Толпа изумлённо ахнула.
Горбун и рыжий странник одновременно метнулись вперёд, подхватывая тело. Горбун осклабился: «Не трожь!» – но травник только отмахнулся в ответ. Поднялся с девушкой на руках, огляделся: «Куда отнести?» Горбун махнул рукой:
– В повозку.
Музыка смолкла – скрипач опустил инструмент. Растерянно глянул на девушку, на горбуна и первым поспешил к фургону. Не говоря ни слова, все четверо скрылись внутри, задёрнув полотняный полог. Стало ясно, что продолжения не будет, и народ, посудачив минуту-другую, принялся расходиться.
Под вечер рынок стих, лишь с перекатов на кривой лопате полуострова доносился шум воды. У разожжённого костра сидели горбун и Жуга. Позади них, в багровых отблесках огня неровной громадой чернел фургон. Чуть поодаль два пегих облезлых вола хрустели охапкой соломы.
Горбун был коренаст и рыж. Не так, как странник, с его огненным сполохом, но тёмной рыжиной подпалённого меха, будто был посыпан толчёным кирпичом. Нахохлившись, он сидел на корточках, завернувшись в старый плащ, носатый, сам похожий на птицу. Говорящий ворон дремал, забравшись на задок фургона. В руках у горбуна была сковорода.
– Нечасто нам срывают представления, – потряхивая над огнём бугристую ячменную лепёшку, говорил он. Голос его был ровен и задумчив. – Можешь гордиться, Лис, – тебе это удалось.
– Я не нарочно, – хмуро отозвался тот.
– Верю, что не нарочно… – Горбун затянулся трубкой, выпустил дым. Помолчал. – Давно ты здесь?
– На ярмарке?
– Да.
– Сегодня пришёл.
– А направляешься куда?
Жуга пожал плечами. Поворошил прутиком в костре. Поднял взгляд на горбуна.
– Зачем ты спрашиваешь?
– Мы завтра уезжаем. А Линора хочет, чтоб ты ехал с нами.
– С вами? Я? – Странник слегка опешил. – Чего ради?
– Ты странный малый, Лис. Смыслишь в травах – эвон сколько их набрал. Да ещё Иваш сказал, что ты на свирели играешь и по углям мастер ходить, по горячим. А я…
– Иваш… – пробормотал Жуга. Прошёлся пятернёй по волосам. – Ну конечно! А я-то вспомнить не мог, где я его видел…
– …а я ищу таких, как я, – продолжал меж тем горбун, – сумасшедших и смешных, сумасшедших и больных.
– Почему?
– Почему? – усмехнулся тот. – Потому что над дураками нет суда. Взять, к примеру, меня. Кто бы мне поверил, если б я был прав? Кто бы мне поверил, если б я был лжив? Кто бы мне поверил, если б я был трезв? Кто б меня услышал, если б я был умён? Так что пока не поздно – пошёл с ума прочь! Понял? – Он помолчал, попыхивая трубкой, потыкал ножом лепёшку, снял её, побросал из ладони в ладонь и разломил пополам. – Держи, – протянул травнику. – И ложись спать, а то завтра выезжаем рано.
– Спасибо. Послушай, Роджер… с чего ты взял, что я соглашусь?
– Линора сказала, что согласишься.
Жуга откусил от лепёшки. С шипением всасывая воздух, повалял горячий ком во рту. Проглотил и нахмурился.
– Линора… Она в самом деле видит, что будет?
Горбун пожал плечами:
– Как когда.
Травник помедлил.
– Едете-то, хоть скажи, куда?
– Какая разница!
– Похоже, мне с вами и впрямь по пути, – усмехнулся Жуга. – Ладно. Уговорил. Не зря же говорят, что лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Не боишься, что вам в тягость буду?
– Кашу слезами не испортишь.
Раскинув крылья полукруглым веером, сверкая золотом расколотой лучины, деревянная птица парила под пологом фургона. Толчки и тряска на ухабах заставляли её двигаться, кружась и колыхаясь на бечёвке, жить, пускай не настоящей, но всё-таки жизнью. На брюшке, на боках, на голове виднелись оспинки булавочных уколов. Говорящий ворон восседал на сундуке и наблюдал за ней с презрительной меланхолией во взгляде. Чувствовалось, что он уже давно раскусил, что за самозванка поселилась у него над головой, и не обращал на неё особого внимания. Эта птица никогда бы не смогла заговорить.
Светало. Фургон бродячих акробатов медленно ехал на восток. Утро выдалось холодным и сырым. От овчин, лежащих в головах, тянуло кислым. Май сатанел: то тут, то там зелёная трава белела инеем. Убаюкивающе поскрипывали колёса. Жуга облюбовал большой мешок, набитый мягким, и лежал, закутавшись в тулуп и глядя, как уходит вдаль из-под колёс щербатая дорога. Порою ворон шевелился, чистил перья, снова замирал. Взгляд травника то и дело отвлекался на него и на резную безделушку.
