Шнырова делала вид, что бессмысленно болтается, но я знал, что она дожидается меня, поэтому не торопился. Ел блины, мама достала черносмородиновое варенье, вкусное, засахаренное, но сильно занудное – потом три часа косточки из зубов выковыриваешь. На сегодня у меня имелись планы, я намеревался посетить заброшенный колодец – обиталище гигантских пиявок, а потом, может, к колоколу зайду, или к дубу, посмотрю, как он там. А после обеда крышу чинить, возле венца шиферина треснула, надо подогнуть рубероид, пока стропила не загнили.
Вкусные блины, мама пекла, а я ел, уже к пятому потянулся, но тут случилось приятное: Шнырова особенно громко ушиблась, сорвавшись из покрышки, так громко, что моя мама вздрогнула.
– Шура упала… – мама печально поглядела в окно, перевернула блин. – Как слышно сегодня… Вкусные блины?
– Очень, – сказал я. – Лучше блины, чем оладьи.
– Муки мало осталось, надо в Никольское съездить.
– Тормоза починю, съезжу.
– Я сама на попутке съезжу, все равно продукцию сдавать. Отец еще денег должен прислать, получу заодно.
Я скоро год эти тормоза чиню, с прошлого лета. Но так и не доделал. Нужны колодки, а на такое старье, как «Дельта», найти тяжело, предлагают сразу купить целый мопед, снять колодки и тормозить на здоровье. Зачем мне еще один мопед? Этот-то еле ездит, и торможу пятками.
Шнырова поднялась на ноги и с тоской посмотрела на меня из-под тополей.
– Кажется, Шура тебя ждет, – сказала мама. – Сегодня ее день?
– Да, шныровский. Пусть подождет…
– Ну, некрасиво все-таки, у нее и так…
У нее и так проблемы, думаю, это хотела мама сказать.
– Да ладно… Слушай, ма, а что Шнырова сказала? Ну, что Туманный Лог собираются оптимизировать? В каком смысле оптимизировать?
– Да слушай ты ее больше, – отмахнулась мама. – Ей всыпали вчера, вот она и мелет…
– Она говорит, что они уезжают. В Москву.
– Ага, они последние десять лет уезжают, никак не уедут. Что ей верить?
Конечно, верить Шныровой нельзя, она известная вруха, я уже говорил. Но если это правда, что уезжает, то мы тут с Дрондиными одни останемся. Будет вечный день Дрондиной.
День Д.
– А оптимизация это как? – спросил я.
Мама не стала отвечать, но я и сам помнил как. Раньше в Никольском было четыре школы, одна начальная на Льнозаводе, две восьмилетки в центре и десятилетка за линией, в новой части города. Я учился в начальной до второго класса, потом нас перевели в восьмилетку, а начальную закрыли. И вторую восьмилетку закрыли, а нашу в лицей переименовали. Теперь я лицеист. Шнырова и Дрондина тоже лицеистки. Оптимизация, однако.
– Говорят, пчелы умирают, – сказал я.
– И что? – мама подкинула блин, поймала его на сковородку.
– Да так, знак нехороший…
Со стороны тополей послышался грохот и хруст, видимо, Шнырова в очередной раз навернулась с качелей.
– А я не верю в знаки, – сказала мама. – Они не действуют.
– Почему?
– Новое тысячелетие. Знаешь, что каждое новое тысячелетие все старые знаки обнуляются? В прошлом веке если вдруг грибов много росло, то считалось это к войне. А в этом тысячелетии что? Восемь лет подряд грибы прут и прут, а ничего. Река обмелела, в любом месте можно перейти, а в прошлом году, в самом жарком, опять набрала воды. Все правила отменены. Ты же сам рассказывал про ласточек!
Это точно. Отец всегда учил – если береговушки летают низко – это к дождю. Но они теперь всегда летают низко – и дождя нет. И в трубе гудит, а дождя нет. И лягушки квакают, а дождя никак.
Со стороны тополей, потирая ушибы, подошла Шнырова, привалилась к фундаменту.
– Шура, блинов хочешь? – с сочувствием спросила мама в окно.
– Я с утра бутербродов наелась с колбасой, – отозвалась Шнырова. – Не хочу я ваших блинов.
И стала свистеть.
– Заходи, если передумаешь.
А я еще четыре блина с малиновым вареньем съел. Потом чая попил. Потом немного на телефоне поиграл и подумал. Потом мама не выдержала мук Шныровой под окном и послала меня к реке наломать свежих веников для бани.
– Шура тебе поможет, – добавила мама.
– Я ему не буду помогать, – сказала Шнырова. – Я сама по себе.
– Да я и сам справлюсь, – ответил я. – К тому же у меня другие дела есть…
– Вот и займись. Баннер, например, растяни.
– Да растяну, растяну…
Мама выключила плитку, повесила сковородку на стену, вернулась в зал, откуда скоро послышалось клацанье швейной машинки.
Я отправился в сарай и еще немного подумал про сегодня. Посмотрел на баннер. Лезть на крышу не хотелось. Хотя…
Заглянула Шнырова. Не утерпела, забралась на верстак, сидела, болтала ногами и гремела тисками. Я собирал рюкзак.
– Ну, и какие у тебя планы? – не удержалась Шнырова. – Что собираешься делать? Давай Дрондихе устроим сюрприз, я знаю, где есть отличное шершиное гнездо…
– Я иду по делу, – сказал я. – Думаю…
– Дрондина думала-думала, да в щи попала, – перебила Шнырова. – Я тоже с тобой по делу.
Я закинул рюкзак за плечи и вышел из дома.
