Едва ли не больше,
чем в самых высоких горах,
для сердца сокрыто
вечных истин и откровений
в толчее городского базара…
Поселившись в горах,
проводил я дни в созерцанье[107] —
и познал наконец
всю тщету быстротечной жизни,
облакам и водам подобной…
Поле проса, где тигр
притаился у самой тропинки
меж колосьев густых,
на ветру слегка шелестящих, —
вот он, образ нашего мира!
Обитателем гор
мне давно уже стать подобает,
опроститься душой —
отчего же печальные думы
вновь навеял ветер осенний?..
О, если бы мне
сердце вещее, чтобы сумело
без обыденных слов
объяснить друзьям, для чего же
здесь живу отшельником горным!..
От мира вдали
Я пристанище выбрал по праву
в лесистых горах,
где соблазном земных влечений
даже сны не смущают душу…
Покрываются мхом[108]
полусгнившие доски порога
в обветшалом жилье —
слишком редко бывают гости
здесь, под кровом хижины горной…
Плетёная клетка,
где куры, набившись битком,
живут на откорме, —
таким представляется мне
наш благополучный мир…
Отворяю окно,
чтоб луною полюбоваться, —
и мгновенно погас,
растворился во мраке светильник.
наделённый, как видно, душою…
Трава в изголовье
да полог холодных небес…
Угрюма дорога —
ни души я не знаю
в здешних горах и долах!
Вот такую-то жизнь
без забот, без тревог, без печалей,
в окружении гор —
и могу я назвать, пожалуй,
жизнью, не обделённой счастьем…
Конечно, не всё
так гладко в домах у соседей,
как думалось мне, —
только со стороны отрадна
и безоблачна жизнь чужая…
Если с рассветом
снова придётся вставать, —
право, не знаю,
для чего ж тогда понапрасну
засыпать с наступленьем ночи?..
Деревья и травы
мне шепчут о чём-то своём —
и лепет неясный
пробуждает в глубинах сердца
потайные, заветные думы…
Мелькают картины
далёких минувших веков
пред мысленным взором —
как печально мечтать о мире,
что навеки в прошлое канул!..
Чем старей становлюсь,
тем отчётливей прошлого лики
в сновиденьях ночных —
засыпаю, чтобы душою
вновь и вновь устремиться в юность…
«Всё сущее — явь,
не-сущее — сон, наважденье!»
Так думаем мы,
забывая, что жизнь в этом мире
есть всего лишь жизнь в этом мире…
Вот прозвучал
в тишине мой собственный голос —
раз, ещё раз, —
но кому ответствует он,
праздный, словно эхо в горах?..
Я знаю, души
у щенка, да ещё на картине,
конечно же, нет —
и всё же спрошу, пожалуй:
а вдруг душа отзовётся?!..
Пусть я не постиг
сокровенной глубины
Старого пруда —
но поныне различаю
всплески в тишине…
Сердца порывы
тщетно стремятся к небу
вместе с клубами
благовонных курений —
словно дымок над Фудзи…
Как ни старайся
от праздных влечений уйти,
снова и снова
и к луне, и к вишням цветущим
обратишься ты в бренном мире…
«Нет меня», — говорил он,
«Аз есьмь!» — в стихах возглашал.
Жил, не зная печали,
изо всех житейских напастей
для души извлекая благо…
В мире ином
так ли сбылись твои грёзы,
как на земле?
Ведь из жизни ушёл ты весною
в полнолунье, под сенью вишен…
В мире огромном,
как лилии в водах реки,
жизни людские —
распускаются и увядают,
увлекаемые теченьем…
Летние мошки
на пламя лампады летят —
к смерти стремятся,
торопя и тесня друг друга,
словно жалкие наши подобья…
К ущербной луне,
потускневшей в преддверье рассвета,
прикован мой взор —
жаль, так мало ночей осталось
под луною жить в этом мире!..
Голос издалека…
Но как же был он мне близок,
тот сверчок на сосне!
А теперь и его не стало —
знаю, осень всему виною…
В белом тумане
тонет обитель моя
меж скал нависших —
проводи хоть ты до порога,
тусклый месяц осенней ночи!..
Как радует слух
проворной речушки журчанье!
Над самой водой
саранча в камышах мелькает.
Поживу-ка я здесь немного…
Смотрю, как луна
восходит вдали над горами,
сиянье струя, —
и впервые в кромешном мраке
самого себя различаю…
Я решил поутру,