Ирен Немировски. Осенние мухи. Повести
Осенние мухи
Глава 1
— Прощай, Юрочка… Береги себя, мой милый…
«Как быстро бежит время…» — думала она, качая головой. Мальчиком, возвращаясь осенью в московский лицей, он всегда заходил попрощаться с ней в эту самую комнату. С тех пор минуло десять… нет, уже двенадцать лет…
Она удивленно, с печальной гордостью смотрела на молодого барина в офицерском мундире.
— Я будто еще вчера качала тебя на коленях…
Она замолчала, устало махнув рукой. В семье Кариных она жила без малого полвека. Была кормилицей Николая Александровича, отца Юрия, нянчила его братьев, сестер, а потом и детей… Помнила она и Александра Кирилловича — он погиб ровно тридцать девять лет назад, в 1877 году, на войне с турками… И вот теперь настал черед младших — Кирилла и Юрия — отправляться на войну…
Она со вздохом перекрестила лоб Юрия:
— Ну, иди же, мой мальчик, храни тебя Господь.
— Конечно, старушка…
Юрий улыбнулся ей чуть насмешливо, как истинный фаталист. У Юрия было крупное и румяное, как у крестьянского парня, лицо. Он не был похож ни на кого из Кариных. Юрий взял в свои руки маленькие, заскорузлые от тяжелой работы темные ладони старой женщины, наклонился, чтобы поцеловать их.
От смущения она залилась краской до корней волос, и резко отдернула руки:
— Ишь чего удумал! Я, чай, не барышня-красотка… Ступай, Юрочка… Гости еще танцуют.
— Прощай, нянюшка Татьяна Ивановна, — нараспев произнес Юрий, — я привезу тебе из Берлина шелковый платок — конечно, если попаду туда, в чем сильно сомневаюсь, — а на Новый год пришлю из Москвы в подарок красивый отрез.
Она попыталась улыбнуться запавшими от старости тонкими губами. Няне Юрия исполнилось семьдесят лет, она была маленькой и хрупкой, с живым улыбчивым лицом. Юрий прочел в ее взгляде усталую покорность судьбе.
— Ты и твой брат много чего обещаете, но там, на войне, забудете о нас… Пусть так, лишь бы Господь не оставил вас своей милостью и позволил вернуться домой живыми. Скажи, напасти скоро нас минуют?
— О да, скоро. И кончится все очень плохо.
— Не шути так! — вскинулась старушка. — На все воля Божья!
Она отошла на середину комнаты и опустилась на колени перед раскрытым чемоданом.
— Вели Платоше и Петру, чтобы поднялись за вещами. Все собрано. Шубы и полости уже внизу. Сейчас полночь. Когда вы едете?
— В Москве нужно быть утром. Эшелон отправляется завтра, в одиннадцать.
Она вздохнула и снова по привычке покачала головой:
— Господь Спаситель наш, что за печальное Рождество…
Внизу, в зале, кто-то играл на рояле быстрый легкий вальс, старый паркет поскрипывал под ногами танцующих пар, звенели шпоры.
Юрий махнул на прощанье рукой:
— Я пойду, нянюшка.
— Ступай, мой мальчик.
Оставшись одна, старая нянька принялась складывать одежду.
— Сапоги… — бормотала она себе под нос.
— Старый несессер… ладно, еще послужит… Я ничего не забыла? Шубы уже внизу…
Тридцать девять лет назад она вот так же собирала вещи Александра Кирилловича. Кажется, будто это происходило вчера… Старая горничная Агафья была еще жива…Сама Татьяна была совсем молоденькой… Она закрыла глаза, тяжело вздохнула и с трудом поднялась на ноги.
— Где только черти носят Платошку с Петькой! — сердито пробурчала она. — Господи, прости и помилуй мою грешную душу! Все сегодня напились допьяна.
Она подняла упавшую на пол шаль, набросила ее на голову, прикрыла уголком рот и пошла вниз. Детские находились в старом крыле дома, выстроенного в классическом стиле, с греческим фронтоном и колоннами. Огромный парк тянулся до соседней деревни Сухаревки. Татьяна Ивановна не покидала дом Кариных пятьдесят один год. Она одна знала все шкафы и погреба, помнила, как сверкали в былые времена хрустальные люстры в парадных покоях первого этажа, где теперь никто не жил…
Татьяна Ивановна быстрыми шагами пересекла гостиную.
— Ну что, няня, уезжают твои любимцы? — окликнул ее Кирилл.
Она улыбнулась, хмуря брови:
— Тебе, Кириллушка, тоже будет польза от походной жизни…
Брат Юрия Кирилл и его сестра Люля унаследовали от предков породистую хищную красоту. Девушку кружил в вальсе пятнадцати летний кузен Кариных лицеист Чернышов. Накануне Люле исполнилось шестнадцать. Девушка разрумянилась и была совершенно очаровательна: тугие черные косы короной обвивали ее маленькую изящную головку.
«Время, время… — думала Татьяна Ивановна. — Живешь и не замечаешь, как быстро оно летит, а потом однажды дети становятся выше тебя аж на целую голову. Люличка теперь тоже совсем взрослая… Боже мой, кажется, еще вчера я говорила ее отцу: „Не плачь, Коленька, все пройдет, родной мой!“ А нынче он совсем старик…»
Карин стоял рядом с Еленой Васильевной. Увидев старую няньку, он вздрогнул и спросил тихим голосом:
— Сейчас, Татьянушка? Лошади поданы?
— Пора, батюшка Николай Александрович. Сейчас снесу чемоданы в сани.
Он опустил голову и сказал, нервно покусывая бледные губы:
— Ну что же, пора, значит, пора. Чего ты ждешь? Иди. Делай, что должна…
Николай Александрович через силу улыбнулся жене и привычным спокойно-усталым тоном произнес по-английски:
— Children will grow, and old people will fret[1]… He так ли, Нелл? Идем, дорогая, думаю, нам действительно пора.
Карины молча переглянулись. Елена нервным жестом поправила черный кружевной шарф на все еще красивой шее.
— Я пойду с тобой, Татьяна, — повелительным тоном бросила она, и ее глаза полыхнули молодым зеленым огнем.
— Ни к чему это, барыня… Застудитесь…
— Какая разница…
Татьяна Ивановна молча последовала за своей госпожой. Они прошли по узкой пустой галерее. Давным-давно, в те времена, когда Елена Васильевна была женой графа Елецкого, она приходила летними ночами на свидание к Николаю Карину. Он ждал графиню в беседке в глуби не парка и через маленькую дверь проводил ее в дом, где все спали…
По утрам она иногда встречала на галерее старую Татьяну — та шарахалась в сторону и крестилась. Все это было так давно, что казалось теперь странным сном. После смерти Елецкого Елена вышла замуж за Карина… Поначалу она нередко ощущала враждебность Татьяны Ивановны, и это раздражало и огорчало ее… Она была тогда очень молода. Теперь все изменилось. Случается, она с печальной иронией ловит на себе взгляды старой няньки, в которых все еще сквозит осуждение, как будто барыня так и осталась для нее «грешницей, изменщицей», бегущей по липовой аллее на свидание с любовником. В такие мгновения Елена Васильевна снова чувствовала себя молодой.
— Ты ничего не забыла? — спросила она Татьяну Ивановну.
— Все собрала, Елена Васильевна.
— Снег все идет и идет… Вели добавить полостей в сани.
— Будьте покойны, матушка.
Они с трудом открыли скрипучую дверь террасы — снега и впрямь выпало очень много. Воздух ледяной ночи был напоен смолистым ароматом пушистых елок, откуда-то издалека тянуло запахом дыма. Татьяна Ивановна завязала платок под подбородком и побежала к сеням. Прожитые годы не согнули ее спины, она сохранила и силу, и легкость, как в ту пору, когда Кирилл и Юрий были детьми и ей приходилось выходить в сумерках в парк, чтобы увести их домой и уложить спать. Елена Васильевна на мгновение прикрыла глаза, и перед ее мысленным взором всплыли лица двух старших сыновей… Ее любимец Кирилл был таким красивым и счастливым мальчиком… За него она боялась больше, чем за Юрия. Она страстно любила их обоих. Но Кирилл… Нет, даже думать так грешно… «Великий Боже, защити их, спаси и сохрани, дай нам состариться рядом с любимыми детьми… Услышь мою молитву, Господи! Все в Твоей власти…»
Татьяна Ивановна поднималась по ступеням, стряхивая с платка пушистые хлопья снега.
Они вернулись в гостиную. Рояль умолк. Молодые люди тихо переговаривались, стоя в центре комнаты.
— Пора, мои дорогие, — сказала Елена Васильевна.
Кирилл сделал ей знак рукой:
— Мы идем, мама… Выпьемте на посошок, господа!
Все выпили за здоровье государя императора, царственной семьи, союзников и за победу над Германией. После каждого тоста они бросали бокалы через плечо, и лакеи бесшумно собирали осколки. Остальные слуги ждали на галерее.
Когда молодые офицеры проходили мимо них, они произнесли хором, как нудный затверженный урок:
— Прощайте, Кирилл Николаевич… Прощайте, Юрий Николаевич…
И только старый, вечно пьяный и печальный повар Антип склонил огромную седую голову к плечу и сказал громким хриплым басом:
— Пусть убережет вас Господь от болезней и немощи.
