А потом я на одном историческом сайте прочитал про новгородский колокол, который созывал к бунту, за что был лишен языка, бит батогами и сослан то ли в Каргополь, то ли в Чухлому. Но до места не доехал, одной ночью таинственным образом исчез, словно улетел бесследно, предполагалось, что его выкрали соратники Марфы Посадницы и укрыли до поры в сумрачных чащах непокорного севера. И там он до сих пор ждет своего часа, и как придет этот урочный час, колоколу бунта вернут язык и поднимут на самую высокую колокольню, ну и дальше все как полагается – алаписы, огненная вервь, красное колесо.
Так что это мог быть и бунташный колокол. Пугачевский, допустим, по времени как раз. До Яика от нас, вроде, далеко, однако, Сунжа впадает в Унжу, а по ней пугачевский маршрут как раз проходил. А колокол могли сослать, например, в Макарьевский монастырь, везли, по весне застряли в наших грязях, да и бросили.
Так и врос.
А у отца мрачная версия имелась. Страшная. Он где-то слышал, что раньше колоколом казнили святотатцев. Поднимали колокол, запихивали под него злодея и оставляли там. Злодей начинал откапываться, но не успевал, задыхался быстрее. Или с ума сходил от страха и тесноты.
Пока мы шагали по лесу, я рассказывал Дрондиной про сам колокол и его историческую ценность. Дрондину историческая ценность особо не занимала, ей что Пугачев, что Пугачева. Тогда я по-другому зашел.
– А может, это и Пушкина колокол, – сказал я.
– Ты же говорил Пушкина дуб, – Дрондина поглядела на меня с недоверием. – Он посадил дуб проездом…
– В Болдино, – напомнил я.
– В Болдино. Дуб, причем здесь колокол?
– И дуб Пушкина, и колокол, – пояснил я. – Ты «Капитанскую дочку» читала?
По программе ей еще рано «Капитанскую дочку», но Дрондина любит вперед по литературе забегать. Думаю, она уже класса до девятого дочитала, или до десятого, я у ней и «Мастер и Маргариту» видел.
– Читала-читала, – хмыкнула Дрондина. – Там про колокол ничего нет.
– Ну да, ничего. Пушкин не дурак про такое писать, это же всю конспирацию нарушило бы. Ты же знаешь, что он состоял в кружке декабристов?
А еще стрелял из пистолета и дрался на саблях. Или шпагах.
– Конечно, знаю, – сказала Дрондина. – Он ведь и стихотворение про это написал: «Во глубине сибирских руд, храните гордое терпение…»
Я испугался, что сейчас она целиком это стихотворение прочитает. Поэтому перебил:
– Да-да, все так и есть! Это как раз про декабристов.
Я похлопал Дрондину по плечу. Дрондина вздрогнула. Я вручил ей лопату.
– Вот именно! – повторил я. – Пушкин вроде как изучал историю пугачевского бунта, ездил по пугачевским местам, а на самом деле он не байки всякие собирал, а колокол искал. Декабристы поручили найти, привезти в Петербург – и взывать к новому восстанию!
Пушкин и колокол, похоже, Дрондину заинтересовал, Дрондина была не чужда всякой духовности, стихи особенно любила. И лопата ей шла. Дрондина и сама крепкая такая, устойчивая, ей лопата и лом идут.
Я продолжал рассказывать:
– Ты думаешь, почему восстание декабристов провалились? Потому что колокол привезти не удалось. За Пушкиным следило Третье отделение, вот он и вынужден был его бросить где попало.
Мне вдруг понравилась эта бредовая версия, я задумался, а не крутануть ли? Правда, колокол надо сначала вывезти и за собой закрепить. Земля наша, колокол я обнаружил, значит, он наш.
– Его агенты преследовали, вот он колокол и посадил, – сказал я. – А потом не смог вернуться, сам под колпаком оказался. Так тут колокол и остался… Вон он!
Я указал пальцем.
Поляна. Лес тут просторный, как везде у нас, ну, за Сунжей, там кое-где ельник темный, а тут нет. Красные сосны, синий мох, воздух синий, и колокол, как нос, из земли торчит, тоже, вроде слегка синий.
– Я думала, поменьше он… – Дрондина нахмурилась. – Как его Пушкин за собой таскал?
– В телеге, – ответил я. – А зимой в санях.
– Понятно…
Колокол изменился с последнего раза. Просел сильнее, посинел действительно, то ли от солнца, то ли от зимы, словно покрылся бахромой, такой как на голубике.
Мы приблизились.
– А я раньше думала, что ты врешь, – сказала Дрондина. – Про колокол, про дуб. Про эти…
– Я почти не вру. Так, иногда, чисто по делу.
Дрондина протянула к колоколу руку, но потрогать не решилась.
– Да не бойся, – сказал я.
Я похлопал по боку.
Дрондина дотронулась до колокола пальцем. Долго палец держала, старалась почувствовать, до колокола же раньше сам Пушкин дотрагивался. Дотронется и сразу напишет: «Мой дядя самых честных правил…»
Вдруг подумал, что Дрондина в поэты планирует. Каждый, кто сам любит поэзию, тот рано или поздно начинает. Сначала стишата про Шнырову и зомби-бобров, потом «я помню чудное мгновение».
– Бом-бом… – Дрондина постучала по колоколу ногтем.
Колокол отозвался даже на ноготь.
– Звучит…
Дрондина закрыла глаза, постучала еще.
– Красиво звучит, – сказал я.
