– Если хочешь, можешь туда нырнуть, – Шнырова указала на мутную жижу. – Там на дне скелеты пиявок валяются. Всего-то десять метров. Ну что, домой пойдем?
Шнырова зевнула.
– Я к реке, – сказал я. – Мне еще веников наломать надо. Может, искупаюсь.
– Холодно же. Сейчас одна Дрондиха купаться может, у нее жиры.
Шнырова поежилась, потерла плечи. Она и в жару купаться не любит, ходит вдоль воды, кидает в реку коряги, камни и жемчужниц. Иногда хватает палку и гоняет по отмелям мальков. Глубже, чем по колено в воду не заходит. Кажется, она в детстве тонула, с тех пор боится воды.
– Я с тобой, – сказала Шнырова. – Тоже наломаю веников. Мама собирается как раз баню топить.
Ей просто делать нечего. А кроме меня с ней дружить некому, тут одна Дрондина. Безлюдье вековой вражде не помеха.
– У нас в бане лягушка живет, – сказала вдруг Шнырова. – Ее в щель в полу видно. Когда баню начинают топить, лягушка квакает. Мы моемся, а лягушка квакает и квакает…
Однажды они дружили целый день, три года назад, к вечеру Шнырова выбила Дрондиной молочный зуб, а Дрондина вырвала у Шныровой клок волос. Зубы у Дрондиной как лопаты, а волосы Шныровой довольно жидки.
– Моя мама трусы лучше шьет, чем Дрондина, – с гордостью объявила Шнырова. – И дом у нас лучше, а у них все балки подгнили и в подполе плесень и муравьи, а поленницы эти, тьфу, гадость редкая…
Я оглянулся.
Моему дому без трех сто лет, и стоит он на месте другого дома, который тоже стоял сто лет. В доме два этажа, мы живем на первом, на втором нет, я иногда ночую.
– А у нас дом на каменном фундаменте, – хвасталась Шнырова. – Там камни в половину моего роста, из старинной крепости…
Двести лет назад Туманный Лог был большой деревней, почти селом, но церковь так и не построили. Под холмом проходил Макарьевский тракт, в овраге стояла мельница, мои предки владели и мельницей, и мостом над Сунжей, и постоялым двором с трактиром, и яблочным садом на южной стороне холма – Лог был знаменит своими кислыми яблоками и чудесной пастилой, из этих яблок приготовлявшейся. Пастилу делали в каждом дворе, и в каждом дворе имелся свой интересный рецепт, у кого с клюквой, у кого с малиной и вишней. Даже в нашем доме я нашел на чердаке коричневые окаменевшие дубовые печати, в которых пастилу запекали. Сейчас у нас ее никто не делает, ни мы, ни Шныровы, ни Дрондины, для пастилы нужны яйца, а куриц никто не держит.
Да и яблони постарели, хотя отец говорит, что он всегда помнил яблони большими, что каждую весну ветки яблонь заглядывали в окно, а осенью стучали яблоками по крыше. Только тогда яблони были сильным, с гладкой кожей, а теперь обкорявились, обросли лишними ветками, потяжелели и разлапились, так что под самые тяжелые ветки пришлось поставить подпорки.
– У нас на печке есть такая плитка зеленая, она двести тысяч стоит, – сказала Шнырова. – Изразец!
Мы вышли к узкой старице, к жирной зеленой траве у воды. Березок здесь росло в изобилии, осенние разливы разносили семена и побережье Сунжи постепенно затягивало глухим березняком.
– Я этот изразец отколупаю – и продам в интернете, – сообщила Шнырова. – Так вот.
По заводи плавали утки, при нашем появлении насторожились и перебрались поближе к другому берегу.
– Между прочим, у нас тут самая чистая береза растет, – сказал я. – И веники очень хорошие получаются, полезные для здоровья. Мы могли бы эти веники вязать и продавать. Ты знаешь, что Суздаль – столица огурца. А мы могли бы быть столицей веника. Бренд такой организовать – «Туманный веник».
– Сам ты туманный веник, – Шнырова подняла кусок окаменевшей глины, размахнулась, запустила в уток.
Недолет, но утки все равно шарахнулись, поднялись на крыло и рванули за реку, к Ершовским топям.
Я лизнул листья с нескольких веток, но были негодные, шершавы, из таких веников не навяжешь, разве что голиков.
– Лучше к реке, – указал я. – Здесь березы не те. Там получше…
Я махнул в сторону берега.
– Лучше столица пиявки, чем столица веника. Но пиявок больше нет. Поэтому надо устроить… – Шнырова задумалась. – Надо устроить у нас столицу клеща!
Шнырова потрясла березы.
Мы продрались через густые березовые кусты, вышли к Сунже. Река здесь разливалась метров на пятьдесят, наш берег высокий, другой пологий, каменистый плес, а потом наоборот, плес у нас, берег там. Хорошее место, кстати, пескари в полторы ладони попадаются, а на ночь на закраины можно раколовок накидать.
– В прошлом году в Дрондиху впился клещ, все мы про это теперь знаем, – рассказывала Шнырова. – Она тогда никому не сказала, но это для нее мимо не проскочило, она совсем ку-ку…
Шнырова постучала по лбу пальцем.
– Чиканулась, – пояснила Шнырова. – Она и так чиканутая, а тут не лечилась. Ты знаешь, что она у нас одну девочку на перемене покусала?
И Шнырова тут же щелкнула зубами.
– Еще ее бабка мою бабушку в детском садике искусала. Ногу до кости! А?
