«Такова жизнь. Почему тебя это волнует?»
– Неужели ничего нельзя сделать?
Волк долго молчал.
«Ты тратишь жизни словно сны, – сказал он наконец. – Что ж, это твоё дело. Ты уже не раз делал невозможное возможным, так играй дальше, если тебе этого хочется».
– Что это значит?
«Там есть ещё четвёртая подвеска».
Жуга помедлил в недоумении.
– Рыбка?
«Рыбка ли? – Глаза вожака блеснули. – Подумай сам. Я ухожу. Удачи, Одиночка».
– Ты не боишься псов? Там стая. Я могу тебе помочь?
«Они смешны. Они опасны, – был ответ. – Побереги силы, они тебе ещё понадобятся, а о себе я позабочусь сам. Прощай».
И белый волк исчез за снежной пеленой.
Палец тронул свежий снег, нарисовал дугу. Не отрываясь, ей навстречу прочертил вторую. Концы их сомкнулись. Рисовальщик чуток помедлил и двумя быстрыми штрихами изобразил короткий, вилкой, хвост вразлёт.
– Так, что ли?
– Так, – кивнул Жуга. – Вот только плавники там ещё.
– Наружу?
– Внутрь. Два. Один выше другого.
Два плавника добавились к рисунку. Дьёрдь подышал на пальцы, согревая, и задумался, подперев ладонью перевязанную голову.
– Нет, не видел, – проговорил он наконец. – Ни разу нигде не встречалось. А тебе?
– Случалось иногда видеть в пригорье на старых камнях.
– Ну и?..
– Чего «и»? Видел, и всё. Н-да… – Жуга взъерошил волосы рукой. – И спросить не у кого. Этак наобум заваришь кашу, хрен потом расхлебаешь. – Он помолчал и закончил: – А с другой стороны, и мешкать нельзя. Скорее надо начинать, пока собак нет.
– А, ошалели от снега. – Дьёрдь понимающе кивнул. – То-то, я чую, похолодало. – Он поёжился. – Это уж всегда, как водится по весне… Ну так что?
– Что, что. – Жуга вздохнул. – Решаться надо.
– Так решайся тогда, не тяни… А эта штука и в самом деле может ему помочь?
– Наверное, может. Вот только не знаю чем. Хотя есть у меня одна мысль… Что будет, если он навсегда останется кем-то одним?
– Чушь! – отмахнулся Дьёрдь. – Чепуха. Как это возможно? Даже если и возможно, ни волки, ни собаки всё равно его не примут, ты сам говорил.
Жуга долго молчал, прежде чем ответить.
– Но у него же есть и третья ипостась, – сказал он наконец. Подбросил дров в костёр. – Будь рядом, если что, только не тормоши меня попусту. Я, может статься, долго молчать буду и не двигаться.
– Вот как? Хм… Дышать-то хоть будешь?
– Буду, – буркнул тот, допил отвар, плотнее запахнул тулуп и улёгся на одеяло рядом с Зимородком. Протянул к Дьёрдю руку с браслетом. Тот дёрнулся непонимающе, почуяв колкий холодок, потом на ощупь перебрал подвески.
– Не эту, следующую, – поправил его Жуга. – Нащупал?
– Ну.
– Срывай.
И Дьёрдь рванул.
…Провал полёта, замершее сердце. Сквозь кровь и темноту туда, где блещет белый свет. Ни ветра, ни дыхания, ни звука. И тело будто уже вовсе и не тело, а просто нечто тёплое, без цвета, без формы…
А это что, там, впереди?!
Они столкнулись – двое посреди ничего, столкнулись больно и внезапно, лбами, спинами, ногами – всем сразу, столкнулись и слились в одно.
«Это ты, Зимородок?»
И тут же, из ниоткуда, пришло настоящее имя: Снежок.
Снежок, ну конечно, Снежок! Как иначе назвать белого зимнего пса?
Смутная мысль не давала травнику покоя, зудела, билась, словно муха о стекло. Голова плыла куда-то, тихо, незаметно, сама по себе – так бывает, если браги перепил…
Что он сорвал?
Как сунуть на место изъятую душу? Как выправить то, что перепутали Творец и, может быть, Любовь?
Что он сорвал?
Попробуй, пойми, где гвоздь, где подкова… Легко сказать, а вот как сделать так, чтобы Зимородок больше не был пленником луны? Чтобы остался человеком навсегда и ничем не отличался от других?
ЧТО ОН СОРВАЛ?
Жуга напрягся, силясь вспомнить. Рыбка…
Рыбка?
Нет.
Совсем не рыбку означал древний знак, и рука, которая века назад впервые вывела его царапиной на камне, изображала чрево, плодородие и мать. Как можно было не понять, что всё на свете ходит парой? И если на браслете есть/была фигурка человека, мужчины, то разве может она быть одна, без женщины, без пары?
Нет. Конечно нет.
Уроки прошлого могли вернуть мальчишке жизнь.
И тут Жуга растерялся. Он знал бы, что делать, будь он женщиной, а так… Так травник вряд ли мог подарить Зимородку второе рождение. Хотя, если поразмыслить, тело никуда не делось, а душа – вот она, рядом, мягкая, будто тесто непечёное. Всего и делов…
Кружение, кружение… как тает меж горячих пальцев тёплая податливая плоть… Ты помнишь викинга? Я помню, – согласился он, – но всё равно я не могу. Там был цвет. Какой цвет там был, зелёный или красный? Я видел серый, ты же знаешь, я не вижу цвета, я с каждым разом различаю их всё хуже… и мне помогали там, а здесь… пушинка на ладони, дунешь, пальцем тронешь – улетит на мах… Нельзя тянуть, нельзя! Начнём сначала: вот есть душа, а там, снаружи дышит тело. Ну, так пусти её обратно, как кораблик по ручью, и всё…
А доплывёт?