— Времена нынче уже не те, — ворчала Татьяна Ивановна. — Бывало, прежде, в такие-то дни. Да, и времена изменились, и люди.
Она вышла вслед за Кириллом и Юрием на террасу. Метель мела сильнее прежнего. Лакеи подняли фонари, осветив две великолепные беломраморные статуи Беллоне в начале подъездной аллеи и застывший в заснеженном великолепии старый парк. Татьяна Ивановна в последний раз перекрестила сани и дорогу, молодые баричи окликнули ее, подставили для поцелуя горящие от ночного ветра щеки:
— Прощай, нянюшка, береги себя и не бойся — мы вернемся.
Кучер схватил поводья, издал лихой разбойничий то ли клич, то ли свист, и лошади резво понесли сани прочь. Один из лакеев устало зевнул и поставил фонарь на землю.
— Хотите еще постоять, бабушка Татьяна?
Старая женщина ничего не ответила, и они оставили ее одну. Она видела, как погас свет на террасе и в холле. Николай Александрович пригласил гостей отужинать.
— Отчего вы не пьете, господа? — тихо, пытаясь сохранить видимость невозмутимости, спросил он, взял из рук лакея бутылку шампанского и разлил вино по бокалам. Его тонкие пальцы едва заметно дрожали.
Генерал Седов, толстяк с крашеными усами, подошел и шепнул ему на ухо:
— Не терзайте себя, дорогой мой. Я переговорил с его светлостью, он окажет покровительство вашим сыновьям…
Николай Александрович едва заметно передернул плечами. Он и сам ездил в Санкт-Петербург…получил рекомендательные письма, добился аудиенции у великого князя. Но разве это защитит мальчиков от шальной пули или убережет от дизентерии? «Когда дети вырастают, остается отойти в сторону и позволить им жить собственной жизнью… Но ты не в силах заставить себя не волноваться, все бегаешь, суетишься, пытаешься помочь… Боже, я старею. Куда подевалась былая отвага? Война… Разве я сам в двадцать лет не мечтал о сражениях и славе?»
— Благодарю, Михаил Михайлович, — рассеянно ответил он. — Они разделят судьбу тысяч российских офицеров. Всем нам следует молить Господа о ниспослании победы.
— Бог на нашей стороне! — пылко воскликнул старый вояка, но ни один из побывавших на фронте молодых офицеров не поддержал его. Кто-то открыл крышку пианино, взял несколько нот, и Николай Александрович сказал:
— Танцуйте, дети мои, танцуйте, прошу вас.
Направляясь к карточному столу, чтобы составить партию в бридж, он добавил, обращаясь к жене:
— Тебе нужно отдохнуть, Нелл, ты очень бледна.
— Ступай и ты, — тихо ответила она, коснулась его руки и вышла.
Карин начал игру, но едва мог сосредоточиться, то и дело машинально поглаживал серебряную розетку подсвечника.
Глава II
Какое-то время Татьяна Ивановна слушала удалявшийся звон колокольчика под дугой. «Как быстро они едут», — думала она, стискивая под подбородком концы шали. Сухой снежок сыпал ей в лицо, забивался под веки. Луна уже взошла, и глубокий, успевший заледенеть след от полозьев отливал в ее свете голубым блеском. Ветер переменился, снег повалил еще сильнее. Все стихло, ели стонали и покряхтывали в тишине, как живые.
Старая женщина медленно пошла назад к дому. Она думала о Кирилле и Юрии, ее сердце было переполнено горестным недоумением и неприятием… Война. Она представляла себе поле боя, мчащихся на полном скаку лошадей, рвущиеся со страшным треском, на манер зрелых стручков гороха, снаряды… Где она могла видеть такую картинку? Ах да, в учебнике, разрисованном кем-то из детей… Каких детей?
Николая Александровича и его братьев? Когда Татьяна Ивановна сильно уставала, как было в эту ночь, все путалось у нее в голове и по ночам ей снились длинные тревожные сны… Может, она проснется в своей прежней комнате, услышав плач Коленьки?
Пятьдесят один год… Когда-то у нее тоже были муж и ребенок… Оба умерли — так давно, что она едва могла вспомнить их лица… Да, все проходит, на все воля Божья.
Татьяна Ивановна поднялась к Андрюше, младшему сыну Кариных, бывшему на ее попечении. Он спал рядом, в большой угловой комнате, где прежде жили Николай Александрович, его братья и сестры. Одни умерли, другие разъехались кто куда. Теперь в детской из мебели остались лишь кровать Татьяны Ивановны и кроватка Андрюши с белым пологом, сундук с игрушками да старинный столик, когда-то он был белым, но за сорок лет его поверхность приобрела нежно-серый цвет. В углу перед иконой горела лампада. Днем в комнату через большие окна вливались потоки света и свежего воздуха, ночь приносила с собой звенящую, пугающую тишину, и Татьяна Ивановна говорила:
— Пора бы уж и другим деткам народиться… Зажженная свеча высветила недобрые пухлощекие лица ангелов на потолке. Татьяна Ивановна прикрыла пламя картонным колпачком и подошла к кроватке Андрюши. Мальчик крепко спал, утопая златокудрой головкой в подушке. Она потрогала его лоб и лежавшие поверх одеяльца руки и устроилась рядом, на своем привычном месте. По ночам она долгими часами сидела в кресле, вязала, задремывала, разомлев от тепла, вспоминала былые времена и мечтала о том дне, когда Кирилл и Юрий женятся и в детской будут спать их отпрыски. Андрюша скоро покинет ее. В шесть лет мальчики переходили под опеку воспитателей и гувернанток в комнату этажом ниже. Но детская никогда не пустовала подолгу. Кирилл?.. Или Юрий?.. Может быть, Люля?.. Татьяна Ивановна бросила рассеянный взгляд на медленно оплывавшую свечу, махнула тихонько рукой, как будто качала колыбель, и прошептала:
— Бог даст, я еще успею понянчить детишек.
Кто-то постучал в дверь. Татьяна Ивановна поднялась, спросила вполголоса:
— Это вы, Николай Александрович?..
— Я, нянюшка…
— Не шумите, не то разбудите маленького…
Карин вошел, и Татьяна Ивановна подвинула стул поближе к печке.
— Устали, батюшка? Сделать вам чаю? Вода мигом вскипит.
— Не хлопочи, — отмахнулся Карин. — Я ничего не хочу.
Старушка подобрала упавший клубок, села в свое креслице, и блестящие спицы, позвякивая, замелькали в ее натруженных руках.
— Давно вы нас не навещали.
Карин молча протянул ладони к гудящей печке.
— Замерзли, Николай Александрович?
Он вздрогнул, сложил руки на груди, и Татьяна Ивановна всполошилась:
— Вам снова было плохо?
— Да нет же, с чего ты взяла?
Она недовольно покачала головой. Николай Александрович взглянул на Андрюшину кроватку:
— Он спит?
— Спит. Хотите посмотреть?
Она встала, чтобы посветить, но Карин не шевельнулся… Татьяна Ивановна положила руку ему на плечо:
— Николай Александрович… Коленька…
— Оставь меня… — неслышно попросил он, и старая женщина бесшумно отодвинулась.
Ей лучше было помолчать. Перед кем же ему выплакаться, как не перед ней?.. Елена Васильевна и та… Нет, об этом она говорить не станет… Татьяна Ивановна отступила в затененную часть комнаты и сказала, понизив голос, чтобы не разбудить ребенка:
— Сейчас приготовлю чай, нам обоим не помешает согреться…
Когда она вернулась с подносом, Карин выглядел успокоившимся и рассеянно, не думая о том, что делает, крутил ручку печной заслонки. Струйка сухой известки с тихим шорохом сыпалась на пол.
— Сколько раз я говорил тебе замазать эти дыры… Ну что за дрянь, посмотри сама! — Он с отвращением кивнул набежавшего по полу таракана. — Они ползут отсюда. Разве им место в детской?
— Сами знаете, тараканы — к богатству в доме… — пожала плечами Татьяна Ивановна. — Благодарение Богу, они тут всегда жили — и при вас, и до вас. — Она помешала ложечкой в стакане с чаем и заставила Николая Александровича взять его. — Пейте, пока горячий, — приказала она. — Сахару довольно?
Он сделал глоток, глядя перед собой усталым, отсутствующим взглядом, и вдруг резко поднялся:
— Доброй тебе ночи, и почини печку, слышишь?
— Как прикажете.
— Посвети мне.
Она взяла свечу, открыла дверь и первой спустилась по расшатавшимся, покосившимся от времени ступенькам из розового кирпича.
— Идите осторожно, глядите под ноги… Вы теперь ляжете?
— Я не могу спать, Татьяна, мне грустно, душа моя неспокойна…
— Господь их защитит, Николай Александрович. Можно ведь и в собственной постели помереть нежданно-негаданно, а православного человека Бог и от пули сбережет…
— Знаю, милая, знаю…
— Нужно уповать на Господа, нужно верить.
— Я знаю, — повторил он. — Но я тревожусь не только за мальчиков…
— Да что же еще не так, барин?
— Все очень плохо, Татьяна, ты не поймешь.
Она покачала головой:
— Вчера на эту проклятую войну забрали сына моей племянницы, той, что живет в Сухаревке. Кроме него мужиков в семье больше нет — старшего убили на Троицу. Дома остались жена да дочка — ровесница нашему Андрюше… Кто поле вспашет, кто посеет?.. Каждый несет свой крест.