Шнырова сломала березку.
Березки тут тоненькие, толщиной в полтора пальца, сил у Шныровой хватало, она принялась ломать деревца и швырять их в воду. Шнырова любит пошвырять в воду, до чего дотянется, то сразу и кидает. Помню, мы нашли на берегу раму от мотоцикла, Шнырова пока не столкнула ее в реку, не успокоилась. У нее реально синдром попугайчика. Я как-то подманил в городе сбежавшего волнистого попугайчика, он был старый и чесоточный, но все равно прожил у нас два года. Попугайчик оказался ручной и наглый, мы вылечили его зеленкой, и он имел одну особенность – обожал сбрасывать мелкие предметы, швырял на пол все, до чего мог дотянуться.
Шнырова такая же, стоит ей оказаться возле воды, как она начинает швырять в нее все, что может поднять. Вот и сейчас разбушевалась и кидала в воду сломанные березы, никакие веники ей не нужны.
Я не мешал. Березы вдоль берега ни к чему, они постепенно поднимаются от реки в холм и засоряют поля. Еще лет пять и на поле будет глухой березняк, и потом его хоть из огнемета выжигай и тракторами трамбуй. Интересно – березы портят поля, а елки березовые рощи. За рекой была отличная березовая роща, там росли редкие кудрявые грузди, а теперь березняк душат мелкие ели и груздей никаких, одни попутницы, а попутницы солить – соль переводить, хруст-хруст, а вкуса нет.
Пока Шнырова истребляла деревца, я занимался вениками. Листва сейчас хорошая, мягкая, оставалось найти правильную березу – чистушку, с гладкими листьями. Как назло, она не попадалась, так что пришлось пройтись вверх по течению до пляжа.
Пляж у нас особенный. Поперек реки на дне хребет древней породы, по весне его заносит песком половодье, а летом песок постепенно размывает и черная порода проступает. На ней ничего не растет. Но в месте, где эта порода упирается в землю, зеленая трава. Зеленая-зеленая. А дальше березки, я попробовал – что надо, и стал ломать.
– Васькин! – воскликнула Шнырова. – А как же след? Ты же мне показывал! След динозавра! Это тебе не какие-нибудь там пиявки! Это вот да!
Там на самом деле есть след динозавра, и нашел его я, прошлой весной. Помню.
Разлив тогда получился диким, вода поднялась до середины холма, и Туманный Лог кишел зайцами, спасавшимися у нас со всей округи. Зайцы были тощие, с дикими глазами и чуть живые от голода, они почти не боялись людей и еле прыгали. Дрондина сильно любит животных, ну, кроме мышей, конечно, когда случилось заячье нашествие, она распотрошила глубокий погреб и пожертвовала зайцам всю морковь и картошку, и заперла под крыльцом Бредика, активно собиравшегося на заячью охоту. Каждый день Дрондина отправлялась с корзинкой моркови в обход вокруг холма, находила наиболее изможденных русаков и подкармливала. Шнырова дразнила Дрондину Мазаихой, пугала зайцев громким воем, свистела в свисток и всячески безобразничала.
Вода продержалась три дня, и как явилась в ночь, так и убралась, и зайцы исчезли с ней, однако вскоре выяснилось, что хитроумная Шнырова наловила в клетку ушастых и теперь имеет на них дальнейшие виды.
Про эти виды рассказала Дрондина, явившаяся ко мне в разгневанном состоянии. Как оказалось, Шнырова сообщила Дрондиной, что собирается сдать зайцев в охотхозяйство для притравки гончих, а если Наташеньке так дорога заячья шкура, то пусть выкупает каждого по пятьдесят рублей за голову.
Пришлось одолжить Дрондиной денег.
Впрочем, вымогательство не удалось, следующим утром Дрондина прокралась на шныровский двор с топором, сломала прутяную клетку и выпустила всех зайцев на волю. Кроме одного. В дальнем углу садка Дрондина обнаружила бездыханное заячье тело.
Наташа издала отчаянный вопль. Шнырова показалась на шум.
И хотя Шнырова кричала, что она не виновата, заяц и так был полудохлый, а она их кормила как могла – и в доказательство предъявляла обгрызенные капустные кочерыжки, Дрондина ей не поверила. Она пришла в необыкновенную и редкую для нее ярость и огляделась в поисках чего-нибудь тяжелого. Как назло под руку Наташе Дрондиной подвернулся мертвый русак, в гневе она схватила зайца за задние лапы и принялась лупить им Шнырову.
Несмотря на весеннюю бескормицу, заяц оказался костляв и жилист, а орудовала им Дрондина с душой. Шнырова ойкала, пыталась закрыться, получалось плохо, гнев Натальи был неудержим.
Я не смог устоять, достал телефон и начал снимать, вряд ли еще когда такое увидишь. Нет, я не собирался никуда выкладывать эту бойню, хотел оставить на память.
Дрондина тогда не унималась, и я уже собрался вступиться, но тут случилось совершенно необычное, после очередного удара, угодившего Шныровой по загривку, заяц вдруг ожил, заверещал и, вырвавшись из лап Дрондиной, кинулся бежать.
Немая сцена.
Первой очнулась Шнырова. Она понюхала плечи, отряхнулась, опять понюхалась.
– Еще раз… – всхлипнула она. – Еще раз и…
Видимо, она хотела сказать, что если Дрондина еще раз посмеет поколотить ее дохлым зайцем, то месть ее будет страшна. Но правильно сформулировать это на фоне ожившего зайца не получилось.