Пальцы начали замерзать на ветру. Не помогло даже яркое солнце, ощутимо пригревающее голову. Пожалела, что не взяла перчаток. Сначала сунула одну руку в карман плаща. Потом другую… Шла, съёжилась, думая о себе и вспоминая Константина… Чудо, что он вообще обратил на меня внимание. И опять — только из-за автописьма. Может, я и в самом деле показалась ему всего лишь забавной зверушкой? Со способностями? Оттого и была стоящей праздного внимания?
Этак я Бог знает до чего додумаюсь…
Какая-то машина проехала мимо меня и ввернулась в переулок, перерезав мне дорогу. Она остановилась, и из неё вышел Аркадий. Я так поразилась, что встала на месте, изумлённо разглядывая его. Потом внутренне пожала плечами: мало ли где человек ездит.
— Алёна! Что случилось? Вас подвезти? — Он подошёл совсем близко и спросил так участливо!
Шмыгнув замёрзшим носом, я ответила:
— Я хотела прогуляться, но не учла, что сегодня северный ветер.
— Быстрей в машину, — велел он. — У меня там печка включена — согреетесь быстро.
— Спасибо, но…
— Никаких но! Довезу, куда скажете!
— Спасибо, — жалко сказала я, и он открыл мне дверцу.
— Небольшая сделка, — сказал Аркадий, уже сидя на своём месте водителя. — Вы мне расскажите немного об этом предприимчивом юноше, художнике с весьма подходящим для него именем — Евгений. Он в самом деле до сих пор учится?
— Да, последний курс художественно-графического, — ответила я, полагая, что уж в этой-то всем известной информации нет ничего криминального и что Женька разрешил бы сказать о нём хотя бы это. — Но он уже выставлялся. Вам и правда понравились наши картины?
— Тот триптих восхитительно выразителен. Алёна, когда вы были у меня в галерее, вы сказали, что рисуете только простым карандашом. Но эти ваши картины — нарисованы цветными. Откуда?
— Я начала цветными недавно, — сказала я и невольно улыбнулась, вспомнив, что цветные карандаши в моей жизни появились, благодаря Константину. — А сначала и в самом деле увлекалась только карандашными портретами. Часто бывала и бываю на Новом Арбате. Вы знаете о ярмарке мастеров? Там есть уголок художников, которые рисуют уличные портреты. Начинала там.
— Я был там раз, — задумчиво сказал Аркадий. — Это поразительное зрелище, когда на твоих глазах рождается портрет человека. Вам нравится там бывать?
— Да. Иногда заказчиков не бывает, и можно погулять — посмотреть, как работают другие художники. У иного и поучиться можно, как рисовать. Я же приёмов не знаю, многому научилась, приглядываясь к другим.
Мы болтали, как давние друзья. Я начинала согреваться и была очень благодарна Аркадию, что он не проехал мимо. Беседа была чисто приятельская: многого Аркадий не спрашивал, я же просто делилась впечатлениями. И так было хорошо до момента, когда у меня зазвонил телефон.
Константин?…
— Да, я слушаю.
— Алёна, через полчаса я буду у привокзального ресторана. Где ты? Успеешь подъехать — пообедать со мной?
Я оторопела — честно говоря… Как обычно. Как приучил за последние недели. Вот она я — и должна мчаться к нему, куда он сказал… А, собственно, почему бы и нет?
— Хорошо, — сказала я. А когда он отключился, я попросила Аркадия: — Аркадий, вы выпустите меня. Мне надо ехать к Константину.
— Никаких проблем, — спокойно откликнулся мужчина. — Называйте адрес — и я отвезу вас. Времени свободного как раз хватит.
— Но… — растерянно сказала я, а потом собралась с духом и назвала адрес.
Константин ждал меня на площади перед рестораном. Я показала Аркадию на его машину, и он быстро вырулил к ней почти впритык. Я поблагодарила его и вышла из машины. Он почти одновременно вышел со мной — поздороваться с Константином.
Ой…
Мужчина-Осень обжёг суженными, будто глядящими в оптику снайперской винтовки, глазами ничего не понявшего Аркадия, а потом быстро подошёл ко мне и, взяв за руку, утащил меня в ресторан. Аркадий второй раз за сегодняшний день остался покинутым на полуфразе. Правда, кажется, это его не обидело. Смотрел он нам вслед — саркастически усмехаясь. Хотя, честно признаться, мне было стыдно за нас обоих — и за себя, и за Константина.
14
Тёплая ладонь, вцепившаяся в мою руку… Быстрый пробег по какому-то коридору, сначала среди каких-то людей, которые шарахались от нас и не всегда успевали уступать нам дорогу, потом — среди каких-то тупиков и выходов на другие коридоры, куда еле долетали чьи-то голоса, постукивание посудой, звонкие шаги и где постоянно пахло одним и тем же: застойной сыростью, усиленной раздражающим запахом хлорки, и смрадом еды, которую начиняют водой и той же хлоркой вкупе со средствами для мытья посуды. Остановились неожиданно. Константин огляделся. Этот тупик был пуст, и горела здесь одна лампочка — из стареньких, источавшая тёмный жёлтый свет. И та — горела ближе к выходу из тупика.