— Ты права, тяжелые настали времена… И Богу угодно…
Николай Александрович оборвал фразу на полуслове, еще раз пожелал ей спокойной ночи и начал спускаться.
Татьяна Ивановна приоткрыла форточку, и порыв ледяного ветра растрепал ей волосы под платком. Старая женщина улыбнулась и закрыла глаза. Она родилась далеко от Кариновки, на севере России, холод, снег и ветер ее не страшили. «Дома мы по весне босыми бегали по льду, я и теперь смогла бы!» — часто говорила она.
Татьяна Ивановна захлопнула створку, и свист ветра стих. Ночная тишина наполнилась шуршанием осыпающейся со старых стен штукатурки и глухим поскрипыванием подточенных крысами деревянных перекрытий…
Вернувшись к себе, она долго молилась, потом разделась, задула свечу, тяжело вздохнула, повторила несколько раз как заклинание: «Боже мой, Боже мой…» — и наконец заснула.
Глава III
Татьяна Ивановна закрыла двери опустевшего дома и поднялась в маленькую башенку на крыше. Стояла тихая, теплая майская ночь. Сухаревка горела; ветер разносил по округе вопли ужаса и отчаяния.
Карины бежали в январе 1918-го. С тех пор прошло пять месяцев, и каждый день Татьяна Ивановна смотрела, как где-то у горизонта пылают деревни, переходя от красных к белым и обратно. Но никогда еще огонь не подбирался так близко, как в этот вечер. Отблески пожара освещали заброшенный парк: накануне в центральной аллее расцвели кусты сирени. Ошалевшие, перепутавшие день и ночь птицы летали над деревьями… Захлебывались лаем собаки. Потом ветер переменился, унеся прочь треск огня и запах гари. Старый парк затих. В воздухе разливался аромат сирени.
Татьяна Ивановна постояла еще несколько минут, глядя в темноту, тяжело вздохнула и пошла вниз. На окна опустевших комнат поставили железные решетки и для пущей верности забили досками, убрали все ковры и гобелены. Серебро Татьяна Ивановна сложила в сундуки, которые снесли в подвал, бесценный фарфор она закопала в заброшенной части сада. Некоторые крестьяне помогали ей в надежде, что однажды все барское добро достанется им… Они ничего не скажут присланным из Москвы комиссарам… пока… а там будет видно. В одиночку Татьяна Ивановна ни за что бы не справилась — остальные слуги давно разбежались, с ней оставался только повар Антип. Старому пьянице достался ключ от винных погребов, и он блаженствовал. «Зря ты не пьешь вина, Татьяна! — говорил он.
— Хлебни чуток — сразу позабудешь обо всех бедах. Нас бросили, как паршивых псов, но я плевать на них хотел, мне все нипочем, покуда есть вино…» Но Татьяна Ивановна никогда не имела склонности к выпивке. Ненастным мартовским вечером они с Антипом сидели на кухне, и он пустился в воспоминания о своем солдатском житье-бытье: «Молодые-то, с ихней революцией, вовсе не дураки… Баре, будь они трижды прокляты, много мужицкой кровушки попили… Теперь настал наш черед…» Татьяна Ивановна даже не пыталась спорить. Зачем попусту тратить слова? Антип грозился сжечь дом, продать припрятанные драгоценности и иконы… Неожиданно он жалобно вскрикнул: «Батюшка, Александр Кириллович, почто ты нас бросил?» — и его вырвало вином и черной кровью. Агония длилась всю ночь, а к утру старик умер.
Татьяна Ивановна повесила на дверь гостиной большой амбарный замок и вышла на террасу через скрытую в стене галереи дверку. Статуи стояли заколоченными в деревянные ящики с сентября 1916-го — о них попросту забыли. Татьяна Ивановна оглядела дом: стены изысканно-желтого цвета почернели от таявшего снега, изрешеченная пулями штукатурка под лепниной облупилась. Ветер выбил стекла в оранжерее… «Хорошо, что Николай Александрович этого не видит…»
Старая женщина сделала несколько шагов по аллее и вдруг остановилась, стиснув руки на груди: перед ней стоял мужчина в солдатской шинели. Несколько мгновений Татьяна Ивановна вглядывалась в бледное, заросшее щетиной лицо, потом спросила дрожащим голосом:
— Это ты? Это ты, Юрочка…
— Кто же еще? — ответил он странным, отстраненно-холодным тоном. — Приютишь меня на ночь?
— Конечно, милый, — ответила она, совсем как когда-то в его детстве.
Они вошли в кухню, Татьяна Ивановна зажгла свечу, взглянула в лицо молодому барину:
— Силы небесные, как переменился!.. Здоров ли ты, Юрочка?
— Я заразился тифом и валялся в горячке — неподалеку, в Темной, — но не мог сообщить: мне грозит арест и — вполне вероятно — расстрел, — с усталым безразличием отвечал Юрий. — Дай мне напиться…
Татьяна Ивановна подала ему чашку воды и опустилась на колени, чтобы снять с усталых ног грязные окровавленные портянки.
— Я так долго шел сюда… — жалобно промолвил он.
— Зачем ты вернулся? — подняв голову, спросила она. — Здешние крестьяне совсем ума лишились.
— Везде одно и то же. Когда меня выпустили из тюрьмы, родители уже уехали в Одессу. Куда мне было деваться? Одни бегут на север, другие — на юг… Везде одно и то же…
— Ты был в тюрьме? — всплеснув руками, выдохнула Татьяна Ивановна.
— Полгода.
— За что?
— А Бог его знает!..
Юрий замолчал, как будто пытался собраться с силами, и продолжил горестный рассказ:
— Я покинул Москву… Однажды мне удалось попасть в санитарный поезд, сестры меня прятали… Десять дней… За деньги, конечно, — у меня оставалось немного. Но потом я заболел тифом и меня выбросили на ходу… в поле… у Темной… Местные меня подобрали, но, когда подошли красные, я ушел, чтобы не подвергать моих спасителей опасности.
— А где Кирилл?
— Его тоже арестовали, но он бежал и добрался до Одессы — мне передали весточку в тюрьму… Я вышел через три недели после их отъезда. Невезучий я, нянюшка… — В улыбке Юрия сквозила насмешка над собой. — Кириллу вон даже в застенке подфартило — попал в одну камеру с молодой красавицей, французской актрисой, а мне в соседи достался старый еврей.
Он засмеялся было, но тут же умолк, словно удивившись тому, как глухо и надтреснуто звучит его голос.
— Как же хорошо дома, — вздохнул он и вдруг уснул.
Юрий проспал несколько часов. Татьяна Ивановна сидела неподвижно, охраняя его покой. По старческим щекам беззвучно текли слезы. Потом она разбудила его, отвела в детскую, помогла раздеться и уложила. Юрия лихорадило, он бредил, говорил что-то бессвязное, ощупывал стену в том месте, где над кроватью Андрюши когда-то висела икона, прикасался к старому календарю с портретом царя Николая II, повторял, указывая пальцем на листок с датой 18 мая 1918 года:
— Я не понимаю, не понимаю…
Занавески колыхались от весеннего ветра, луна освещала деревья старого парка и вмятину в паркете под окном, похожую на лужицу пролитого молока. Юрий слабо улыбнулся. Как часто он вставал по ночам, чтобы послушать, как играет на гармошке кучер и хихикают горничные… И сирень благоухала, совсем как сегодня… Юрий жадно вслушивался, надеясь уловить звуки музыки, но издалека доносилось лишь тихое погромыхивание. Юрий привстал на постели, тронул за плечо сидевшую на стуле Татьяну Ивановну.
— Что это? — спросил он.
— Не знаю, милый, вчера началось. Гром, наверно, майская гроза.
— Гроза?! — Юрий расхохотался, поднял на нее лихорадочно блестевшие глаза. — Это канонада, бедная моя старушка!.. Стреляют из пушек… Гроза… Это было бы слишком хорошо…
Юрий мешал слова со смехом, потом вдруг произнес, отчетливо и спокойно:
— Как же я устал… Хочу умереть спокойно, здесь, в этой постели…
Утром жар у Юрия спал, он захотел встать, выйти в парк, подышать, как когда-то, теплым весенним воздухом… Один только воздух и оставался прежним в это страшное время… Заросший травой парк выглядел сиротливо неухоженным. Юрий вошел в беседку, лег на пол и начал рассматривать дом через осколок цветного стеклышка. В тюрьме, ожидая расстрела, он увидел однажды ночью во сне родной дом, распахнутые окна садового павильона, розы на террасе, услышал, словно наяву, как ходят по крыше дикие голуби. Он тогда вынырнул из глубокого омута сна и подумал: «Завтра меня убьют. Только перед смертью к человеку приходят такие яркие воспоминания…»
Смерть. Он не боялся смерти, но не хотел, просто не мог уйти из жизни в суматохе революции, забытый, всеми покинутый… Как все это глупо… Он ведь пока жив и… как знать… возможно, еще спасется. Этот дом… Он и не надеялся увидеть снова родовое гнездо, а дом — вот он, стоит, как стоял, и цветные стеклышки тоже никуда не делись… Как он любил играть с ними в детстве, воображая прогулки по холмам Италии, поросшим лиловыми фиалками и дикими алыми гвоздиками… Потом приходила Татьяна Ивановна и забирала его домой со словами: «Мама ждет тебя, деточка…»
Татьяна Ивановна принесла Юрию вареной картошки и хлеба.
