Мама вручила мне сумку, стала закрывать дверь. Дверь не хотела, не поддавалась, сколько мама не налегала. Я оставил сумку и навалился плечом, косяк скрипнул, петли сошлись, мама вставила замок.
– Все… – выдохнула мама.
Дверь на веранду не сопротивлялась.