«Пожалуй, вышло бестактно, — подумал Ржанов, однако без всякого раскаяния. — Не умею держать себя в руках».
И здесь он заметил, как дернулась нижняя губа Щекотина.
«Смеется? Надо мной, конечно? Взгляд явно наглый, с издевочкой. Серафима готова мне язык вырвать. Неужели у них так далеко зашло?»
«Скорая помощь» перевалила через мост, вырулила на опустевшую базарную площадь. Доктор Ржанов вгляделся в поредевшую толпу у осинового частокола, нарочито спокойно сказал шоферу:
— Если в больнице нет вызовов, вернешься сюда и поищешь Конкина. Знаешь, конечно? Майор. Санитар с тобой поедет, заберете. Запой у него, положить надо, а свободные места у нас есть.
Дети радостно наперебой закричали:
— Приехали! Вон наш дом! Приехали!
Показались желтые, длинные, приземистые здания больницы, каменный обвалившийся забор, тополя во дворе. «Рафик» остановился за кухней, у докторской квартиры, напротив клумбы с цветами.
За это время вызовов «Скорой помощи» не было, но возле приемного покоя стояла подвода. В телеге, укрытый стеганым одеялом, лежал бородатый мужчина с измученными глазами. Лицо у него было желтое, выпростанные руки не двигались, и смотрел он не мигая, так что нельзя было понять, видит он кого или нет.
— Откуда? — спросил доктор, подходя к подводе.
— Из Дунькина.
Отвечал парень лет шестнадцати, с облупленным носом, коренастый, в порыжелых городских туфлях на резине, чем-то похожий на больного в телеге. Из приемного покоя вышел пожилой колхозник с кнутом, вытирая тыльной стороной ладони мокрые губы: пил воду.
— Здравствуй, доктор Лексей Иваныч, — степенно сказал он Ржанову. — Колхозник это наш, Голышев Петро Сидорыч. Животом мается, помирает, не чаяли довезть в город. Машиной бы способней, да ржицу на пункт возят. Председатель не дал.
Больной молча, безжизненно смотрел с телеги. В русой бороде у него заметно просвечивала седина, и от этого вид казался еще безнадежнее.
— Была рвота, отец? — наклонившись к нему, спросил Ржанов.
— Рвало.
— Давно началось?
— Ночью. Проснулся — болит и тошнота.
Отвечал колхозник медленно, безучастно, словно дело касалось не его, а кого-то постороннего, чужого. Ржанов пощупал живот, пульс.
— Сразу боли или постепенно?
— Будто ножом вдарили.
Вылезшие из машины дети уже играли в песочке у крыльца: они давно привыкли к тяжелобольным. Серафима Филатовна скрылась в квартире. Возле Ржанова остался только Щекотин, да еще подошел санитар. Ржанов велел отнести больного в приемный покой.
— Похоже на язву желудка, — сказал он, оставшись вдвоем с молодым коллегой. — Надо полагать, прободная. Займитесь, Владлен Сергеич. Вероятно, придется оперировать. Я буду через пять минут.
Он пошел домой. Доктор Ржанов занимал трехкомнатную квартиру, обставленную неуклюжей тяжеловесной мебелью областной фабрики. На веранде Серафима Филатовна кормила детей.
— Обедайте без меня, — сказал Ржанов на ходу. — Я освобожусь нескоро.
— У тебя ж… выходной.
Слышал ли он жену? Слышал, но отвечать не хотел. В нем росло возмущение недавней сценой в «рафике»: оборвать его при людях так, как сделала Серафима? Ну пусть он сказал этому мальчишке бестактность — замечание могла бы сделать мягче! Что подумает Акульшин? Неужели она в свои годы, с детьми, втюрилась? Этот же хлыщ поиграет и бросит. Каков тихоня! Бабский угодник. Или Серафима хочет пожуировать с молоденьким, а потом сделать вид, что ничего не было? Дудки! Он даст ей развод, а детей заберет. Зачем они ей нужны? Боже, как шатко благополучие семьи!
В спальне Ржанов сбросил запыленную рубаху, с ненавистью отряхнул с живота прилипший песок, достал из шифоньера распашонку с короткими рукавами, в крупную пеструю клетку. Переодеваясь, слышал, как Акульшин говорил Серафиме Филатовне: «…Зачем же? Я подожду». О чем это они? Когда он вышел в столовую, друг детства вскочил со стула, взял его за руку.
— Леша, ты будешь делать операцию? Можно я поприсутствую? Ни разу не видал. Не помешаю?
— Хочешь посмотреть? А выдержишь? Ну, давай… вместо пульки. — Ржанов улыбнулся одним ртом.
— Может, поручил бы Владлену? — просительно глядя на мужа, сказала Серафима Филатовна. — Он давно рвется.
«Она называет его только по имени», — отметил Ржанов, хотя знал это давно.
— Боюсь, не справится, — сухо ответил он. — Раньше ему приходилось оперировать только аппендицит, грыжу. В живот он, может, и войдет, а сумеет ли выйти? Слишком молод… щенок. Будет ассистировать.
«Как Серафиме хочется, чтобы Щекотин поскорее стал самостоятельным хирургом».
Акульшин вышел во двор. То ли хотел подождать Ржанова там, то ли почувствовал, что у супругов ссора. В каждой семье, действительно, случаются такие моменты, когда постороннему человеку лучше не торчать перед носом.
Кажется, Серафима Филатовна была не очень ласкова с гостем, почти не замечала его. Не хотела ли этим насолить мужу? Скорее же всего ее интересовал только один Щекотин.