— Где ты достаешь еду? — спросил он.
— Я старуха, много ли мне нужно… Картошка всегда есть, хлеб, когда повезет, достаю в соседней деревне… Не голодаю.
Она опустилась на колени и принялась кормить Юрия, как больного ребенка.
— Может… ты теперь уйдешь?
Он нахмурился и ничего не ответил.
— Доберешься до дома моего племянника, — продолжила Татьяна Ивановна, — он тебе худого не сделает, а если заплатишь, найдет лошадей и отправит в Одессу. Далёко ли дотуда?
— Три, четыре дня пути по железной дороге — в обычное время… Сейчас — один Бог ведает…
— Что поделаешь? Господь тебя не оставит. Найдешь родителей, передашь им вот это… — Татьяна Ивановна кивнула на подол своей юбки. — Твоя матушка перед отъездом отдала мне бриллиантовое ожерелье, велела сберечь камни, вот я их сюда и зашила. Когда красные взяли Темную, барин с барыней уехали, не дожидаясь утра, знали, что за ними придут. С собой ничего взять не успели… Как они там живут, ума не приложу…
— Плохо живут, можешь быть уверена. — Юрий устало пожал плечами. — Ладно, завтра решим, что делать. Но не тешь себя напрасными надеждами, везде сейчас одна и та же смута, а здешние крестьяне меня знают, я их никогда не обижал…
— Поди разбери, что эти поганые псы замышляют… — сердито пробурчала в ответ Татьяна Ивановна.
— Завтра, завтра, — повторил Юрий, закрывая глаза, — мы все решим завтра. Господи, как же здесь хорошо…
День прошел спокойно. Наступивший вечер был тих и ясен. Юрий обошел пруд: по осени росшие вокруг него кусты облетели, засыпав сухими листьями гладь воды. Зимой пруд замерз, и весной, когда растаял лед, опавшая листва осталась плавать на поверхности. Сирень мелким дождем осыпалась в черную, блестевшую в лунном свете воду.
Юрий вернулся в дом, поднялся в детскую. Татьяна Ивановна накрыла ему стол перед распахнутым окном. Юрий узнал одну из тонких скатерок (их стелили, если кто-нибудь из детей заболевал и ел в постели), вилку и нож из позолоченного серебра, потускневший серебряный стаканчик.
— Поешь и выпей, мой мальчик, я принесла из погреба бутылку вина. В детстве ты любил печеную картошку.
— Успел разлюбить, — рассмеялся он, — но все равно спасибо.
На улице стемнело, и Юрий поставил на угол стола зажженную свечу.
— Почему ты не уехала с родителями, нянюшка?
— Кто-то должен был остаться и следить за домом.
— Зачем, для кого? — В голосе Юрия прозвучала печальная ирония.
Они помолчали, и он снова спросил:
— Ты бы хотела присоединиться к ним?
— Позовут — поеду, уж как-нибудь доберусь. Благодарение Господу, пустой дурой я никогда не была… Но что будет с домом?..
Она вдруг замолчала и приложила палец к губам. Внизу кто-то барабанил в дверь. Они вскочили.
— Прячься, прячься скорее, ради всего святого, Юрочка!
Он подошел к окну и незаметно выглянул на улицу. Луна уже взошла, и Юрий узнал стоявшего в аллее парня.
— Юрий Николаевич! Это я, Игнат, отворите!
Игнат был кучером, он вырос в доме Кариных,
Юрий часто играл с ним в детстве… Именно он летними ночами наяривал в парке на гармошке и распевал веселые песни… «Если и он желает мне зла подумал Юрий, — пусть все идет к черту, и я в том числе!» Он высунулся из окна и крикнул:
— Поднимайся, старина…
— Не могу, дверь не поддается.
— Иди открой, няня, он один.
— Что ты наделал, несчастный? — прошептала Татьяна Ивановна.
— Будь, что будет… — устало отмахнулся Юрий. — Все равно он меня видел… Впусти его…
Старуха не тронулась с места, и Юрий сам пошел к двери. Опомнившаяся Татьяна Ивановна остановила его:
— Вернись. Барину не пристало открывать дверь кучеру. Я пойду.
Юрий пожал плечами и сел. Когда Татьяна Ивановна вернулась с Игнатом, он поднялся им навстречу.
— Рад тебя видеть, Игнат.
— Да и я доволен, — улыбнулся в ответ румяный широколицый парень.
— Надеюсь, ты не голодал?
— Бог миловал, барин.
— Все еще играешь на гармошке?
— Случается…
— Буду рад послушать… Я тут еще побуду…
Игнат не ответил, только улыбнулся еще шире, скаля крупные сверкающие зубы.
— Выпьешь? Дай стакан, Татьяна.
Она нехотя подчинилась. Игнат поднял стакан:
— За ваше здоровье, Юрий Николаевич.
Он выпил, и в комнате повисла напряженная тишина.
— Иди с Богом, — нарушила молчание Татьяна Ивановна. — Барин устал.
— Надобно вам сходить со мной в деревню, Юрий Николаевич…
— Зачем бы это? — спросил Юрий, невольно понизив голос. — Что мне там делать, старина?
— Надобно, и все тут.
Татьяна Ивановна готова была броситься на Игната, на ее бледном, обычно спокойном лице Юрий вдруг увидел такое странное, дикое выражение, что содрогнулся и произнес с отчаянием в голосе:
— Оставь его. Успокойся. Это ничего не изменит…
Она кричала, не слушая Юрия, кричала и тянула к Игнату скрюченные пальцы:
— Бесовское отродье, сукин сын! По глазам твоим бесстыжим вижу, что ты удумал! Да как ты смеешь приказывать барину?
Игнат яростно сверкнул глазами, но сдержался и сказал с напускным равнодушием:
— Молчи, бабушка… Люди в деревне хотят поговорить с Юрием Николаевичем, всего и делов…
— Скажи, что им от меня нужно, — попросил Юрий. Он вдруг почувствовал себя смертельно уставшим и хотел одного — лечь, заснуть глубоким сном и спать долго, очень долго…
— Надобно решить, как будем делить вино. Из Москвы прислали бумагу.
— Вот оно что! Вижу, мое вино тебе понравилось… Могли бы и до утра подождать.
Юрий направился к двери. Игнат следовал за ним по пятам. На пороге он на мгновение остановился, как будто его одолели сомнения, потом вдруг вырвал из-за пояса маузер, как когда-то хватал кнут, и выстрелил два раза подряд. Первая пуля попала Юрию в спину между лопатками, он удивленно вскрикнул и застонал. Вторая вошла в затылок и мгновенно убила его.
Глава IV
Через месяц после гибели Юрия у Татьяны Ивановны заночевал кузен Кариных. Полумертвый от голода и усталости старик приехал в Москву из Одессы, чтобы отыскать пропавшую в апреле жену. Он рассказал ей новости и сообщил адрес Кариных. Все были в добром здравии, но очень бедствовали. «Ты сумеешь найти верного человека… — Он на мгновение засомневался, но все-таки закончил: — Чтобы передать им то, что они оставили тебе на хранение?..»
С бриллиантами, зашитыми в подол юбки, старушка отправилась в Одессу сама. Три месяца она пробиралась окольными дорогами, как во времена своей молодости, когда шла с паломницами в Киев. Иногда ей удавалось сесть в поезд, набитый бежавшими на юг голодными, растерянными людьми. Сентябрьским вечером Татьяна Ивановна добралась наконец До Одессы. Карины были потрясены, когда на их пороге возникла бледная, как смерть, старая нянька. Ее плечи оттягивала котомка с жалким тряпьем, тяжелый от камней подол юбки путался в усталых ногах. А потом она сообщила им о смерти Юрия.
Карины жили в небольшой темной комнатушке недалеко от порта; окна были завалены мешками с картошкой. Елена Васильевна лежала на брошенном на пол старом матрасе, Люля и Андрюша играли в карты рядом с маленькой буржуйкой. Было холодно, ветер задувал в щели. Кирилл спал в углу, а Николай Александрович ходил, заложив руки за спину, от одной стены к другой и думал о том, что ушло безвозвратно, ушло навсегда. Пройдет немного времени, и в эмиграции это станет главным его занятием.
— Почему они убили Юру? — спрашивала Люля. — Почему, Господи, за что? — Слезы заливали ее подурневшее, вмиг постаревшее лицо.
— Боялись, что он пришел забрать назад свою землю. Они сказали, что он всегда был добрым барином и не заслуживает судилища и казни, лучше убить его самим…
— Трусы, мерзавцы! — вскинулся Кирилл.
— Стреляли в спину! Проклятое мужичье!.. Мало вас пороли!.. — Он взмахнул стиснутым кулаком перед лицом Татьяны Ивановны. — Ты поняла, поняла?
— Разве важно, как он умер? Господь принял его душу — я это поняла, я видела, какое спокойное было у Юрочки лицо. Пусть Небо всем нам пошлет такую мирную кончину… Он ничего не видел и не страдал.
— Ты не понимаешь!
— Все к лучшему, — упрямо повторила она.
В тот день Татьяна Ивановна в последний раз произнесла имя Юрия вслух. Если кто-то говорил о нем, она отвечала холодным молчанием и пустым, полным горького отчаяния взглядом.
