— Во что, Мура, будем? — оживленно говорила Катенька. — Давай ты пришла ко мне в гости. Давай? Я тебя буду угощать чаем. Говори: «Здравствуйте вам».
По глазам Муры было видно, что ей самой хотелось быть хозяйкой, распоряжаться чайным сервизом, держать в руках ложечки, сахарницу, но она понимала, что такое право принадлежит одной владелице всех этих роскошных вещей. Девочки быстро вошли в свои роли. Об Антоне Петровиче они, казалось, забыли. Он отодвинулся на скамейке, чтобы не мешать им.
Так бывало каждый раз. Приняв подарок, гостинцы, ответив на обычные вопросы отца, Катенька вроде бы начинала томиться, скучать и очень охотно играла с подругой или убегала к ней сама — показать, что ей привезли. А потом и за уроки пора было садиться. Не так-то уж много времени оставалось для свидания. Поговорить бы с дочуркой, приласкать! Да эвон сколько ребятни вокруг.
— Тебе, Катенька, не хочется пройтись? — спросил Антон Петрович.
— Домой?
— Зачем? В лес.
Девочки переглянулись. Чувствовалось, что обе увлечены, захвачены игрой в «хозяйку и гостью». Антону Петровичу жалко стало расстраивать дружную компанию. Не стесняет ли их вообще его присутствие?
— Что ж, играйте, — сказал он и нерешительно добавил: — А я, наверно, сам пройдусь до леса.
— Хорошо, папочка, — тотчас согласилась Катя.
Ему показалось, что она довольна. «Возраст. Несмышленыш еще», — тихонько вздохнул он, поднимаясь со скамейки. Но когда Антон Петрович стал спускаться с бугорка к деревне и оглянулся, он встретил наблюдающий и как бы чуть опечаленный взгляд Катеньки; в следующую секунду она склонилась над сервизом, затараторила, исполняя роль «хозяйки». Все же Антон Петрович понял: хоть дочка и охотно играла с подругой, но чувствовала его присутствие и довольна, что он сидит рядом. Может, надо было остаться?
Он вышел на деревенскую улицу; неторопливо зашагал к железнодорожному переезду, где хмуро щетинился лес. Вон через замерзшую колчеватую дорогу, на противоположном уличном порядке знакомая до боли изба-пятистенок. В ней Антон Петрович прожил семь с половиной лет, любил, был любим и считал, что никогда не разлучится с женщиной, которую называл «ягодкой». Те же резные крашенные синькой наличники, тот же почернелый палисадник с осевшими цветочными грядками. Не следят ли сейчас за ним из-за тюлевой занавески?
Деревня осталась позади, надвинулось голое льняное поле, которое в воспоминаниях всегда вставало залитое солнцем, голубое от цветочков — ярких-ярких в спелом льне. Льняными цветочками он называл в ту пору глаза Лизы, хотя их едва ли можно было назвать голубыми.
Что же случилось? Почему они расстались? Такая была любовь!
Существует убеждение, что каждый из мужчин выбирает себе «одну из миллионов» и она ему дороже всех. Так считал Антон Петрович, тогда новоиспеченный фельдшер Антон, Антоша. Так говорила и Лиза — выпускница средней школы. И вот он с другой женщиной и тоже считает ее «лучшей из миллионов», а Лиза, вероятно, лаская нового мужа, называет его самым любимым. Не говорит ли она сейчас Геннадию, что первый брак ее был ошибкой, увлечением молодости? Может, высмеивает его, Антона, поносит, дабы утишить ревность Протасовича? Почему в жизни сплошь и рядом встречаются разводы? Антон Петрович не однажды думал над этим.
В старину сетовали, что венчались не по любви — на золотом приданом, на знатном гербе. Теперь сходятся по взаимному согласию, без указки родителей. Меньше ли от этого несчастных семей на свете, ссор, измен?
Очевидно, дело в том, что «лучший из миллионов» лишь крылатые слова. Сколько, например, у него в годы жениховства было знакомых? Вот эта деревня, где он жил. Фельдшерская школа. Кое-кто из райцентра. Пусть сотня. Две с половиной. Четыре сотни. Среди этих-то людей и выбираются «лучшие из миллионов». Парень или девушка созревают, приглядываются к окружающим и чаще всего тут же рядом находят «самую хорошую» или «самого хорошего». В молодости мечтают только о счастье, и кто будет гадать о том, что вдруг годы спустя «не сойдутся характерами»?
Мало ли у него, Антона, когда «гулял» с Лизой, было памятных встреч? Раз в Москве, в трамвае, встретилась такая красивая девушка, что он глаз не мог от нее отвести. Она сошла на третьей остановке, Антон вдруг соскочил следом, ошалело пошел сзади. Помахивая желтой сумочкой из кожзаменителя, девушка мельком с улыбкой оглянулась на него, а через полквартала вошла в подъезд пятиэтажного дома. Зайти? А вдруг она или ее мать скажут: вы чего приперлись? Возможно, она замужем или имеет жениха. Такие чаровницы одинокими долго не остаются. Вечером Антон, лежа на жесткой полке бесплацкартного вагона, возвращался в свою деревню. Как ныло его сердце! Как мечтал он о девушке с желтой сумочкой! Может быть, она-то и оказалась бы «единственной», посланной самой судьбой? А разве не было еще подобных встреч?