Я ещё ошеломлённо глядела на этот выход, когда сильные руки быстро приподняли меня и поставили к двери в конце тупика. Лихорадочно оглаживая мои плечи, Константин принялся целовать меня, словно только что встретил… Словно только что думал, что я умерла, и не чаял уже увидеть живой, как вдруг… Да что с ним?! Пыталась оттолкнуть, пыталась вывернуться, сопротивлялась, как могла, возмущённо мычала — и расслабилась, покорилась, потому что… Разумом приняла, что так быстрей, а потом можно выяснить всё. А сердцем рвалась: не отпускай меня! Я дура, но я влюблённая дура! Мне хорошо с тобой! И ты так давно не целовал меня по-настоящему! Я задыхалась, когда он целовал мне шею, я сама вглядывалась в его глаза, такие близкие, но смутно видимые в плохом коридорном свете, я судорожно гладила его спину и погружала в его волосы пальцы, с наслаждением чувствуя его тепло и его жадное желание… И — замерли… В таком тесном объятии, что, казалось, разомкни его — весь мир кругом нас рухнет.
Медленно, мягко держа ладонь на его щеке, чуть отвела от себя его голову. Здесь, в полумраке, его лицо казалось похудевшим до скул, чуть не истощённым. Блеснули тёмные глаза. Он накрыл своей ладонью мою и снова, тоже медленно склонился к моему лицу. И застыл — дыхание в дыхание. Как будто чего-то ждал. А я всё не могла оторвать взгляда от его рта, искажённого тяжёлым, томительным чувством. Глупая мысль, засевшая в мозгах: как бы разгладить эту тягостную линию губ — вернуть им присущую ранее самоуверенность?…
Осторожно выпростала другую руку из его самого настоящего захвата и подняла её коснуться края его рта. Ласкаясь, он чуть повёл щекой по моим пальцам, не отводя от меня взгляда. Обняла его лицо ладонями и поцеловала сама, легонько коснулась его ждущих губ, чувствуя взбудораженное, горячее дыхание. Он не шевельнулся, и я точно так же, осторожно отстранилась, сама постепенно приходя в себя. И в изумлении опустила глаза оглядеться. Ну ладно… Пуговицы во всяком случае на месте, кажется. Но когда он успел подсадить меня на себя? И почему я не заметила, что мои ноги обвились вокруг его талии? А — ему не тяжело?
— Каким боком здесь Аркадий? — резко спросил он.
Переход от нежности был таким жёстким, что я сначала взбеленилась: какого чёрта он допрашивает меня, да ещё таким тоном! Но я всё ещё сидела на нём и смотрела в такие близкие тёмные глаза, в которых мелькали смутные блики плохого освещения из коридора. Собравшись с силами, чтобы не накричать на него или не гавкнуть в том же тоне, я сказала — хмуро (не собираюсь скрывать свои чувства!):
— Он подвёз меня из выставочного зала.
— Как… Как ты там оказалась?
Уже остыв, но всё ещё отчётливо чувствуя от него жаркое тепло, мягко кутающее меня, я вздохнула:
— Мы ездили с Женей смотреть, как расположены наши рисунки для выставки.
— С Женей… — повторил он глухо. — Почему ты мне раньше не сказала — про зал?
А до меня начало доходить. Я смотрела в эти самоуверенные тёмные глаза и прозревала. И чем дальше, тем больше хотелось сказать что-нибудь, что разозлит его.
— Ты думаешь… — медленно сказала я. — Думаешь, моя жизнь — это постоянное сидение дома? Дома — и работа, и отдых? Изредка вылазки в магазин? Ну извини… А выставочный зал… Мы бы с радостью поехали вместе с тобой — показать то, с чем выставляемся, но ведь ты вечно занят.
Он немигающе смотрел в мои глаза, и вдруг стало так неуютно, хоть я и не чувствовала себя виноватой. Наконец он задумчиво прикусил нижнюю губу — кажется, не замечая собственной сосредоточенности, а потом сказал:
— Интересная расстановка — «мы» и «с тобой».
— Ты ещё ко мне Мишку приревнуй! — выпалила я, завозившись в жёстком кольце его рук, чтобы встать на ноги. Замерла, почувствовав на затылке его ладонь. Отвлеклась на пару секунд, а он — уже спокойно, словно именно мой вопль привёл его в себя, — поцеловал меня в макушку и помог встать.
— Есть хочу, — сказал он, и против этого его желания — после взгляда на осунувшееся лицо — мне точно нечего было возразить.
… За обедом он стал почти прежним: мужчиной — уверенным в себе и лишь слегка уставшим. О выставочном зале расспросил меня подробней. Вопросы звучали уже спокойней. Но их было так много — по таким неожиданным частностям, что, сначала вскипевшая, даже я поняла, что спрашивает меня человек, который слишком долго был занят рутинной, но затягивающей работой. Теперь же, взяв паузу, он словно приобщается к жизни вне своего замкнутого мирка.
Я отвечала так, как хотела, но сама думала только об одном: мама права. Все мелочи, которые мне видятся в этой ситуации, говорят только об одном. Он человек не моего круга. Или наоборот — я не его. Нам не бывать вместе, потому что мы представляем себе мир и себя в нём совершенно по-разному. Он вырос на деньгах — пусть для начала родительских. Я — на средней зарплате родителей. У нас разное отношение к тому, что значит работа и для чего она нужна. И совсем уж мне не нравится, что он ведёт себя как… как присвоивший меня!
Пока он доедал второе, я продумала, почему мне особенно не нравится последняя мысль, про присвоение: зависимость! А я привыкла к свободе. Не хочу отчитываться перед ним за каждый свой поступок! С чего он решил, что я должна это делать? Должна рассказывать, где была и что делала! Должна обстоятельно объяснять, почему рядом со мной тот человек или иной! Глупо всё это!