Зима была невероятно суровой. Не хватало хлеба и одежды. Если бы не камни, которые сберегла Татьяна Ивановна, положение Кариных стало бы совсем отчаянным. Город горел. Снег падал мягкими хлопьями, припудривая сгоревшие балки разрушенных домов, погибших под обстрелом людей, трупы павших от голода лошадей. Потом все менялось, как по волшебству, появлялось мясо, фрукты, даже икра… Стрельба стихала, возвращалась опасная, пьянящая, невероятная жизнь… Такой ее ощущали Кирилл и Люля. Они навсегда запомнили ночные прогулки на лодках, вкус поцелуев, утренний черноморский бриз.
Миновала долгая зима, незаметно пролетело лето. Следующая зима оказалась такой голодной, что маленьких детей хоронили в мешках — тесины для гробов не хватало. Карины выжили и в мае сели на последний французский пароход, уходивший из Одессы в Константинополь.
28 мая 1920 года Карины приплыли в Марсель. В Константинополе им удалось продать последние драгоценности: деньги по старой привычке зашили в пояса… Их одежда превратилась в лохмотья, у них были странные, жутковатые лица, жалкие и ожесточившиеся, хотя дети, вопреки всем бедам, казались веселыми, но их беззаботный смех напоминал старшим, как безнадежно они устали.
Прозрачный майский воздух благоухал ароматом цветов и пряностей. На улицах было много народу: люди прогуливались, останавливались перед сверкающими витринами, смеялись, громко разговаривали. Свет и доносящаяся из кафе музыка казались Кариным фантастическим сном.
Татьяна Ивановна с детьми ждала на улице, пока Николай Александрович снимал номера в гостинице. Люля стояла с закрытыми глазами, вытянув вперед бледное личико, и жадно вдыхала пряный вечерний воздух. Большие электрические фонари освещали улицу рассеянным голубоватым светом, деревья помахивали цветущими ветками. Проходившие мимо матросы рассмеялись при виде застывшей, как статуэтка, хорошенькой девочки. Один из них бросил ей веточку мимозы. Люля залилась счастливым смехом. «Прекрасная, чудная, дивная страна, — повторяла она, — это мечта, это сон, нянюшка, ты только посмотри…»
Старушка не откликалась: она сидела на скамье, сложив руки на коленях, устремив невидящий взгляд в пустоту. Люля прикоснулась к ее плечу:
— Что с тобой?
Татьяна Ивановна вздрогнула и поднялась. В то же мгновение Николай Александрович сделал им знак, зовя к стойке.
Они шли, чувствуя спиной любопытные взгляды. Пушистый ковер — Карины успели забыть, что такие бывают, — пружинил под ногами. Доносившаяся из ресторана джазовая мелодия — они впервые слышали такую музыку — вызывала смутный ужас и безотчетный восторг. Это был другой мир…
Войдя в номер, они долго смотрели в окна на прохожих на улице, потом дети, не сговариваясь, произнесли хором:
— Давайте уйдем отсюда, в кафе, в театр — куда угодно, только уйдем…
Умывшись и почистив одежду, они поспешили прочь из комнат. Старшие Карины последовали за детьми — они тоже нуждались в глотке свободы.
На пороге Николай Александрович обернулся. Татьяна Ивановна сидела у окна, склонив седую голову, словно ждала чего-то. Свет газового фонаря проникал в комнату через балконную дверь.
— Пойдешь с нами, нянюшка?
Она не отозвалась.
— Ты не голодна?
Татьяна Ивановна покачала головой и вдруг поднялась, нервно перебирая бахрому шали.
— Разобрать чемоданы? Когда мы поедем домой?
— Что за странный вопрос? — удивился Николай Александрович.
— Сама не знаю, — тихо, с усталым безразличием ответила старая женщина. — Я было подумала…
Она вздохнула, беспомощно всплеснула руками и закончила:
— Ну да ладно…
— Пойдешь с нами?
— Спасибо, матушка, Елена Васильевна, я и вправду не хочу…
Дети уже бежали по коридору. Карины переглянулись. Елена Васильевна бессильно махнула рукой и вышла из номера. Николай Александрович последовал за женой, бесшумно закрыв за собой дверь.
Глава V
Карины добрались по Парижа в начале лета. Они сняли маленькую меблированную квартирку на улице Арк-де-Триомф. Город был наводнен русскими эмигрантами, селившимися в основном в Пасси близ площади Звезды. Люди инстинктивно тянулись к находившемуся неподалеку Булонскому лесу. Жара в тот год стояла удушающая.
Квартира, где поселились Карины, была темной и душной, в комнатах пахло пылью и старым бельем; низкие потолки давили на голову. Окна выходили в узкий и глубокий, как колодец, двор, беленные известью стены которого отражали лучи июльского солнца. Рано утром окна и ставни закрывались, и Карины до вечера сидели взаперти, удивленно прислушиваясь к «звучанию» Парижа, принюхиваясь к поднимавшимся со двора запахам сточных канав и кухонь. Они бесшумно слонялись от одной стены к другой, как осенние мухи, лениво и зло бьющие по стеклу обессилевшими крылышками.
Татьяна Ивановна проводила все время в маленьком чулане, штопая и зашивая белье и одежду. Нанятая в служанки краснолицая, свежая, неповоротливая, как першерон, нормандка время от времени приоткрывала дверь и кричала: «Вам не скучно?» Она полагала, что эта иностранка лучше разберет слова, если произносить их громко и раздельно, точно обращаясь к глухой. От громоподобного голоса вздрагивал фарфоровый абажур на лампе.
Татьяна Ивановна только головой качала в ответ, и девушка возвращалась к своим кастрюлям.
Андрюшу отослали в Бретань, в приморский пансион, вскоре уехал и Кирилл. Он вновь сошелся с актрисой-француженкой, которая в 1918 году сидела с ним в одной петроградской тюрьме. Теперь эта красивая пышнотелая блондинка стала богатой содержанкой. Она была без ума от Кирилла, что весьма облегчало ему жизнь. Случалось, правда, что, вернувшись на рассвете домой, он смотрел в окно и его тянуло кинуться вниз, на розовые плиты двора, чтобы разом покончить с любовью, деньгами и вечными их спутниками — неприятностями.
Потом это проходило. Он дорого одевался. Пил. А в конце июня уехал с любовницей в Довиль.
Карины все лето оставались в Париже. К вечеру, когда спадала жара, они отправлялись в Булонский лес, к Павильону Дофина. Родители слушали игру духовых оркестров, с ностальгической грустью вспоминая прогулки в парках и на Островах, а Люля в компании сверстников и сверстниц бродила по уединенным аллеям, они читали стихи, флиртовали и радовались жизни.
Люле исполнилось двадцать. Она подурнела и похудела, двигалась быстро и по-мужски резко, кожа обветрилась и загорела под морским ветром, на лице застыло странное, утомленно жестокое выражение. Опасная, непредсказуемая жизнь возбуждала Люлю. Больше всего на свете ей нравились прогулки в сумерках по Парижу, долгие вечера в бистро или маленьких дешевых кафешках, где пахло биллиардным мелом и алкоголем, а из глубины заладоносился перестук шаров… К полуночи молодые гуляки отправлялись к кому-нибудь домой, пили, предавались в темноте любовным играм, а в комнате за стеной спали родители. Граммофон звучал до утра, но они ничего не замечали — не хотели замечать.
Однажды ночью Татьяна Ивановна вышла из своей комнаты, чтобы снять сушившееся в туалетной белье: нужно было заштопать Люлины чулки. Старушка плохо спала по ночам: в четыре или в пять утра она поднималась с постели и принималась за работу, а потом бесшумной тенью бродила по комнатам, но никогда не заходила в гостиную.
В ту ночь она услышала в прихожей шаги и голоса. Странно, дети давно ушли… Татьяна Ивановна заметила свет под дверью гостиной. «Снова забыли погасить», — подумала она, толкнула дверь и увидела груду подушек перед граммофоном: музыка звучала тихо, как сквозь толщу воды. В комнате царил полумрак. Лампа под красным шелковым абажуром освещала Диван, на котором спали, обнявшись, Люля и юноша с бледным тонким лицом. Люлино платье было расстегнуто, щека незнакомца покоилась на ее груди. Старушка подошла ближе: они действительно спали. В комнате пахло алкоголем и табачным дымом; грязные стаканы, пустые бутылки, полные окурков пепельницы, на полу — подушки, хранящие отпечатки тел.
Люля проснулась, посмотрела на Татьяну Ивановну и улыбнулась; в ее потемневших от вина и возбуждения глазах плескались насмешливое равнодушие и безмерная усталость.
— Чего тебе, няня? — прошептала она.
Длинные распущенные волосы девушки свисали на ковер. Она попыталась подняться и вскрикнула от боли, встряхнула головой, сбрасывая запутавшуюся в волосах руку любовника, и села.
— В чем дело? — нетерпеливо спросила она.
Татьяна Ивановна смотрела на юношу. Она хорошо его знала: ребенком князь Георгий Андроников часто бывал у Кариных. У мальчика были длинные золотистые локоны и костюмчики с кружевными воротничками.
— Вышвырни его — немедленно! Ты меня поняла? — дрожащим голосом произнесла Татьяна Ивановна, побледнев от огорчения.
Люля передернула плечами:
— Хорошо, успокойся… он сейчас уйдет…
— Люличка…
— Да, да, конечно, только замолчи, ради всего святого…
Девушка остановила граммофон, закурила — тут же бросила сигарету в пепельницу и коротко приказала:
— Помоги мне.
