изрёкшего: «Я существую!" —
Что можно сказать
о никчёмной, призрачной плоти
в мире вечного наважденья?..
Голос кукушки
донёсся из зелени крон
в рощице горной —
и по этой нехитрой трели
я узнал: весна миновала…
Пускай похоронит
тропинку в горах снегопад —
какое мне дело!
Я ведь знаю, что никогда,
даже в ясный солнечный день,
ты меня навестить не придёшь…
В лачуге своей,
делами заняться не в силах,
тревожусь и жду:
ведь давно уж в горах стемнело,
а тебя всё нет почему-то…
Нынешней ночью,
должно быть, примяты дождём,
цвет осыпают
запоздалые жёлтые хаги
там, у берега Фурукава…
Скоро, скоро уже
ударят ночные морозы —
неспроста целый день
верещит в траве, причитает
беспокойный сверчок-узорчатка…
Я оставил вчера
свою плошечку для подаянья —
и никто не украл,
и никто на неё не польстился!
Видно, слишком уж неказиста…
«Ветер так свеж,
луна так светла на небе —
вот бы сейчас
поплясать с сельчанами вместе!»
Что-то блажь старика одолела…
Грустно смотреть,
как один за другим облетают
хаги цветы
на просторах осенней равнины,
содрогающейся от ветра…
Если спросят меня,[92]
презревшего пагубу плоти,
как на свете прожить, —
отвечаю: да будь что будет!
Дождь так дождь, ветер так ветер!
Ещё неразумней,
чем числа писать на воде, —
по жизни влачиться,
подвергая всуе сомненьям
правоту учения Будды…
Человеческий век
подобен единому мигу,
дню цветенья вьюнка…
Ничего мне в жизни не надо,
кроме жизни — той, что имею!
Словно водоросли,
что без дела колышутся в море
то туда, то сюда, —
прожил я вчера и сегодня,
проживу, должно быть, и завтра…
Слыхал я, что есть[93]
ещё не погрязшие в прахе
божественных догм, —
но воочию видеть такого
мне ни разу не доводилось!
Все дела позабыв,
высшей цели я должен достигнуть —
причаститься Пути!
Пусть всего лишь на день единый
после тысячи лет исканий…
Если спросят меня,
где обитель моя в этом мире,
я отвечу одно:
«Мой приют к востоку от моста
через воды Реки Небесной…[94]»
Помышляй лишь о том,
что нынешний день уготовил,
настоящим живи,
ибо прошлое необратимо,
а грядущее непостижимо…
После себя
что я оставлю на свете?
Вишни — весне,
лету — голос кукушки,
осени — алые клёны…
Кагана Кагэки
Печалью весны
сквозь дверцу плетёную веет.
В безмолвии гор
отдаются протяжным эхом
соловьиные переливы…
Зелёные листья
плакучих раскидистых ив
над гладью протоки
незаметно соединились
с утопающим отраженьем…
В дальнем горном краю,
где зимней порой ураганы
напевали печаль,
вся округа благоухает
ароматом цветущей сливы…
Должно быть, друзья
боятся, что снег не растаял,
зайти не спешат…
А слива у хижины горной
белеет не снегом — цветами![96]
Ночью весенней
в тусклом сиянье луны
я просыпаюсь.
Как на душе тяжело!
Крик перелётных гусей…
Уж нет на земле
того, кто со мною на вишни
весною глядел, —
ах, с кем любоваться теперь
цветами в родимом краю?..
В эту горную глушь
любоваться цветением вишен
не заманишь друзей —
распускаясь и отцветая,
облетят цветы сиротливо…
Верно, к исходу
стала клониться весна —
в вышних просторах
путь её мне указуют
лепестков кружащие стаи…
Вишни в вешней красе,
но время цветенья не вечно —
и всё меньше цветов
с каждой новой зарёй остаётся
для меня в этом бренном мире…
К речке Итэнотáама,
что в области Ямасирó,[99]
наклонился напиться —
и увидел себя под сенью
жёлтых роз в прозрачных глубинах…
Нынче ночью опять
в одиночестве я на веранде, —
не спросить ли луну,
где друзья, что со мною рядом
прошлой осенью здесь сидели?..
Летняя ночь.
Густо листвою укрыты
горные склоны —
даже сиянье луны
меркнет во мраке лесов…
Будто под ветром,
зыбью подёрнулся лик
ряски болотной —
носится рой светлячков
над бочагами в горах…
Сколько помню себя,
не бывало подобного пекла —
даже в самой тени
не найти от жары спасенья!
Буду мучиться, задыхаясь…
Гляжу я в печали…
Под вечер влажны от росы
деревья и травы.
Как мало, воистину, люди
о сути вещей размышляют!
На увядшем лугу
кузнечиков стрёкот под вечер,
несмолкаемый хор —
как пронзительна и безнадёжна
эта песня тоски осенней!
Проснулся я ночью:
под ухом сверчок верещит,
хотя в изголовье —
не травы с окрестных лугов,
ночлег мой — не отдых в пути…
Хотел бы я знать,
каков этот вечер осенний
в родимых краях…
Или так же, как в старину,
осень сеет одну лишь печаль?..
Метёлки бурьяна
у хижины в рост поднялись —
кончается осень,
Остывает закатный отсвет
в дождевых разреженных струйках…
Ведь это же ливень
начинается там, вдалеке!
А я-то подумал,
будто с гор Судзука[100] туман
на дорогу завесой лёг…