— Может, Алексей, чашку кофе выпьешь? — сказала она, когда за Акульшиным закрылась дверь.
— Какая чуткость… и забота.
— Сделать? Операция может затянуться.
Хотя Серафима Филатовна предлагала покормить его, тон у нее был резкий, рот вызывающе кривился. Очевидно, она прекрасно понимала, почему Алексей Иванович вспылил, грубит.
— Я ведь сказал: некогда. Иль без меня не найдешь за кем поухаживать?
О чем думали оба, что у каждого вертелось на языке — вслух не говорили. Но их глаза, позы, тон голосов давно все высказали. И эту женщину Алексей Иванович любил, был преисполнен нежности к ней, пока ему не открылось то, что другие уже давно видели! Ловко она притворялась! Серафима Филатовна стояла бледная, теребя купальную простыню, привезенную с реки.
— Успокойся, — вдруг сказала она тихо, брезгливо. — Ты ж к операции готовишься.
Чего он, в самом деле, распсиховался? Ведь скальпель будет дрожать в руке.
Ржанов пошел к выходу. Серафима Филатовна стояла у него на дороге, и, не отступи она шаг назад, к буфету, возможно, доктор оттолкнул бы ее. Оказывается, она лучше владела собой; ему вдруг стало стыдно. Во дворе он потер лоб, словно разглаживая морщины, уверенно и покровительственно кивнул поднявшемуся со скамейки Акульшину: «Не передумал? Ну, давай, давай».
«Хладнокровие, — приказал он себе. — Хладнокровие».
В приемном покое на Акульшина надели белый халат, белый колпак на голову, провели в операционную. Здесь возле длинного стола, застеленного белой клеенкой, уже стоял Ржанов. Сперва Акульшин даже не узнал его. Лицо доктора снизу закрывала марлевая маска, и глаза над ней блестели непривычно строгие, с решительным, сосредоточенным выражением. Обе руки Ржанов держал приподнятыми, словно сдавался в плен двум молоденьким медсестрам, одна из которых завязывала ему рукава халата, а вторая держала наготове белую резиновую перчатку. Акульшин хотел сказать Алексею Ивановичу что-нибудь шутливое, но почувствовал, что то, к чему приготовился хирург, отметает всякие шутки.
Отдельно на столике лежали скальпели, ножницы, зажимы, тампоны.
— Больного, — отрывисто, незнакомым Акульшину голосом приказал Ржанов и ткнул пальцем в стену, указывая другу, куда встать.
Одна из медсестер поспешно вышла, и вскоре ввезли больного. Акульшин не узнал бы его, если бы не был убежден, что это именно тот самый пятидесятичетырехлетний колхозник, который лежал на телеге во дворе больницы. Он тоже был во всем белом, виски запали, кожа туго обтянула скулы, и смотрел он тем же измученным взглядом широко открытых глаз. Оттого, что Акульшин никогда не присутствовал на операциях, он остро замечал каждое движение Ржанова, ассистирующего ему Щекотина, ставшего как бы выше, шепот медсестер, бульканье воды в стерилизаторе.
— Наркоз! — коротко приказал Ржанов. Он по-прежнему стоял с поднятыми руками, напоминая белого божка.
Доктор Щекотин наложил на лицо больного хлороформовую маску, схватил эфир, стал капать. Тело оперируемого плотно стягивали ремни. Медсестра обнажила его желтый впалый живот, густо смазала йодом, отчего показалось, будто живот вдруг загорел под солнцем.
— Скальпель! — сказал Алексей Иванович.
Медсестра молча подала ему блестящий инструмент. Ржанов наклонился над больным и твердо, уверенно провел скальпелем по животу. Акульшину казалось, будто он что-то чертит. Живое человеческое тело разъялось, и сразу по всему разрезу выступила кровь.
— Зажимы! — раздалось из уст ассистента.
Медсестры и без приказаний врачей прекрасно знали, что им делать. Щекотин брал у них металлические зажимы, накладывал больному, прекращая выход крови, собирал ее марлевыми тампонами.
«Боже, как все просто, — мелькнуло у Акульшина. — Да, человек — это самое обыкновенное животное».
Что-то сладкое и слабое подступило к горлу Акульшина, во рту стало тепло, и он понял, что там полно слюны. Голова сделалась удивительно легкой, как бы чужой, а пол под ногами вдруг зарябил, точно его залило водой. Какой противный тошнотворный запах! Кровь так пахнет? Или внутренности?
— Выведите, — услышал он и знакомый и незнакомый голос. Он не стал решать, кто кому и что сказал.
Возле него оказалась молоденькая медсестра, взяла под руку.
— Пойдемте.
Еще не совсем понимая, куда и зачем его ведут, Акульшин, осторожно переставляя ноги, шагал рядом с ободряюще улыбавшейся сестрой.
Свежий воздух во дворе, ясное, с розовыми облаками небо будто ударили по глазам, по ушам, ворвались в ноздри. Он глубоко с храпом вздохнул, чуть покачнулся.
— Ничего, — услышал он ласковый голос сестры. — Садитесь на лавочку. Сейчас все пройдет.
— Спасибо, — сказал Акульшин и тут же подумал: «Так это про меня сказали: «Выведите!» Кто? Наверно, Алексей».
Медсестра ушла обратно в операционную, а он остался сидеть возле куста сирени. Рот сам открылся, Акульшин несколько раз сплюнул и увидел, что слюна клейкая и идет откуда-то снизу, от живота. Взялся за лоб, точно желая поддержать голову, — лоб был мокрый; потны