XVII
Кристина снова подняла бокал и кивнула Маттиасу. Маттиас выпил рюмку до дна, Кристина до половины. Маттиас никогда не фотографировал грозу, хотя, естественно, знал, как это делается, знал, как всякий школьник. Ночью, когда начинается гроза, нужно фокус установить на бесконечность, диафрагму открыть полностью, аппарат установить неподвижно, например на открытом окне, а затвор открыть для длительной съемки. Молнии, пронзающие темное небо, запечатлят на пленке сами себя, силой своего света. На один кадр можно собрать несколько молний. Но Маттиас никогда этого не делал. За соседним столом хлопнула бутылка шампанского, бюргеры закричали ура. Пенистая жидкость вылилась из бутылки одной женщине на живот, на колени, женщина визжала и смеялась. Затем все снова затихли, беседовали, веселились, но соблюдали рамки, как их учили с детства. Подъезжая ночным поездом к Таллину, Кристина часто чувствовала, что поезд пересек линию Полярного круга, идет средь полярной ночи, направляясь к таинственной автоматической электростанции где-то около Северного полюса, сияющий огненный луч посреди метели, уютное тиканье измерительных приборов, бесполезное тепло электропечей, придуманное будто специально для нее в ледяной ночи. (Sunrise this is the last, baby). «Пошли танцевать», — сказала она Маттиасу, сердце у нее вдруг екнуло от страха. Этот непонятный страх сразу прошел. Маттиас встал, но танец кончился, и они сели на место. В семнадцать лет Кристина просила: дайте мне еще немного времени, еще немножко, пускай мне будет еще семнадцать, я не хочу школу кончать, не хочу выходить замуж, дайте мне еще немножко времени, я не хочу становиться такой, как вы. Но никто не дал времени, все только подгоняли. Опять заиграла музыка. Они танцевали, Кристина разглядывала окружающих. И здесь, как водится, был среди танцующих один необузданный танцор, полный энергии мужчина, танцевавший быстро, с остекленевшими глазами, бесцеремонно прокладывавший себе дорогу. Его уважали, прочие танцующие теснились к краям площадки. Еще была одна пара, танцевавшая, несмотря на тесноту, как их учили в школе танцев, и еще пара, блиставшая своими фигурами. Кристина подумала, что души от этих немых, топчущихся в танце тел отделились, улетели на какой-то свой праздник и теперь те топчутся здесь друг против дружки, не зная, что предпринять. И они тоже тряслись и качались в ритме танца. Иногда Кристина пугалась, что ребенок, которого еще зародышем вынули из ее тела, все еще в ней, никуда не исчез, не на помойке, а внутри нее, такой же маленький, как тогда, неизменный, ждет своего часа, законсервирован во времени и пространстве. Маттиас об этом ничего не знал. Один раз он видел во сне (снова) ночной поезд, где-то в осенней ночи замедляющий ход, у какого-то переезда, может быть, в Пеэду или Вапрамяэ, а может, даже где-нибудь в Западной Африке, в Бангладеш. Пассажиры смотрят в окна, что там случилось. Свет от окон падает на распаханную землю, глубокую грязь, где работают заключенные, они копошатся в канаве, в которой видны детские трупики. А вверху, на фоне темного неба, блестит в лучах прожектора никелированная колючая проволока. Кристина тоже видела поезд во сне, но Маттиас об этом не знал. Как раз видела сегодня ночью. Поезд стоит, затем медленно трогается, поют какую-то старую песенку, кажется «А Taste of Honey», поезд идет очень медленно, а за окном однообразно зеленый, темно-зеленый яблоневый лес, однообразно полный ярко-красных яблок, и дальше, дальше, вкус меда, лес, яблоки, и ничего больше, не говоря уже о людях. Они танцевали. Неважно, что с ними могло случиться, в любом случае они должны всё пережить и уцелеть. В любом случае они должны будут найти свое счастье. Но это выяснится позднее, в зрелом возрасте, в каком-нибудь новом повествовании. А сейчас они в данном времени, в данном повествовании, подчинены данной парадоксальной логике, в когтях данного банального поворота жизни. Кристина не желала думать об этом весь вечер, она была еще молода. Нельзя же все время плакать, ныть и жаловаться. Просто не вынесешь, станешь смешной самой себе. Она обхватила рукой Маттиаса за шею, спрятала голову у него на груди, у этого парня, который не был достоин ее любви, но которого она хотела любить. Она была счастлива, ей было страшно, потому что счастье казалось ей до сих пор чем-то неестественным, и когда она бывала с Маттиасом, ласкала его, спала с ним, она не могла освободиться от суеверного страха, что счастье — это дар небес, за который надо платить. К счастью, об этих ее мыслях Маттиас не догадывался. Он трогал пальцем у Кристины на шее одно место, где пульсировала жилка. (Sunrise this is the last, baby). Он говорил:
«Смотри, как они едят, сколько лишних калорий, сколько картошки, сколько сахара, сколько хлеба. Посмотри на их жирные морды. Посмотри, не слишком ли упитанный народ? Посмотри на этих женщин, посмотри, как колышутся телеса у них под платьями, как они смеются. А какие счета у них в банке! Какая обстановка в доме! Не мешало бы свести с ними счеты! Но ты, моя Жаклин Кеннеди, ты все свои богатства, всю свою красоту получила честным путем. Я люблю тебя. Хочешь, я буду твой Онассис? Хочешь, я попрошу твоей руки? Не смейся, я не знаю, насколько свободны в своих чувствах очень богатые люди, которые уже не озабочены обогащением, как те буржуи, которые тут хлещут шампанское, но точно в пределах той суммы, какую они выделили еще до прихода сюда. Очень богатых людей не стоит ругать без разбору, это от зависти. Мы никогда не узнаем, что для них означает любовь, когда у тебя никаких материальных забот, ни одной проблемы. Тут я могу только предполагать. Мой месячный оклад не поднимается выше ста десяти».