Я пересек улицу Волкова, я сам знаю, где шершни водятся. И где золотой корень растет. И где можно набрать живицы для жевания. И где прячутся небычные фиолетовые лягушки – в конце оврага. И вообще, у нас тут красиво. И много всяких достопримечательностей. Например, на западном склоне холма есть колодец, в котором водятся гигантские пиявки. С руку размером. Туда я и направлялся, а Шнырова за мной, поскольку день был днем Шныровой.
– У нас очень хорошая местность, – сказал я на краю поля, на западе холма. – Заповедная. Черноземное пятно, реликтовые сосны, вода чистая. Экология чистая. Климат, как на юге Франции. Знаешь, у нас в лесу даже трюфели водятся, это такие грибы…
– Я знаю, что это грибы. Их ищут специальные свиньи.
Мы пробирались через поле, бывшее клеверное поле, путались в жесткой прошлогодней траве.
– Можно Дрондиху натаскать, – хихикнула Шнырова. – Поводок ей сделаем…
– Пчелы вымирают, – перебил я. – Представляешь?
– Ну, вымирают, и что? Каждый день кто-то вымирает…
– Опыления не будет, все растения погибнут.
– Ерунда, – отмахнулась Шнырова. – Придумают что-нибудь. Каких-нибудь роботов. Опыляторов.
Начался уклон, открылся вид на Сунжу. Высоко и прохладно, яблочным цветом пахнет. И луг вниз, желтый, малиновый, зеленый, разноцветный, и блестящая синим косая лука реки. Сунжа здесь выгибается, образует плес, неширокий, но с пляжем, с желтым, бананового цвета песком.
– А ты знаешь, что это очень редкий песок? – спросил я. – Такой песок встречается…
– Васькин, тебе не надоело? У нас самый лучший песок, у нас самые сладкие яблоки… Хватит врать. Ты с прошлого года врешь больше, чем я. Обычный песок, обычные яблоки, кислые и червивые. Деревня, как деревня, хуже, чем Адищево, и все давно свалили… Куда мы идем?
– К Козьему колодцу, – указал я. – Пришли почти.
– Топиться что ли?
Шнырова пнула траву, запнулась за траву, упала.
– Васькин, зачем тебе колодец?! Ты что, зловещее колодезное чудобище?
Я перешагнул через Шнырову.
– Ты что, в Дрондиху втрескался? Я видела, как ты вчера рельсы держал, чтобы она не обрушилась. Вы что, влюбленные?
Шнырова гадко захихикала, как старая, подавившаяся короедом кукушка. А я не стал оборачиваться.
– Я так и знала, – не унималась Шнырова. – Я давно заметила, что ты ей рюкзак носишь! Ты фанат Дрондиной! Ты Дрондин-мэн!
Шнырова рассмеялась уже как голодная болотная цапля.
– Ты раб Дрондиной, а она тебя кинула, а ты не можешь жить!
У Шныровой явные театральные таланты. Она загоготала, как сентябрьский вальдшнеп, отставший от стаи и тоскующий в предчувствии скорой голодной зимы. Шнырова весьма точно подражает голосам животных, особенно птиц. Потому что у нее мозг как у дятла, так говорит Дрондина.
– Ты записку оставил, Васькин? Типа, «Я хотел жениться на Дрондиной и сбежать в Кострому, но жестокий мир не понял нас».
Иногда она бывает остроумной. Не просто злобной и едучей, но и остроумной.
– Вот ты Дрондину любишь, а она всем рассказывает, что ты разводишь опарышей и красишь их в синий цвет!
Шнырова захохотала за спиной. Любой нормальный человек давно бы Шнырову поколотил, но я к ней привык и отношусь спокойно. Шнырова забавляет.
– Васькин, давай я тебе тысячу дам, а ты записку оставишь, что из-за меня утопился?
Я показал ей фигу через плечо.
Мы спускались по долгой пологой стороне холма. Раньше тут была широкая коровья тропа, потом узкая козья тропа, сейчас осталась узенькая тропка, по которой ходил я, Шнырова и Дрондина. Тропка вела к Козьему колодцу, а мы обычно поворачивали вправо, к Сунже. Там пляж.
– Васькин, ты утопишься, а Дрондихе все равно ведь, она Бреда Питта любит. Она собаку свою блохастую в честь него назвала. А могла бы и Васькой, между прочим…
Это смешно, признаю. Показал две фиги, не оборачиваясь.
Над лесом за Сунжей строилась новая летняя погода, мелкие облачка натыкались друг на друга, вспучивались, как пена.
– Вот у нее раньше хомяк был, так его она Васькой звала, а потом взяла и замучила.
– Он его не замучила, – возразил я. – Он опилками накололся, у него абсцесс начался…
– Она его специально сырыми опилками кормила! – тут же ответила Шнырова. – И даже хоронить его не стала, в печку кинула!
Это неправда, Дрондина хомяка похоронила, я сам видел. Похоронила, в банке из-под чая. И камень положила. Там, за домом Кашиных.
– Ты утопишься, а она на могилу твою плюнет и жвачку приклеит, – пообещала Шнырова.
Надоела. И я решил пробежаться. Рванул. Шнырова попробовала догнать, но опять запуталась ногами, гроханулась. Шнырова часто падает, с детства привыкла падать и ничего не ломать, подумаешь, синяки, подумаешь, шишки. А кости крепкие, грохочут только громко.
К колодцу я подбежал первым.
Козий колодец – это не для людей, это для скота, правильно называть не колодец, а водоем. Прямоугольная яма с обвалившимися краями, по углам еще сохранились остатки сгнившего сруба, но над уровнем земли сам колодец еле поднимается, так что от неожиданности легко и ухнуть. У дальнего края разросся и цвел рогоз, кое-где коричневые початки даже успели образоваться.