Они молча прибрались, вытряхнули пепельницы, составили на поднос пустые стаканы. Люля открыла ставни, жадно, полной грудью, вдохнула прохладный воздух улицы.
— До чего жарко…
Татьяна Ивановна молча, с какой-то первобытной застенчивостью, отвела взгляд.
Люля присела на подоконник: она раскачивалась и что-то тихонько напевала. Казалось, девушка совершенно протрезвела, но выглядела больной: поцелуи стерли пудру с ее высоких скул и бледных щек, под огромными глазами залегли тени. Люля смотрела в никуда пронзительным пустым взглядом.
— С чего ты вдруг всполошилась, няня? Мы проводим так все ночи, — произнесла она наконец спокойным, осипшим от вина и табачного дыма голосом. — В Одессе… И на корабле… Ты разве не замечала?
— Какой срам… — с горьким страданием в голосе прошептала старая женщина. — Какой срам!.. Твои родители спят в соседней комнате…
— И что с того? Ты, верно, рехнулась, няня! Мы не делали ничего плохого. Немножко выпили, целовались… Думаешь, папа и мама вели себя иначе, когда были молодыми?
— Нет, девочка.
— Вот видишь!
— Я тоже была молодой, Люличка, давным-давно, но помню, как играет горячая кровь. Такое не забывается. Я помню твоих тетушек, когда им было по двадцать, как тебе. В Кариновке, весной… Какая дивная стояла тогда погода… Они каждый день гуляли по лесу, плавали на лодках, а вечером ездили танцевать к соседям или устраивали бал у себя. Все девушки были влюблены и лунными ночами часто ездили кататься на тройках… Твоя покойная бабушка, бывало, сердилась: «В наши времена…» Но границ дозволенного никто не преступал… По утрам барышни приходили ко мне — рассказать, что сказал тот кавалер, что ответил другой… Они обручились, вышли замуж и достойно прожили с мужьями отмеренный им Богом срок… Обе твои тетушки умерли молодыми, одна — родами, другую унесла лихорадка. Я ничего не забыла… У нас были лучшие лошади в округе, и твой отец, совсем еще юноша, его друзья, его сестры, другие девицы выезжали на ночные прогулки в лес, а лакеи освещали им путь факелами…
— Да уж… — откликнулась Люля, с горечью обводя взглядом стены тесной мрачной гостиной.
Конечно, обстановка изменилась. И даже водка, которую она пила, была дешевой!
— Кое-что еще изменилось, детка… — покачала головой Татьяна Ивановна, с печалью глядя на свою питомицу. — Прости, милая, не мне тебя стыдить — я видела, как ты родилась… Но ты ведь не довела до греха?.. Соблюла себя?
— Конечно, няня… — Люля вспомнила Одессу под обстрелом и ночь, которую она провела в доме бывшего губернатора барона Розенкранца: он был в тюрьме и его сын остался один в огромном особняке. Канонада началась внезапно, она не успела уйти и осталась с Сержем Розенкранцем. Что с ним теперь сталось? Вряд ли он жив… Тиф, голод, шальная пуля, тюрьма — причин более чем достаточно… В ту страшную ночь горели доки… Они занимались любовью, глядя, как языки горящей нефти наползают на порт…
Люля вспомнила покосившийся фасад дома на другой стороне улицы, черные проемы окон с выбитыми стеклами, колышащуеся в пустоте белые кружевные занавески… В ту ночь… смерть подошла совсем близко…
— Конечно, нянюшка, — машинально повторила она.
Татьяна Ивановна поджала узкие синеватые губы и покачала головой: она слишком хорошо знала свою воспитанницу, слова не могли ее обмануть.
Жорж Андроников вздохнул, тяжело перевернулся и приоткрыл глаза.
— Я совершенно пьян, — простонал он, покачиваясь, добрел до кресла, уткнулся лицом в подушки и затих.
— Он теперь каждый день с утра до вечера работает в гараже и только что с голоду не умирает. Без вина… и всего остального жить было бы вовсе незачем.
— Бога ты не боишься, Люля.
Девушка спрятала лицо в ладонях и зашлась в отчаянных рыданиях.
— Ох, нянюшка… Как бы я хотела оказаться дома!.. Дома, дома! — повторяла она, нервно ломая пальцы. — За что нас так карают? Мы никому ничего плохого не сделали!..
Татьяна Ивановна легонько погладила девушку по распущенным волосам, пропахшим табачным дымом и вином:
— На все воля Божья.
— Как ты мне надоела, только и знаешь, что Бога поминать!..
Она вытерла слезы, раздраженно дернула плечом:
— Уходи, оставь меня!.. Я устала и злюсь. Не говори ничего родителям… К чему? Ты только причинишь им лишнее огорчение, но изменить ничего не изменишь, поверь мне… Ничего. Ты слишком стара, тебе не понять.
Глава VI
Августовским воскресеньем, сразу после возвращения Кирилла, Карины заказали поминальную службу по Юрию. На улицу Дарю они отправились пешком. День был прекрасный, парижское небо сияло синевой. На авеню де Терн, в проулке между домами, расположилась ярмарка: гремела музыка, ветер гонял по мостовой пыль. Прохожие косились на Татьяну Ивановну, удивляясь ее черному платку на волосах и длинной юбке.
Заупокойную служили в крипте. Воск с оплывающих свечей капал на каменные плиты пола. «За упокой души раба Божия…» Длинные тонкие руки старика-священника дрожали, его голос звучал тихо и нежно. Карины молились молча, никто не думал о Юрии: его душа обрела вечный покой, а каждого из них ждал впереди долгий неизведанный путь. «Защити меня, Господи… — мысленно взывали они. — Прости прегрешения вольные и невольные…» И только Татьяна Ивановна, стоявшая на коленях перед иконой в тусклом золотом окладе, клала земные поклоны и думала о Юрии, молилась о нем, просила для него у Бога вечного покоя и спасения души.
Отстояв молебен, Карины отправились домой. По дороге они купили у молодой веселой цветочницы свежие бутоны роз. Им начинал нравиться этот город и его обитатели. Когда идешь по парижской улице и на небе вдруг показывается солнце, все невзгоды и страдания почему-то забываются и на сердце становится легко…
Дома их ждал холодный ужин — у служанки был выходной. Они сели за стол, поели, хотя никто не чувствовал голода, и Люля поставила розы перед детской фотокарточкой Юрия.
— Какой странный у него был взгляд, — задумчиво сказала она, — я раньше не замечала… то ли равнодушный, то ли усталый, взгляните…
— Такой взгляд всегда бывает у тех, кому на роду написано умереть молодым или кончить жизнь трагически, — удрученно прошептал Кирилл. — Они словно бы знают, когда уйдут, но им все равно… Бедный Юрий, он был лучшим из нас…
Они долго молча смотрели на маленький выцветший снимок.
— Ему теперь покойно, душа его обрела свободу вечную.
Люля бережно поправила цветы в вазе, поставила у фотографии две зажженные свечи, и они застыли, понуждая себя думать о Юрии, но в их душах была одна только ледяная печаль, как будто с его смерти прошло много долгих лет. А ведь минуло всего два года…
Елена Васильевна машинальным жестом осторожно вытерла пыль со стекла — так утирают слезы с лица ребенка. Из всех детей она хуже всего понимала Юрия и меньше всех его любила… «Юрочка теперь с Господом, — подумала она, — он счастливее остальных…»
С улицы доносились звуки праздничного веселья.
— Здесь жарко, — сказала Люля.
Елена Васильевна обернулась к ним:
— Ступайте, дети, подышите воздухом, развейтесь. В вашем возрасте я тоже предпочитала ярмарку в Вербное воскресенье скучным придворным праздникам.
— Обожаю ярмарки! — выпалила Люля.
— Так иди, веселись, — устало повторила ей мать.
Люля и Кирилл ушли. Николай Александрович стоял у окна, глядя на белую стену дома напротив. Елена Васильевна вздохнула. Как он переменился… Даже не побрился сегодня… Надел старый, в пятнах, пиджак… Как же красив, как обаятелен он был когда-то… А она сама? Елена Васильевна украдкой взглянула на себя в зеркало: бледное лицо, расплывшаяся фигура, старый, заношенный фланелевый халат. Тоска… Она — старуха!..
— Нянюшка… — позвала она вдруг.
Она впервые назвала так свою старую служанку. Татьяна Ивановна, тенью бродившая по комнате, подняла на хозяйку потерянный взгляд.
— Что, барыня?
— Мы постарели, бедная моя, так ведь? Но ты не меняешься. Как хорошо смотреть на твое милое лицо… Ты все такая же.
— Так ведь я старуха, куда уж мне меняться, разве что в могилке, — со слабой улыбкой отвечала Татьяна Ивановна.
— Ты помнишь наш дом?
Лицо старой служанки залилось краской, она взмахнула дрожащими руками:
— Мне ли не помнить, матушка Елена Васильевна!.. Господь милосердный!.. Да я место каждой вещи помню!.. Вошла бы в дом, прошла бы по комнатам с закрытыми глазами и ни разочка бы не споткнулась!.. Все ваши платья помню, и детские одежки, и мебель, и парк — все!..
— Зеркальный салон, мою маленькую розовую гостиную…
— И диванчик ваш любимый, где вы сиживали зимними вечерами, когда детей сводили вниз.
— А прежние времена? До нашей свадьбы?..
