Станет с годами
галька речная утёсом,
не прерывая
вечную цепь превращений
в нашем изменчивом мире…
Груды сокровищ
и суетной жизни мирской
блеском пленяют —
словно роса на траве,
что достаётся ветрам…
Да разве могу я
не высказать мыслей своих?
Деревья и травы,
которым души не дано, —
и те не молчат на ветру…
До основанья
стёрлись каналы и стены
Оцу, что в Сига, — [48]
сколько же бурных столетий
видели эти руины!
Живут же на свете
глупцы, что, напившись сакэ,
хмелеют бездарно
и вместо приятных забав
лишь множат заботы свои!
Наверно, вороны
ведут меж собой разговоры.
Ведь, право, недаром:
закаркает серая где-то —
другая ей тотчас же вторит…
В прежние года
не стеснялись этих слов
в песнях и стихах:
редька, баклажан, имбирь,
вяленая дыня, лук…
И чего искать
где-то в пыльных кладовых,
если семя слов —
в том, что нам постичь дано
через зрение и слух?
Вечер весенний.
Дождь моросит без конца.
Горечи полон
крик промокшей горной вороны,
направляющейся к ночлегу!..
«О если бы вечно
жила эта бренная плоть,
роса луговая!» —[50]
сжимается сердце моё
при виде весенней зари…
Под сенью деревьев,
роняющих розовый цвет,
дыхание бури
мне почудилось в шуме потока,
долетающем из ущелья».
Каждый год по весне
вместе с новым другом любуясь
вишней в полном цвету,
стал и я незаметно старцем
вопреки нелепой надежде…
Я сам ужо стар,
и вишня в саду постарела, —
но юность живёт
в ненасытном старческом сердце
и в душистых этих соцветьях…
Быстротечная жизнь!
Голос бонзы в храме вещает
о юдоли земной —
и, внимая молитвословьям,
на ветру облетают вишни…
Если стану потом
вспоминать эту вешнюю ночь,
полумрак, полнолунье, —
заскользят в предрассветных бликах
лепестки с деревьев отцветших…
Даже птицы и те
над рекою резвятся стаей —
только мне суждено,
сам не знаю зачем, влачиться
в одиночестве по теченью…
Ещё нестерпимей,
чем летний мучительный зной,
жара в эту пору, —
как подумаю, что наступили
дни желанной осенней прохлады…
Вот уж краски зари,
расцветившие облачный полог
над вершинами гор,
постепенно тускнеют и блекнут —
надвигается вечер осенний…
Должно быть, сегодня
утоляют стихами печаль
простые крестьяне
в жалких хижинах под горою…
Опустился вечер осенний.
Льётся призрачный свет
сквозь бамбуковую занавеску —
и, по стенам скользя,
расползаются чёрные тени
силуэтами лап сосновых…
В безрадостном мире,
где зори проходят как сон,
ещё до рассвета
меня, старика, потревожил
мерный шум осеннего ливня…
Свистит коростель.
Смещается месяц в просветах
меж редких дерев.
Только птичья трель нарушает
тишину обители горной…
И белые цапли,
что мне примелькались с утра,
от дальней речушки
уже потянулись к ночлегу…
Сгущается сумрак осенний.
Окно приоткрою
так, чтобы виднелась луна
в светлеющем небе, —
и будто бы легче стало
коротать часы до рассвета…
Удэумаса.[52]
Тихий ропот храмовой рощи.
В полумраке
долетает издали песня, —
верно, в поле всё ещё сеют…
Бросили якорь
и прислушались — где же она?
А оказалось,
в кронах сосен поёт кукушка,
на обрыве, над самым морем.
Как будто за сосны
на самой далёкой горе
луна зацепилась
и повисла, рассветный сумрак
наполняя тусклым мерцаньем…
Безлунная ночь.
В старом храме слушаю молча,
как ветер свистит,
барабанит град но карнизам
да от стужи скулит лисица…
Тоскливо на сердце,
как будто осенней порой
в тумане белёсом
кричит заблудившийся гусь,[53] —
невидим и так одинок…
От себя, от себя
мановением выверну веер,
отгоню ветерок —
пусть уносит недуг осенний,
стариковскую хворь и немощь!
В Удзумаса,
в безлюдном урочище горном,
слышен посвист
и вой налетевшего вихря…
Сгущается сумрак осенний.
В тёмных волнах
на равнине бескрайнего моря
меркнет луна —
и заход её возвещает
окончанье осенней ночи.