Господитыбожемой, ну как тут разобраться?!
Все глубже, глубже… Кажется, вот здесь… идёт от глаз… Свет полной луны, он не такой, другой, бледнее, что ли. А дальше – мелочь вроде, а смотри-ка – действует хреновина, будто заранее записано, кем должен быть. По двум дорожкам сразу не пойдёшь, и что-то западает, как качели: потяжелел один конец – ты волк, потяжелел другой, и – бац! – ты человек… Что перевешивает? Лунный свет? Нет, нет, всё не то и всё не так. Не может быть, не знаю, не получится, всё – чушь собачья…
Чушь собачья?! Ч-чёрт, собаки, – он совсем про них забыл. Ну, времени же нет! Смелей!
Стоп! Время…
Ведь если это время сдвинуть лишь на миг туда, на миг обратно, он будет псом и волком завтра и вчера, притом всегда, и человеком – сегодня…
Ты знаешь, как это сделать?
Уж лучше думать, будто знаю…
За те полмесяца, которые Дьёрдь прожил слепым, оставшиеся чувства обострились до предела. Невероятно чуткими стали слух и осязание, обострился нюх – всё словно бы стремилось возместить утраченное зрение, конечно, без особого успеха, но тем не менее… И потому солдат не слишком удивился, когда услышал далеко, за гранью тишины негромкий голос – он говорил, расспрашивал, просил и отвечал, сплетая ломкий наговор стихов. Дьёрдь вслушался – не ухом, по-другому, – он и сам не смог бы объяснить, как, и через миг внезапно осознал, что голосов тех два. Один голос задавал вопрос. Другой отвечал.
Снежок-Зимородок, когда ты родился?
Кто первые были враги и друзья?
Когда ты любить, ненавидеть учился?
Кто первый сказал тебе слово «нельзя»?
В зелёном распадке у старой осины,
Где долго потом снег растаять не мог,
От белого волка у матери-псины
Холодной зимой появился щенок.
Снежок-Зимородок, как к людям попал ты?
Кто первым ошейник на шею надел?
Чего для себя в этой жизни искал ты?
Куда ты бежал и чего ты хотел?
Я вырос на привязи в старом подворье,
Людей повидать я немало успел.
Но сердцем я знал: моё место на воле,
И в лес убежал я, как только сумел.
Снежок-Зимородок, мы вместе до срока.
Из трёх выбирать можно только одно.
Природа с тобой поступила жестоко:
Ни волком, ни псом тебе быть не дано…
Ты хочешь сказать, что мне нету спасенья?
Ну что ж, значит мне и не нужно его!
Я сам принимал в этой жизни решенья,
И я не бежал от врага своего.
Враги для тебя в этой жизни найдутся,
Не стоит на голову их призывать.
Пусть двое гонимых одним обернутся:
Попробуй людское обличье принять.
Мне плохо известны привычки людские,
И мне никогда не вернуться домой:
Пусть волки и псы для меня не родные,
Средь вас я тем более буду чужой…
Сбежать от себя никуда невозможно,
Хоть ты и решил покориться судьбе.
Но быть человеком хоть сложно, но можно,
И я помогу. Обещаю тебе.
Я знаю, ты прав, но мне трудно решиться,
В крови человечьей таится ответ.
Пускай совершится, что должно свершиться.
И я понимаю, что времени нет.
Всё смолкло, и дыхание Зимородка вдруг замедлилось. Был миг, когда он вовсе перестал дышать, и Дьёрдь, обеспокоенный, рванулся помочь, но тут Жуга, лежавший головой у Дьёрдя на коленях, вдруг вскрикнул страшно и протяжно долгим стонущим надрывом. Дьёрдь торопливо содрал повязку с глаз и застонал от бессилия: он всё ещё был слеп. Теперь ему на самом деле стало страшно. Псы могли появиться в любую минуту. Он подтянул к себе оружие и замер, вслушиваясь в ночь.
Крик смолк, и хриплое дыхание Зимородка разорвало тишину.
Почему собаки не пришли?
Никто не знает.
К утру у Зимородка затянулись раны. Он встал и даже смог идти. Жуга пришёл в себя лишь к середине дня, потребовал воды и долго, жадно пил, приникнув к краю котелка. Откинулся на одеяло.
– Он… жив? – едва шевеля языком, спросил травник.
– Кто? Зимородок? Вроде жив. Даже поправился.
– Ты всё ещё не видишь?
– Нет.
Дьёрдь снова кое-как перемотал глаза тряпицей. Мокрая ткань холодным обручем охватила голову.
Они подъели старые запасы и пополудни снова вышли в дорогу. Путь вёл к реке. Носилки пригодились снова – теперь уже травника несли на них. Его мешок взял Дьёрдь. Зимородок шёл впереди. Молчал. Жуга лежал, дыша прерывисто и редко, без чувств, а может, просто крепко спал, не откликаясь на зов, и лишь когда ступили на тугой, звенящий барабаном лёд раздувшейся реки, открыл глаза и вдруг сказал: