Бертольд заметно нервничал. Ни Жуга, ни Золтан Хагг не говорили, что задумали, и лишь укладываясь спать, Жуга спросил, доводилось ли Шварцу ходить по горам, и хмыкнул, услышав, что нет.
– Придётся научиться, – буркнул он.
И уснул.
Всем опасениям вопреки три путника счастливо миновали реку и турецкие посты и через день достигли первой из вершин, лежащих на пути. Отсюда открывался вид на две другие, разделённые неширокой седловиной.
– Дибиу, – сказал Жуга, перехватив вопросительный взгляд монаха. – Перевал солёных снегов. Боже, я уже забыл, как вольно дышится в горах… А у вас в городах воздух тяжелей земли.
Он стоял на самом краю обрыва, спокойный, будто и не было под ним двухсот локтей отвесной пропасти. Неподалёку тёк ручей, срываясь вниз негромким водопадом. Шварц подойти не решился – больно уж кружилась голова. С его точки зрения, дышалось здесь отнюдь не легко: прозрачный горный воздух был, конечно, чище городского, но монаху его всё время не хватало. Мешок за спиной, казалось, тяжелел с каждым шагом. Он вздохнул и огляделся.
Отсюда, с высоты, как на ладони было видно реку, лес и дальние луга. Обугленными пятнами темнели разорённые деревни, штук шесть или семь – за туманом трудно было разглядеть, сколько именно. На южном берегу расположились турки, на северном дымили костры ополчения. Сновали люди, похожие с высоты на маленьких букашек. Дымов было много как с той, так и с другой стороны. Людей – тоже.
– Почему они стоят? Ну, в смысле, турки. Почему не нападают? – спросил монах.
– Обозов ждут. Нет им сейчас резона реку переходить.
– Куда дальше идём?
– Я думаю, что никуда, – ответил Золтан вместо травника. – Так, Жуга?
– Может, и так.
– А чего ты ждёшь?
Травник не ответил.
День разгорался. Воздух медленно теплел. Туман, клубясь, дымящими потоками стекал в низины. Взошедшее солнце позолотило горные вершины, и почти сразу с запада донеслось еле слышимое блеяние. Бертольд и Золтан оглянулись, Жуга остался недвижим. Из-за уступа скалы показались бараньи спины, а затем и пастух. Лохматая овчарка с лаем бросилась чужакам под ноги, остановилась и сдала назад, рыча и поджимая хвост. Овцы сбились в кучу.
– Геть, поганые! – прикрикнул пастух – высокий черноволосый парень. Повернулся, смерил взглядом непрошеных гостей. На посохе блеснул топор-валашка. – День добрый, странники.
– Здравствуй, Никуцэ. – Жуга шагнул вперёд.
Пастух сощурился, вгляделся травнику в лицо и вдруг попятился.
– Исусе! – Пальцы его сжались, рука его взметнулась, сотворяя крестное знамение. – Ва… Вацлав! Ваха-рыжий!
– Забудь про Ваху. Я Жуга.
– Тебя же сбросили со скал!
– А я вернулся.
– Ты умер.
– Я живой, – сказал Жуга, протягивая руку. – На, потрогай.
– Так не бывает. – Никуцэ быстро спрятал руки за спину. Он уже вполне овладел собой, румянец возвращался на его лицо. Он покосился на монаха, на Золтана и снова отступил. – Наверное, ты демон… Стой! Не подходи!
Жуга вздохнул.
– Ты мог бы мне помочь, Никуцэ. Ты был единственный, кому я доверял. И если не ты…
– Нет! Нет! Изыди, сгинь, бесовское отродье!
– Хватит! – рявкнул Жуга. Провёл ладонью по лицу. Овчар примолк. – Хватит. Молоко от твоих воплей киснет. Что мне сделать, чтоб ты мне поверил? Перекреститься? На. – Он осенил себя крестом. – Чего ещё?
Никуцэ поколебался.
– Ты… единственный, кто побивал меня на посохе… и если ты в самом деле Жуга…
– О господи. – Травник криво усмехнулся. – Ты совсем не изменился, Никуцэ. Хлебом не корми, дай подраться.
– Ну? Так как?
Жуга пожал плечами.
– Я не взял с собой посоха.
Золтан тронул его за плечо. Травник обернулся.
– Чего тебе?
– Возьми Хриз.
– Но…
– Возьми, говорю.
Под браслетом кольнуло, и Жуга предпочёл не спорить. Молча скинул с плеч котомку и распустил завязки. Нащупал меч. Чёрная с серебром рукоять была на месте, казалось, даже стала толще. Жуга потянул за неё. Пять вершков, десять, двадцать… Жуга затаил дыхание. Он всё тянул, а рукоять всё не кончалась, и вскоре в руках у травника оказался посох – чёрный с серебром, в четыре локтя длиной, с отточенной валашкой на конце. На лезвии, у самого проуха, скалил зубы пляшущий лис.
– Однако…
Удивляться не было времени. Никуцэ приподнял посох и шагнул вперёд.
– Ты будешь драться, ты, назвавшийся Жугой?
– Да. – Тот кивнул. Топор в его руках взметнулся, описав мерцающий полукруг, и замер. – Я побью тебя, Никуцэ.
– Я побью тебя, назвавшийся Жугой.
Маг подтолкнул монаха в сторону:
– Не будем им мешать.
Предложение мага подоспело как нельзя вовремя – противники уже описывали круги лицом к лицу, выжидая: Жуга – чуть припадая на левую ногу, пастух – кошачьим мягким шагом, выставив перед собой топор.