Кристина стерла пот у него со лба. Маттиас устало усмехнулся. Оркестр умолк. «Проводи меня вниз», — сказала Кристина.
XVIII
В вестибюле Маттиас прислонился к барьеру и стал ждать. Голова слегка кружилась, перед глазами мелькали лица, за дверьми толпились запоздалые посетители, делали таинственные знаки и показывали пятирублевки. Кто-то тут же злобно ругался, и Маттиасу снова пришло в голову, что каждый ресторан, любой ночной пивной бар полон самых настоящих шекспировских героев. Любой актер позавидовал бы их горящим глазам, бурным жестам, телесной свободе, их экспрессивным выкрикам, их сверхинтенсивной подаче текста. Текст, правда, не тот (Всё Болинброку — наша жизнь и земли, / у нас теперь одна лишь только смерть, / а кроме смерти — земляной чехол, / останкам бренным скорлупа и саван), но прочее все то же самое. И над всем этим — темно-коричневый, в северном стиле, бревенчатый потолок (отдаленное напоминание о курных избах), а вдали темная летняя ночь, от которой Маттиаса отделяли только финские жалюзи. Вдруг кто-то тронул его за рукав. Он обернулся и увидел седого швейцара, который спросил тихим голосом: «Где ваш билет?» — «Вы же сами продали мне билет. В чем дело?» — «Я спрашиваю, где ваш билет?» Маттиас нервно пожал плечами, но ему ничего другого не оставалось, как начать рыться в карманах. При этом он уронил расческу, наклонился за ней, снова полез в карман, вытащил кошелек, заглянул туда, и тут подоспела женщина-администратор. «Нет?» — спросила она с трагической интонацией. «Да вы же сами мне билет продали», — защищался Маттиас при помощи логики. Администратор ответила своей логикой: «Меня не интересует, что я сделала. Покажите ваш билет». Наконец Маттиас нашел билет в нагрудном кармане. Швейцар долго и с явным неудовольствием рассматривал билет, затем передал его администратору, та стала смотреть его на свет. Потом они оба оглядели Маттиаса с головы до ног, и администратор спросила: «Почему вы в такой одежде?» — «В какой это?» — «В какой вы есть». У Маттиаса пот выступил на лбу, уже люди стали останавливаться и наблюдали за ними с растущим интересом. «В какой же я одежде, черт побери?» — спросил он. «Клетчатый пиджак», — был короткий ответ. Маттиас ничего не понял и рассмеялся. «В клетчатом пиджаке в ресторане запрещено распоряжением министерства». Маттиас еще громче засмеялся и спросил администратора: «Простите, вы в своем уме?» — «Молодой человек, вы пьяны. В ресторан нигде не ходят в клетчатом пиджаке. В Москве никто не ходит в ресторан в клетчатом пиджаке, — пояснила администратор. — Вы пьяны». — «Нет, не пьян», — ответил Маттиас раздраженно и почувствовал, как беспомощно и фальшиво прозвучали его слова. Администратор видела его насквозь. Она сказала: «Вы пьяны. У вас глаза блестят». — «Сами вы пьяны. У вас у самой глаза блестят. Посмотрите, у кого здесь глаза не блестят. Государство и открыло это заведение, чтобы здесь глаза блестели!» — «Я с вами разговариваю». — «А я с вами не желаю больше разговаривать», — оборвал ее Маттиас. Тут подошел второй швейцар, молодой, и встал позади Маттиаса. Теперь Маттиса всего прошибло потом. Он был один, помощи ждать было неоткуда. Молодой швейцар крепко взял его за руку. «Вам чего надо?» — спросил Маттиас, хотя прекрасно знал, что им надо. Он попытался вырваться. «Хватит скандалить. Давай двигайся». — «По какому праву?» — «Я не спрашиваю у каждого пьяницы, по какому праву». В это время Кристина вышла из туалетной комнаты, но, не заметив происходящего, остановилась у зеркала. «Ну, давай двигайся, — процедил молодой швейцар сквозь зубы. — Не то в морду так двину…» — «Я милицию вызову», — крикнул старший швейцар с готовностью, будто заискивая перед молодым, и быстро направился к телефону. Теперь вокруг Маттиаса уже собралась толпа. Кристина протиснулась через этот круг и встала рядом. Маттиас схватил девушку за руку и потащил за собой, но молодой швейцар, только что требовавший, чтобы он ушел, загородил дорогу. «Никуда ты не уйдешь, пока милиция не придет». — «А ну, гад, с дороги!» — вдруг крикнул Маттиас злобно. «Проси прощения», — прошептал швейцар и схватил Маттиаса за воротник. Маттиас вырвался, отступил назад и крикнул ему в потную рожу: «Кончай шутить, а ну с дороги!» Теперь вокруг недобро зашумели. «Ишь, молокосос, — сказал кто-то. — Всыпать бы ему как следует». — «Прибить! — подлил масла в огонь чей-то бас, как в каком-нибудь американском фильме. — Вон,