Но всякий раз, вернувшись к Лизочке, он забывал о случайных незнакомках и опять считал ее лучшей из всех. Да и как было не считать? Она всегда находилась рядом. Лиза во всем его понимала, угадывала каждое желание, ценила ветфельдшерскую профессию. Любила поучить? Настоять на своем? Зря рубля не тратила? Ну и что? Ему так приятно было исполнять маленькие Лизины капризы, прихоти! Антон обнимал ее где-нибудь в затишке за избой, целовал в податливые, жадно тянущиеся губы, они оба дрожали от нетерпения и всеми силами рвались принадлежать друг другу. Вот так и поженились. Но ведь была же любовь? Была. Ее и не могло не быть. Все его существо требовало любви.
Показался железнодорожный переезд, за ним на горке — деревня Акиншино. Внезапно рыхлые холодные облака просияли и словно бы оформились — пробилось неяркое солнце. Дали обозначились удивительно четко, за избами вычертился синеватый горизонт, у дороги бледно вспыхнул грязный высохший кустик татарника. Антон Петрович свернул на тропку, углубился в лес — молчаливый, почти совсем облетевший, сейчас просматривавшийся далеко вглубь. Дубы, осины стояли совсем голые, лишь на нижних ветвях висела листва, бурая, жухлая, сморщенная, и все-таки Андрей Петрович смотрел на нее с наслаждением. «В городе мы и этого не видим. А какой воздух!» Лес пах предзимним отмиранием. Палый лист отсвечивал лиловатыми чернилами, шишки валялись разбухшие, словно заплесневелые. Где-то в засветившемся березнячке бесшумно порхала синичка-пухлявка и тоненько, еле слышно тенькала. Казалось, это был единственный звук на свете, и напоминал он шлепанье дождевых капель. Но елки поражали свежестью зелени. Они еще высоко, по-летнему держали иглы пушистых ветвей.
Облака вновь сдвинулись, луч погас, и вокруг сделалось еще глуше.
Сколько Антон Петрович здесь не был? Года полтора? Последний раз приезжал к дочке прошлой весной, в апреле. Еще снег не сошел. А раньше часто гулял в этом лесу. И один, и с Лизой. Бегала с ними и маленькая Катенька. Собирали землянику по тихим полянкам, у нагретых солнцем пеньков на вырубках; искали грибы: белые — в бору, по серым тенистым овражкам, подберезовики, красные шляпки подосиновиков — в лиственном лесу, запрятавшиеся в густой траве; цветистые сыроежки росли везде и нередко в своих нежных чашечках хранили хрустальные капли росы. Теперь единственная ниточка, связывающая Антона Петровича с этим лесом, деревней, — дочь Катенька. Прошлая жизнь полустерлась из памяти, как прочитанная книга, которую лишь смутно вспоминаешь, но не имеешь желания вновь взять в руки.
«Зря Гликерия ревнует меня к Елизавете, — подумал он и улыбнулся при воспоминании о молодой жене. — Умершая любовь не воскресает. Развод, как инфаркт, оставляет неизгладимый рубец на сердце, и ничто уж не может его стереть».
Шел он уже не глядя по сторонам, брови его были нахмурены, а глаза не видели ни потускневших облаков над голыми верхушками деревьев, ни опавших желудей, ни полегшей травы.
Как же все-таки случилось, что он бросил «самую любимую», «лучшую из миллионов»? Разбил их кто? «Злые люди завидовать стали», как поется в песне? Нет. Сами. Именно он сам. Его недобрая воля? Или уж жизнь такова? Попробуй разберись в дожде противоречий, который поливает человека с рождения и до смерти.
После женитьбы Антон Петрович, казалось, ошалел от счастья. Когда между ним и Лизой пали все преграды, нежности его не стало предела. Он, тогда еще двадцатитрехлетний Антон, ходил за ней по пятам, при всяком удобном случае старался обнять, поцеловать в шею, уединиться.
Долго ли они были счастливы? Когда, удивив их обоих, начались ссоры? С первой недели. Из-за чего? Даже трудно вспомнить. Какие-то пустяки, мелочи. И Лиза, и он эти стычки, перебранки считали случайными и тут же забывали в новых ласках. Благо для супругов, если один из них обладает уступчивым характером; горе, если оба самолюбивы, настойчивы, упрямы.
Родилась Катенька, жизнь стала еще наполненней, но теперь уже Лиза делила любовь между мужем и дочкой. И тем не менее на его вопрос: «Кто для тебя всех ближе?», она, ласкаясь, отвечала: «Ты, Антошенька. Ты». С годами оба остепенились, изучили друг друга и уже понимали, что семья — не только утехи, наслаждения, но и совместная борьба с трудностями, недостатками, разный взгляд на вещи — и это необходимо учитывать. И он, и Лиза привыкли к тому, что надо избегать столкновений, что у каждого есть струнки, которые затрагивать не только бесполезно, но и опасно. Уже Антон Петрович удивлялся, что Лиза не понимает элементарных вещей, что у нее далеко не легкий характер. Кичится своей практической жилкой, любит командовать, распоряжаться. А Елизавета Власовна, рассердясь, говорила, что лишь она может выдержать Антоновы причуды, что он не умеет гвоздя вбить в стену, за последнее время переменился и не так внимателен — наверно, разлюбил. Ухаживал — каждый каприз исполнял. И оба ставили друг другу в пример бухгалтера с женой: какой у них лад, согласие.
На третьем году совместной жизни Антон Петрович поступил заочником в ветеринарный институт. В лечебницу он ежедневно ходил за четыре километра, часто выезжал в командировки по району; заниматься удавалось лишь по ночам. Все же он штудировал лекции, писал контрольные и защитил диплом.