— Как сейчас вижу ваше платье, бриллиантовую диадему в прическе… Платье было муаровое, со старинным кружевом покойной княгини… Вот ведь горе, Люличке таких не носить…
Они замолчали. Николай Александрович невидящим взглядом смотрел на темный двор. Он вспоминал, как впервые увидел на балу свою будущую жену, тогда еще графиню Елецкую: дивной красоты белое шелковое платье, золотистые волосы уложены в пышную прическу… Как сильно он любил ее в те времена… Им повезло — они доживают свой век вместе… Если бы женщины не бередили ему сердце воспоминаниями, жизнь казалась бы вполне сносной… Он процедил сквозь зубы, не поворачивая головы:
— К чему все эти разговоры? Прошлое ушло безвозвратно. Ничего не вернется. Пусть другие питают надежды, если им угодно… но все кончено, кончено… — с горьким ожесточением повторил он.
Елена Васильевна взяла руку мужа, привычным движением поднесла бледные пальцы к губам:
— С душевной болью нелегко совладать, дорогой мой… Но мы должны смириться… Такова воля Божия… Николенька, друг мой сердечный… мы вместе, и будь, что будет…
Николай Александрович беспомощно махнул рукой. Они смотрели друг на друга: каждый искал в постаревшем лице любимого человека тень былой красоты и безвозвратно ушедшего счастья.
В комнате было темно и жарко.
— Хочешь, вызовем такси и отправимся в маленький ресторанчик близ Виль-д’Оврэ, на берегу озера? Мы ездили туда в девятьсот восьмом, помнишь? — спросила Елена Васильевна.
— Помню.
— Вдруг он все еще существует?..
Николай Александрович пожал плечами:
— Вполне вероятно. Людям свойствен но думать, что все вокруг разлетается в прах, когда рушится их жизнь. Давай поедем и проверим.
Они погасили свет и пошли к двери. Татьяна Ивановна что-то невнятно бормотала, стоя посреди комнаты.
— Останешься тут, нянюшка? — спросил Николай Александрович.
Ему показалось, что старушка очнулась от забытья. Она долго шевелила дрожащими губами и наконец с сердцем произнесла:
— Да куда же мне идти?
Оставшись одна, Татьяна Ивановна села перед фотографией Юрия. Она смотрела на снимок, перебирая в памяти давние, всеми забытые образы. Лица ушедших, наряды, сшитые по моде полувековой давности, опустевшие комнаты. Она вспоминала, каким пронзительно жалобным был первый крик Юрия… «Он будто знал, что ему уготовано свыше, — думала она. — Другие дети тоже кричали, да не так…»
Она устроилась перед окном и принялась штопать чулки.
Глава VII
Первые месяцы в Париже Карины прожили вполне сносно, но осенью, когда из Бретани привезли маленького Андрюшу, денег стало не хватать. Последние драгоценности были давно проданы, и средств осталось на два-три года более чем скромного существования… Что с ними станется потом? Эмигранты выживали, кто как мог, открывали рестораны, ночные кабаре, магазины. Карины купили на последние деньги лавочку в глубине двора и выставили на продажу остатки былой роскоши: столовое серебро, кружева, иконы. Поначалу торговля шла плохо. В октябре нужно было платить аренду, Андрюшу следовало отправить в Ниццу — в сыром парижском воздухе давала о себе знать астма. Карины подумывали о переезде. Им предложили квартиру у Версальских ворот, гораздо более дешевую и очень светлую, но там было всего три комнаты и узкая, как пенал, кухня. Где поселить старую няню? С ее больными ногами она на седьмой этаж не взберется… Трудности и огорчения множились, прислуга в доме не задерживалась: никто не мог приспособиться к странным русским, спавшим днем, пировавшим ночами и оставлявшим немытой посуду.
Татьяна Ивановна пыталась убираться, кое-что подстирывала, но она очень ослабела, старые руки не справлялись с тяжелыми французскими матрасами и не желали выкручивать белье.
Уставшие от неурядиц дети грубили няне и помыкали ею. «Оставь. Не трогай. Уходи. Ты все путаешь. Ты все портишь», — то и дело слышала она. Татьяна Ивановна молча подчинялась. Она часами сидела неподвижно, сцепив руки на коленях, и смотрела в пустоту. Татьяна Ивановна сгорбилась, согнулась пополам, кожа век набрякла, стала мертвенно-бледной, почти прозрачной, с синими прожилками вен. Она все чаще не откликалась, когда ее звали, только поджимала узкие губы впалого рта, хотя глухой не была. Всякий раз, когда кто-нибудь из домашних шепотом, на полувздохе, вспоминал Россию, Татьяна Ивановна вздрагивала, а потом вдруг произносила слабым, спокойным голосом: «Ну да, на Пасху, когда сгорела колокольня в Темной… Я помню…» Или говорила: «Беседка… вы уж тогда уехали, не видели, как ветром все стекла повыбивало… что уж теперь там сделалось…»
Потом она снова надолго замолкала и все смотрела и смотрела в окно, или на белые стены, или в небо над крышами домов.
— Когда же зима-то наступит? — продолжала она. — Боже ты мой, сколько уж времени мы не видали ни мороза, ни снега… Больно долгая здесь осень. В Кариновке, чай, и снег выпал, и речка замерзла… Помните, батюшка Николай Александрович, вам годика три или четыре всего-то и исполнилось, я молодая была, и ваша покойная маменька мне говорила: «Оно и видно, что ты из северных краев, девка… Чуть снег на землю ляжет, в тебя будто черт вселяется…» Помните?
— Нет… — усталым голосом тихо отвечал Николай Александрович.
— А я вот, старуха, помню. — Вскорости ни одна живая душа о родной сторонке не расскажет…
Карины молчат. У каждого свои воспоминания, дурные предчувствия и печали.
— Здешние зимы не похожи на наши, — роняет однажды Николай Александрович.
Татьяна Ивановна вздрагивает:
— Как это, барин?
— Скоро увидишь.
Она поднимает глаза, и Карин вдруг замечает, какой у нее странный, пугающий и одновременно растерянный взгляд.
— Что с тобой, нянюшка? — участливо спрашивает он.
Она не отвечает. К чему слова?
Наступил октябрь. Каждый день Татьяна Ивановна смотрела на календарь, потом переводила взгляд на мокрую черепицу крыш, шелестящие сухой листвой деревья, но снег все не шел.
Теперь она проводила дни в полном одиночестве. Николай Александрович бродил по городу в поисках антиквариата и драгоценностей для своего магазинчика; время от времени им удавалось кое-что продать и купить.
В былые времена он владел великолепной коллекцией художественного фарфора и чеканного серебра. Возвращаясь вечером домой по Елисейским Полям, Карин порой забывал, что приобрел раритет не для себя. Он шел, вдыхая осенний парижский воздух, любовался сверкающей иллюминацией и был почти счастлив: сердце переполняли грусть и умиротворение.
Люля поступила манекенщицей в модный дом. Жизнь семьи постепенно налаживалась. Карины возвращались поздно, усталые, возбужденные Парижем, своей работой, наполняя дом смехом и разговорами, но темные комнаты и молчаливая старая женщина быстро гасили веселье. Наскоро поужинав, каждый уходил к себе спать. Сны им не снились.
Глава VIII
Миновал октябрь, начались затяжные осенние дожди. С утра до вечера потоки воды с шумом обрушивались на асфальт двора. В квартирах было жарко и душно. По ночам сырость проникала в комнаты через щели в паркете. Пронзительный ветер задувал под металлические кожухи потухших печных труб.
Татьяна Ивановна дни напролет просиживала у окна в пустой квартире, глядя, как тяжелые капли дождя потоками слез сбегают по стеклу. В кухнях в доме напротив суетились, сновали от холодильника к столу служанки, обмениваясь шутками и жалуясь на жизнь на непонятном старой няньке языке. К четырем часам возвращались из школы дети. В столовых зажигались одинаковые лампы, начиналась какофония неумелой игры на пианино. Шторы на окнах задергивались, и Татьяна Ивановна оставалась наедине с шумом дождя и глухим гулом улиц.
Как могут все эти люди жить взаперти в своих темных домах? Когда же пойдет снег?
Первые недели декабря не принесли желанного похолодания. В Париже было туманно и дымно, облетевшие, съежившиеся сухие листья плыли по воде вдоль тротуаров. Потом пришло Рождество. 24 декабря Карины перекусили на скорую руку и отправились праздновать к друзьям. Татьяна Ивановна помогала им одеваться, и сердце ее радовалось: все как в былые времена — барин во фраке, Люля в белом платье, длинные косы короной уложены на затылке.
— Право, Люличка, сегодня ночью Господь пошлет тебе жениха.
Девушка молча повела плечами, подставила няньке щеку для поцелуя, и дом опустел. Андрей остался на каникулы в Париже. Он выглядел повзрослевшим и окрепшим, ему очень шла лицейская форма — мундирчик, синие брюки и каскетка. Казалось, что юный барич родился и вырос во Франции — так быстро он усвоил манеру разговора, словечки и жесты своих сверстников. Этой ночью родители впервые брали мальчика с собой во «взрослые» гости, и он весело смеялся, напевая себе под нос какую-то песенку. Татьяна Ивановна высунулась в окно и долго смотрела, как он перепрыгивает через лужи во дворе, потом металлическая дверь с глухим стуком захлопнулась, и она снова осталась одна. Не по-зимнему теплый ветер бросал ей в лицо водяную пыль. Старая женщина подняла глаза к небу: темное пространство между крышами казалось подсвеченным красным заревом пожара. Повсюду в доме звучала музыка.