– Нормально, – согласилась Дрондина. – Сразу видно – старинная штука.
– Восемнадцатый век, – сказал я. – Умели тогда делать.
– А почему надписей никаких нет? – спросила Дрондина. – На колоколах обычно надписи всякие…
– Я же говорю – пугачевский колокол, – я погладил неожиданно теплый чугун. – Эти надписи бунтовщики специально занаждачили, в знак протеста. Этот колокол не на молитву звал, а наоборот…
– Странно, что его до сих пор не утащили, – сказала Дрондина.
Она шагала вокруг колокола, похлопывала по боку, колокол отзывался легким, еле слышным звоном.
– Кто не утащил?
– Черметчики, – пояснила Дрондина. – Ты Шнырихе не рассказывай лучше, где этот колокол лежит.
– Почему?
– Так она его и сдаст. Приедет сюда на тракторе и утащит. Эти Шныровы хорошо тащить умеют, ее бабка у моей бабушки сепаратор украла! Им бы лишь хапать да хапать!
Я поднял камень и стукнул по колоколу. Звук получился громкий, плотный и объемный, до мурашек, Дрондина поежилась.
– Слышишь? Тут, думаю, золота килограмма четыре, – сказал я. – А серебра килограмм двадцать, слышишь, как звонко?
– Ты сам, его, надеюсь, расплавлять не собираешься? – спросила Дрондина.
– Зачем расплавлять? Мы его притащим домой, подвесим к тополю и будем звонить…
– Зачем? – не поняла Дрондина. – К революции, что ли взывать? Ты что, Дубровский?
Дрондина опять продемонстрировала знание школьной программы.
– Да не особо, – сказал я. – Просто это полезно для здоровья.
– Звонить в колокол?
– Ага. Раньше так всегда и было. Колокол звонил, и вокруг все микробы погибали. Поэтому раньше в церковь все и ходили, это как антисептик был. Мы станем звонить каждый вечер и тут установится атмосфера… Очень чистая.
– И что?
– Люди начнут возвращаться.
Дрондина скептически промолчала.
– Раньше звоном все болезни лечили, – сказал я. – Звонари никогда не болели.
– Что же сейчас никто так не лечит?
– Частоту потеряли, – ответил я. – Понимаешь, должно быть особое сочетание – частота звука, содержание серебра и золота, так чтобы вибрации… они на золоте звучали… Вот послушай, он до сих пор звонит!
Мы замолчали.
Звук продолжался.
Странно, что продолжался – колокол глубоко завяз в земле и, по идее звучать никак не мог. Но звучал.
– Значит, ты его тащить собираешься? – спросила Дрондина. – Так?
Ну да, я собирался его тащить. Заказать в интернете лебедку с усилием в три тонны, и с помощью ее и катков дотянуть колокол до холма. А потом подвесить к тополю, к толстой нижней ветке, если выдержит. И звонить.
Я представил, как Шнырова дрондит… тьфу ты, звонит в колокол, звонит и звонит, с яростным выражением лица, так что в брошенных домах пляшут оставшиеся стекла. А потом…
– Хотя по-настоящему, я поднимать его не собираюсь, – ответил я. – Я вот что…
Я огляделся.
– Короче, я слышал одну штуку, – я перешел на шепот. – Если в колокол не звонили долгое время, например, лет пятьдесят, то тот, кто в него первый позвонит, может желание загадать.
– Ага, – хмыкнула Дрондина. – Три желания! Как у золотой рыбки…
– Можешь не верить, – сказал я. – Но вот Пушкин верил.
С авторитетом Пушкина спорить сложно.
– А сам Пушкин что у колокола попросил? – спросила Дрондина.
Я немного растерялся, так как с ходу не смог вспомнить, чего там Пушкину не терпелось. Поэтому сказал:
– Счастья.
– Счастья? – поморщилась Дрондина. – Его же Дантес застрелил. На дуэли. Какое там счастье…
Да уж.
– И что? Подумаешь, застрелил… – я отобрал у Дрондиной лопату. – Это же не значит, что Пушкин несчастлив был, еще как счастлив, между прочим. Знаменит, жена-красавица…
– Долги, – проявила историческую осведомленность Дрондина. – У него было очень много долгов.
– Не в деньгах счастье, – парировал я. – Двести лет прошло, а Пушкина в школе изучают. Вот это счастье и есть. Может, это самое Александр Сергеевич и просил…
Дрондина задумалась.
Я воткнул лопату в землю рядом с колоколом, попробовал – земля податливая, песчаная. Принялся копать по кругу.
– Ну, и что ты хочешь загадать, если разроешь? – спросила Дрондина. – Чтобы в нашу деревню народ вернулся?
Я не отвечал.
– Ну, вернутся они, а делать что будут?
Дрондина попыталась забраться на колокол, но не получилось, скатилась на мох.
– А тебе-то это зачем?
Я не ответил, нажал на лопату посильнее, под лезвием лязгнул камень.
– У нас же делать нечего, – сказала Дрондина.
– Напротив, – возразил я. – У нас экология хорошая. Можно экологически чистые продукты производить, перепелиные яйца, например.
– Перепелиные яйца? – Дрондина почесала голову. – Да кому они нужны, эти яйца…
– В них много железа, – ответил я и продолжил копать.
Минут десять копал. Дрондина сидела на кочке и смотрела. В отличии от Шныровой, Дрондина умеет сидеть и молчать. Если захочет. Иногда кажется, что она спит, но это не так, смотрит.