Пусть во прахе мирском
затерялись слова нашей речи, —
не погибли они,
и единственно непреложен
Путь бесхитростных слов Ямато![62]
От тяжких забот
так безмерно устало сердце —
и всё же грущу,
понимая, что нет возврата
годам, прожитым в мире бренном…
Гляжу на восток —
и всё, чем отравлено сердце,
уносится прочь.
В небесах над розовой кромкой
блекнут месяца очертанья…
Куски черепицы,
разорванный полог провис —
а бронзовый Будда
всё так же неколебимо
стоит в сиянии лунном…
От мучений стиха,
боли поисков нужного слова,
умоляю, избавь,
о всемилостивейший Будда,
бескорыстный Даритель отрады!
Молюсь, неразумный,
чтоб сотни и тысячи лет,
на вечные веки
возвышались в краю Ямато
эти горы над островами…
Вот и солнце
над облачною грядою
потускнело,
незаметно клонясь к закату, —
наступает вечер осенний…
Быть может, слабее
сиянье осенней луны,
чем прежде казалось? —
Нет, то взор нелепой застилают
стариковские мои слёзы…
Службу справляя,
сосны поют на ветру
с тяжким надрывом —
будто мукой душевной объяты,
разрыдались над сутрой монахи…
Все ночи и дни
я ждал: ну когда же, когда же
они зацветут?!
А соцветья желанные вишен
опадают, едва распустившись…
Казалось, не в силах
угасшее сердце прельстить
ничто в этом мире —
и опять как будто цепями
я прикован к вишням цветущим…
Бессильному старцу,
чей век с каждым днём всё темней,
всё ближе к закату, —
что проку скорбеть и томиться
торжеством весны уходящей!..
Ну, старость пришла!
Донимает проклятый локоть,
и в левой руке
даже лук держать не под силу —
пору лишь кряхтеть да кривиться…
Закатное солонце
тускнеет в просветах листвы,
за горы склоняясь.
Сквозь туман донёсся чуть слышно
голос колокола из долины…
С незапамятных лет
не ступала нога человека
в этой чаще лесной —
чуть заметны под прелой листвою,
пролегли звериные тропы…
Всё, что на языке,
исходит от нашего сердца,
но какая же речь
людям даст заветное слово,
чтобы сущность сердца поведать?..
На западе — мрак,
на востоке брезжит сиянье…
О, если бы знать,
сколько раз ещё в этом мире
для меня поднимется солнце!
Рёкан
Непостоянство —
нашего мира основа.
Не потому ли
грустью исполнены песни
тех, чей удел — угасанье?..
Всё холоднее
осенние долгие ночи.
Вот и сверчки
по-новому заверещали
там, за калиткой садовой…
Видел я нынче
в горной долине сосну
около грота, —
верно, невесело ей
пору дождей коротать…
Явью ли были
или обманчивым сном
древних деянья?
Ночь провожу я в раздумье,
долгому ливню внимая…
Ветер, веющий с гор,
нынче ночью умерь свою силу!
От жилья вдалеке
сном тревожным забылся странник,
постелив траву в изголовье…
Приятно порой
на солнце весеннем погреться —
к сельчанам подсесть
и мирно под старою ивой
с друзьями вести разговоры…
О кукушка!
Внимая напевам твоим,
так печально
провожу я нынешний день
в этом диком горном краю…
Вот и навестил
свой заброшенный приют.
Домик обветшал,
Палисадник и плетень
сплошь усыпаны листвой…
Подумал сперва:
на землю спускаясь с небес,
белеют снежинки,
и что ж — оказалось, летят
с вишнёвых дерев лепестки…
Быть может, и ей
тревоги мирские не чужды…
Укрывшись в ветвях,
без устали кличет кукушка
и места себе не находит.
Как незаметно
день этот долгий прошёл!
Вешняя дымка…
Я с детворой деревенской
в мячик на нитке[68] играю.
Ну вот наконец
и пришла долгожданная осень —
повсюду в траве
сегодня вечерней порою
печально сверчки напевают…
Ярко светит луна.
Я в ночь выхожу — любоваться
ширью летних полей.
У подножья горы, в отдаленье
пролегла полоска тумана…
Как сердце щемит!
Сегодня на горной поляне
в сгустившейся мгле
ведут свою песню лягушки
почти что у самого дома…
Осень подходит.
Холодно мне, старику,
в летней одежде.
Видно, и клёнам в горах
время покровы менять…
Всё глуше во тьме
последних цикад голоса,
и каждую ночь
всё яростней ветер ревёт
над кровлей лачуги моей…
Право, не знаю,
как оказался опять
в хижине ветхой, —
верно, по старым следам
сердце меня привело…
Пусть барабанит
ливень по стенам и кровле
хижины горной —
из-за ненастья
ты возвращенье отсрочишь
и погостишь хоть немного!
Ночью осенней
слушаю, глаз не смыкая,
песню печали —
где-то в окрестных ущельях
бродит олень одинокий…