Татьяна Ивановна прошептала: «А у нас сейчас…» — но не договорила. К чему вспоминать? Все давно миновало… Все кончено, все умерло…
Она закрыла окно и вернулась в квартиру. Низкие потолки давили на нее. Кариновка… Через огромные окна в дом вливались потоки воздуха и света, во время балов на галерее сидел оркестр из пятидесяти музыкантов. Татьяна Ивановна вспомнила новогоднюю ночь, когда уезжали на фронт Кирилл и Юрий… В ушах у нее все еще звучал вальс, который тогда играли… С тех пор прошло четыре года, четыре долгих года. Она словно наяву видела заиндевевшие от снега, блестящие в лунном свете колонны. «Не будь я такой старой, поехала бы домой… Но все будет не так… Ничего не вернешь… Ничего…» Снег… Все будет кончено, когда она снова увидит снег. Тогда она все забудет. Ляжет и на веки вечные закроет глаза. «Вот только доживу ли?» — обреченно прошептала старушка.
Не задумываясь о том, что делает, Татьяна Ивановна собрала со стульев брошенную второпях одежду, аккуратно сложила вещи. Ей теперь все время мерещилось, что с потолка падает пыль и тонким ровным слоем покрывает все вокруг. Это началось осенью, когда дни стали короче: из экономии свет в квартире зажигали позже. Татьяна
Ивановна все время вытирала пыль, то и дело вытряхивала покрывала: пыль улетучивалась, но тут же появлялась снова, подобная серому погребальному пеплу.
Татьяна Ивановна чистила хозяйскую одежду и все повторяла и повторяла непонимающе-страдальческим тоном:
— Что же это? Да что же это такое?
Она вдруг замерла и огляделась вокруг. Бывали мгновения, когда она переставала понимать, как оказалась в этих тесных комнатах. Татьяна Ивановна с тяжелым вздохом приложила ладони к груди. В квартире было жарко — в праздничную ночь отопление отключать не стали, пахло свежей краской. Татьяна Ивановна так и не научилась отключать батареи и снова открыла окно, чтобы впустить свежий воздух. Из окна квартиры напротив падал во двор прямоугольник ярко-желтого света.
«Дома, — думала она, — дома сейчас…»
Старая женщина закрыла глаза и как наяву увидела промерзший лес, глубокий снег, огоньки далекой деревни, сверкающую ленту замерзшей реки на опушке парка. Татьяна Ивановна стояла неподвижно, привычным жестом придерживая платок на растрепавшихся седых волосах. Моросил мелкий теплый дождь. Водяная пыль алмазной россыпью оседала на морщинистом лице старой няньки. Она поплотнее запахнула концы старого черного платка. В ушах у нее шумело, как будто где-то рядом раскачивался и гудел огромный колокол, болела голова, ныли все кости.
Татьяна Ивановна перешла из гостиной в свою комнатушку, опустилась на колени и начала молиться, крестясь и кладя земные поклоны, как делала каждый вечер. Но в эту ночь мысли у нее путались, она забывала слова молитвы и умолкала, удивленно глядя на огонек лампады.
Татьяна Ивановна легла, закрыла глаза, но уснуть не могла и невольно прислушивалась к скрипу рассыхающейся мебели, к тиканью маятника и звону висевших в столовой часов и доносившейся сверху и снизу музыке: в эту рождественскую ночь в каждой квартире заводили граммофон. Люди поднимались и спускались по лестнице, выходили во двор, то и дело раздавался крик «Откройте, пожалуйста!», отворялась железная дверь, и шаги удалялись по пустой улице. Сигналили, проезжая мимо, лихие парижские таксисты, кто-то охрипшим голосом звал во дворе консьержку.
Татьяна Ивановна с тяжелым вздохом повернула голову на подушке. Пробило одиннадцать, наступила полночь. Она то засыпала, то просыпалась и всякий раз, проваливаясь в тяжелое забытье, видела дом в Кариновке, но не могла удержать счастливое видение и зажмуривалась покрепче, надеясь, что оно вернется. Дом в ее сне все время менялся — то становился из нежно-желтого красно-бурым, как запекшаяся кровь, то выглядел ослепшим без окон с одними только гладкими стенами. Ей чудилось, что лапы замерзших елей тихонько постукивают по стеклу.
Потом сон неожиданно менялся. Она стояла перед распахнутой дверью пустого дома в тот час осеннего дня, когда слуги обычно разжигали печи. В покинутом, разоренном доме со скатанными вдоль стен коврами никого больше не было. Она поднималась наверх, где двери комнат со странным скрипучим стоном хлопали на сквозняке, торопилась, словно боясь опоздать, шла мимо анфилады огромных покоев, где гулял ветер, играя обрывками старых газет и упаковочной бумаги.
В этом ее сне детская пуста, нет даже Андрюшиной кровати, и Татьяна Ивановна ощущает во сне тупую оторопь: как это возможно — только вчера она сама отодвинула ее в угол, свернула матрас и перинку. На полу у окна сидит изможденный Юрий в солдатской форме и, как в детстве, играет своими старыми бирюльками. Татьяна Ивановна знает, что он умер, но чувствует невероятное счастье, ее старое сердце бьется глухо, часто и быстро, до боли в груди. Она торопится к нему, по пыльному скрипучему паркету, протягивает руки, хочет прикоснуться к своему любимому мальчику и… просыпается. Начинается новый день.
Глава IX
Она тяжело застонала и проснулась, но осталась лежать неподвижно, глядя в светлеющие прямоугольники окон. Двор был заполнен непроницаемой пеленой белого тумана, и старой женщине вдруг почудилось, что идет первый осенний снег — густой, слепящий усталые глаза тусклым металлическим отблеском.
Татьяна Ивановна стиснула ладони и прошептала:
— Первый снег…
Она долго, по-детски восхищенно и чуть испуганно, смотрела в окно. В квартире было тихо. Татьяна Ивановна встала, оделась, не отводя взгляда от окна, за которым ей мерещился легкий, как перышки птиц, стремительно летящий по воздуху снег. Ей послышалось, что где-то хлопнула дверь. Может, Карины вернулись и уже спят? Какая разница… Татьяне Ивановне казалось, что снежинки обжигают ей лицо. Она схватила пальто, торопливо накинула платок, на ощупь, как слепая, поискала на столе связку ключей, которую всегда носила с собой в Кариновке, нетерпеливо оттолкнула очешник, начатое вязанье, детскую фотографию Юрия…
Татьяну Ивановну охватило лихорадочное возбуждение, как будто кто-то ждал ее.
Она открыла дверцу шкафа, выдвинула ящик, одна из вешалок с глухим стуком упала на дно. Старушка заколебалась, потом пожала плечами — у нее не было времени наводить порядок, — короткими бесшумными шагами пересекла квартиру и спустилась вниз.
Она вышла во двор и остановилась: над землей медленно клубился густой белый туман. Водяная морось падала ей на лицо, как игольчатые снежинки, которые тают на лету, смешиваясь с сентябрьским дождем.
Хлопнула дверь подъезда. Двое мужчин во фраках прошли мимо Татьяны Ивановны, она проскользнула следом за ними в ворота, и железная створка с глухим скрипом захлопнулась за ее спиной.
Татьяна Ивановна была одна на темной пустынной улице. Фонарь тускло светил сквозь завесу дождя. Туман начал рассеиваться. Тротуар и стены домов блестели от измороси. Через дорогу торопливо и деловито семенила собака. Она подбежала к Татьяне Ивановне, обнюхала ее ноги и, жалобно поскуливая, потрусила следом.
Старушка брела по чужому городу, то и дело оскальзываясь на мокром асфальте. Грязь из-под колес промчавшегося мимо такси брызнула ей в лицо, но она как будто не заметила этого. Моментами на Татьяну Ивановну наваливалась страшная усталость, она останавливалась, чтобы дать отдых ногам, поднимала голову, смотрела, как светлеет над Сеной небо, и ей виделось заснеженное поле в родной Сухаревке. Она ускоряла шаг, почти бежала, часто моргая воспаленными веками, в ушах стоял немолчный гул.
На короткое мгновение ясность рассудка вернулась к Татьяне Ивановне, она заметила, что туман рассеивается, но потом ее сознание снова помутилось, и она, опустив плечи, поплелась дальше, пока не добралась до набережной.
Вода в Сене стояла высоко, на горизонте появилась полоска ясного неба. Татьяна Ивановна подошла к парапету, ухватилась замерзшей дрожащей рукой за перила лестницы и начала спускаться. Вода выплескивалась на последнюю ступеньку, но она этого не замечала. «Река замерзла, — думала она, — не могла не замерзнуть, зима ведь не за горами…»
Ей казалось, что на другом берегу реки светится огнями Кариновка, нужно только пройти по льду, и она попадет наконец домой.
Шедший от воды запах отрезвил старую женщину, она ощутила изумление и гнев, на мгновение замерла, потом продолжила спуск, не обращая внимания на хлюпавшую в туфлях воду и отяжелевшую мокрую юбку. Зайдя в реку по пояс, она окончательно опомнилась, хотела закричать, но сил у нее хватило лишь на крестное знамение.
Земной путь старой русской няньки был окончен: она нашла упокоение в темных ледяных водах Сены.