Кто без содроганья
встречает порывы его?
В горах и долинах,
окраску листвы изменяя,
проносится ветер осенний…
Будто хочет о чём
у старой сосны допытаться —
над застрехой шумит
налетевший с дальнем вершины
беспощадный осенний вихрь…
Праздно взметая
под старыми соснами пыль,
снова сегодня
на закате ветер повеял —
и пахнуло ночной прохладой.
Вняв моленьям моим,
ты прийти обещала сегодня,
но стемнело уже,
а тебя всё нет, дорогая, —
изнываю в думах печальных.
Напрасно стараюсь
любовь от людей утаить —
излишняя скрытность
всем давно уже рассказала
о моих сокровенных чувствах…
Случайной росинкой
растаять, грозящая жизнь,
помедли немного!
Весь оставшийся век променяю
на минуту свиданья с милой…
Льются струи дождя
с капюшона у пешехода —
над висячим мостом
тучи сгрудились, переправляясь
через речку на тракте Кисо…[54]
Копитесь, копитесь,
невзгоды и беды мои!
Недолго осталось —
всё равно могильным бурьяном
прорастать этой плоти тленной…
Вроде бы вот,
а вглядишься — исчезло куда-то…
Так, без следа,
словно знойное марево, тает
наша жизнь в неведомых далях.
Рокот потока,
сосен разбуженных шум,
лунные блики —
всюду чувствуется предвестье
наступающего рассвета…
Наверное, путник,
до свету поднявшись, бредёт:
мелькнул на дороге
бамбуковый зонтик и скрылся…
Перелесок сосновый в поле.
То приблизится вдруг,
то опять в отдаленье растает
шум струящихся вод
речек Кацур а и Оои[55] —
то подует, то стихнет ветер…
Беззубый старик,
отраженья стыжусь своего…
О Зеркало-камень!
Почему не забрёл я сюда
в пору юношеских надежд?!
Едва различим
за гулом бушующих сосен,
сквозь ветер и дождь
из теснины порой донесётся
приглушённый рокот потока…
Никто не тревожат
размеренной жизни моей
в пристанище горном —
как отрадны мне, чудаку,
одиночество и покой!
Суждено было мне
поселиться в горах Удзумаса —
и стою иногда,
взор вперяя в туманные дали…
Так давно я не видел столицы!
Изрядно, однако,
состарилась эта сосна
у ветхой застрехи —
вместе с нею немало зим скоротали
мы в здешних горах…
Я в безлюдных горах
живу, удалившись от мира,
и прошу облака,
что нависли над ветхой крышей:
«Мой приют надёжней укройте!»
Жалеть не жалею
о том, что жизнь позади, —
о если бы только
оказаться снова хоть раз
у родительского очага!..
На соседней сосне
прокричала чуть свет ворона —
и заслышав её,
торопливо встают, суетятся,
собираются и город крестьяне…
Эту бренную плоть,
что росой на ветру испарится,
не оставив следа,
мы привыкли считать, нетленной,
сотворённой на тысячелетья!..
Убогая старость —
отныне удел чудака
из хижины горной.
Ни на что уже не годится
слабосильное, хилое тело…
Бывает порой,
забудусь в глубоком раздумье —
и вот дотемна
сам с собою веду беседу,
что-то спрашиваю, отвечаю…
И сколько же душ
переправиться только сегодня
на берег иной…
У моста в придорожном храме
голос колокола спозаранку.
Отзвук прошлых веков
не смолкает и раскатистом гуле,
о Цудзуми гора! —
Пусть с, подножья до самой вершимы
ты покровом укутана мшистым…
Не сыщешь приюта
в просторах безлюдных полей,
в бамбуковых дебрях…
Неужели и нынче ночью
снова класть траву и изголовье?[58]
Сгущается тьма,
но не стоит огней зажигать —
ещё беспросветной
станет сумрак ночи осенней
от светильника под окошком…
Право, не знаю,
что больше обманов таит
и непостоянства —
сны хмельные ночной порой
или этот призрачный мир?..
По склону спускаюсь,
кленовые листья топчу.
В лесу у подножья
прокричит случайная птица —
и опять безмолвие всюду.
Всем хочется знать:
«А так ли, как нужно и должно,
ты прожил свой век?» —
В праздных думах перебираю
дней минувших долгие чётки…
Тускло светит луна.
Вспоминаю все ночи былые,
что с друзьями провёл,
и в печали осенних раздумий
до рассвета часы коротаю…
И птица, должно быть,
о чём-то желая сказать,
щебечет на ветке —
о, если б на таинство речи
язык свой она обменяла!..
Ничего не свершив,
не дождавшись цветения вишен,[60]
прожил семьдесят пять
зим и вёсен на белом свете —
даже стыдно назвать свои годы…
В лунное небо
дружно летят завыванья
псов деревенских.
До утра притихли крестьяне там,
во тьме у подножья Удзи.