Никуцэ ударил первым. Травник отшатнулся – посох с гулом рассёк воздух, и ударил в свою очередь. Дерево о дерево, железо о железо. В сосредоточенном молчании противники обменялись ударами и отступили. Пастух качнулся. Выпад. Выпад. Ложный выпад, поворот и вслед за тем удар ногой. Жуга отбил и вскинулся в прыжке. Опять удар. Ещё. Отточенное лезвие валашки, разорвав рубаху травника, царапнуло плечо.
– Мой Бог! Да он же бьёт всерьёз! – воскликнул Шварц и осёкся на полуслове.
Атака травника была стремительной – Жуга упал ничком, перекатился, в следующий миг вскочил на четвереньки, худой, голенастый, похожий на большого паука с нелепой рыжей головой. Хриз дёрнулся в его руке, блестя чернёным серебром, и взлетел, переброшенный за спину. Жуга выпростал левую руку вперёд, как змеёй обвил ею посох противника, рванул, развернулся и дважды с силой ударил пастуха ногой в живот. Бертольд по собственному опыту знал, чем чреват такой удар, и невольно ахнул, словно это ему перебили дыхание. Никуцэ рухнул как подкошенный. Не давая ему опомниться, Жуга перехватил посох двумя руками и навалился на пастуха сверху.
– Теперь признал?
– Убери топор. – Никуцэ извивался и сучил ногами, силясь вырваться. – Чего ты хочешь?
Травник медленно поднялся.
– Примерно год тому назад, в начале лета ты рассказывал, как ходил на перевал.
– Я помню. – Пастух сел и сморщился. Потёр живот.
– Вспомни про пчелиное гнездо.
Никуцэ поднял голову.
– Про улей в трещине скалы?
– Да, – кивнул Жуга. – И если сможешь, вспомни всё.
Шестые сутки они были в пути, и с каждым днём Бертольд всё меньше понимал, что происходит. Жуга лез в горы с энергией обречённого, упрямый, злой, не отвечая на вопросы. Золтан вёл себя точно так же. Два дня потратили на то, чтобы дойти до перевала, но не по дороге (там можно было нарваться на турок, мародёров или, хуже того, на разбойничью засаду); шли по верхам, едва заметными тропинками, нередко вдоль таких обрывов, что приходилось прижиматься к скалам, чтобы не упасть. По ночам монаха мучили кошмары. То он срывался в пропасть, то разъярённый мавр снова тряс его за ворот, клацая зубами, то он убегал от целого отряда конников, а когда удавалось скрыться, земля вдруг проседала под ногами и рогатые гномы с ножами полчищами лезли из тёмного провала. Непонятно почему снился Жуга и молчал, в точности как наяву. И часто, слишком часто снились прах и пепел сожжённых деревень. Волной накатывал страх. Шварц просыпался в лихорадочном бреду, с горячечной молитвой на устах: за что меня-то, Господи, за что?! Ну, с Жугой понятно – дурацкий гномий меч, украденный невесть откуда, невесть кем, тянет за собой, смыкая звеньями событий и смертей цепь чёрного слепого янтаря. А я что сделал, я? За что меня хотят убить?
Он снова засыпал, чтобы опять проснуться с молчаливым криком. Но и спросить совета у Жуги он не решался. Было заметно, что Жуга устал, и Шварц однажды понял, какая сила гонит травника вперёд: желание освободиться. От чего? Не важно. Он сам готов был прыгнуть чёрту в зубы, лишь бы всё кончилось – лучше ужасный конец, чем ужас без конца.
Расставшись с пастухом, травник двинулся на перевал, не давши спутникам и часа передышки, лишь к ночи стали на привал. А в полдень следующего дня все трое уже лежали у края обрыва, глядя вниз, на трещину в скале, где клубились чёрно-жёлтой тучей дикие пчёлы.
– Мёд, – скорее утверждая, нежели спрашивая, произнёс Золтан и повернулся на бок. – Ты думаешь, двараги…
– Я знаю все окрестные места, – кусая губы, ответил Жуга, – и все окрестные пещеры тоже. Нет там проходов никаких, разве что с южной стороны. А мёд… – Травник усмехнулся. – Мёд всем нужен. У нас свечи есть?
– Нет.
– Нарежьте факелов, что ли. А там, Бог даст, воску добудем. Я первым лезу. Сдержишь, Хагг?
– Сдержу.
– А ежели там не гномская нора, а просто улей? – встрял монах.
Жуга усмехнулся:
– Тогда мёду запасём. Верёвки только бы хватило.
Верёвки хватило, а маленький скальный карниз возле входа послужил ненадёжной, но опорой. Обмотав лицо и руки тряпками, Жуга с горящим факелом проник в пещеру и с первого взгляда понял, что предчувствия его не обманули: проход действительно был. Поначалу узкий, вскоре он расширялся и уходил горизонтально в глубь скалы, теряясь в темноте. Вопреки ожиданию здесь было сухо. Пчёлы лезли в лицо, норовили ужалить, паре-тройке особенно упорных это удалось. Остро, сладко пахло мёдом. Почерневшие от времени сотовые шишки покрывали стены снизу доверху, свисали с потолка, словно сосульки. Жуга ругнулся, ощутив очередной укус, поднял руку и шепнул короткий наговор, подождал, пока пчёлы не успокоились, прошёл вперёд и вдруг наткнулся на следы пребывания кого-то: соты были аккуратно срезаны, соскоблены со стен шагов на пять в глубь пещеры. Он долго смотрел в темноту, размышляя, потом вернулся к выходу. Рука под браслетом чесалась. Жуга выглянул наружу и помахал рукой. Откинул тряпку от лица.
– Спускайтесь!
Вверху, на фоне вечереющего неба замаячили две головы.