– Роджер!
– Что? – негромко отозвался тот с невидимых отсюда козел.
– Откуда эта птица?
– Которая? Из дерева?
– Ага.
– Мне подарил её один мой приятель. Нездешний. С севера. А что?
– Так, ничего. Красиво.
– Линора упражняется на ней. Бросает дротики.
За занавеской зашуршало, и Жуга умолк. Дотронулся до птицы и отдёрнул руку – браслет на руке вдруг полыхнул оправленным в зеленоватый сплав опалом, болью отозвался в локте и запястье. «Опять… – подумалось Жуге, он закусил губу и принялся разминать руку. – Что на этот раз?»
– Эй, Лис! – окликнул травника горбун. – Чего примолк? Линору, что ли, разбудить боишься? – Он усмехнулся. – Так уж не спят они, поди.
Как будто в подтверждение сказанного, за занавеской вновь послышалась возня, женский голос произнёс: «Я сама». Было слышно, как девчонка, невидимая отсюда, взобралась на козлы к горбуну. Скрипач Иваш (а спал он там же, впереди) как видно, просыпаться не спешил.
Неожиданно фургон замедлил ход.
– Здорово, страннички! – окликнул горбуна густой негромкий бас. – Не подвезёте?
Жуга насторожённо замер. Вскинул голову, прислушался. Сидел он сзади и потому не мог увидеть говорившего, но голос… Голос показался травнику до странности знакомым. «Неужели…»
Сердце его в волнении ускорило бег.
– А по пути ли нам, чтоб подвозить? – вопросом на вопрос ответил Роджер.
– Это как посмотреть. Коль вы и дальше по дороге едете, то да. Я заплачу. Во, менку видишь?
– Маловато будет.
– Так ведь и поеду до развилки. А если что, потом сочтёмся… Или спешите куда?
– Да нет, не торопимся. Сам знаешь, тише едешь – легче спишь.
– Ну, это по мне. Так подвезёшь?
– Ладно. – Голос горбуна смягчился. – Залезай.
Замедлив шаг, неожиданный попутчик пропустил повозку и с коротким «Оп!» запрыгнул на задок. Высокий, с тёмной и густой короткой бородой, он подобрал синий тёплый плащ и зашуршал соломой, устраиваясь поудобнее. Снял с плеча синий же свёрток потёртого бархата, в котором без труда угадывалась лютня, и заоглядывался в поисках укромного местечка для него, как вдруг наткнулся взглядом на травника и замер, поражённый.
Мгновение они молчали, глядя друг на друга.
– Ты?.. – наконец сказал поэт.
Жуга кивнул и усмехнулся:
– Я, Вайда. Я.
Горбун на козлах обернулся.
– А вы чего, знакомы?
Фургон ехал, скрипели колёса, а неловкая пауза всё длилась и длилась. Им, несомненно, было о чём поговорить, этим двоим, но Вайда чувствовал себя неловко, чтобы начинать, а Жуга молчал.
– Давно не виделись, – наконец сказал рифмач.
– Давненько, – кивнул Жуга.
– А я искал тебя, – задумчиво продолжил Вайда. – Веришь ли, всё эти месяцы искал. И вот поди ж ты, встретились. Как ты? Всё бродишь?
– Всё брожу, – кивнул Жуга.
– Я слышал о тебе. Та башня. Викинг Олав…
– Всякое бывало.
Поэт с прищуром посмотрел на травника. Потрогал лютню. Тенькнула струна.
– А ты изменился, рыжий. Не хочешь рассказать?
– Не хочу. – Он поднял взгляд. – За этим ты меня искал?
– Ты словно и не рад меня встретить.
– Нет, почему же, – улыбнулся травник, – рад. Рад видеть тебя здоровым, рад узнать, что Яльмар жив…
Вайда покачал головой. Посмотрел на травника.
– Ох, Жуга, темнишь ты. Может, всё-таки расскажешь? Вдруг да помогу.
На козлах впереди зашевелился Роджер.
– Эй, как тебя там…
– Вайда я.
– Лютня вроде там у тебя. Может, споёшь? Всё ехать веселей.
Рифмач, недовольный, открыл было рот, чтоб отказать, посмотрел на Жугу и осёкся.
– Спой, рифмач, – сказал негромко травник. – Так лучше будет. Как-нибудь потом поговорим.
Вайда кивнул, подстроил лютню и запел:
По длинным лентам ста дорог,
Не заезжая в города,
Фургончик старый долгий срок
Спешит неведомо куда.
Из леса в лес, из дола в дол
Невозмутимо, как всегда,
Влечёт повозку старый вол,
Минуя мили и года.
Возница не грустит ничуть,
Хотя в заплатах старый плащ.
Без остановок держит путь
Повозка вдоль зелёных чащ.
Бродячий цирк иль балаган —
Актёров странствующий дом?
Отбившийся фургон цыган?
Или торговец едет в нём?
«Ответь мне, странник, – я спросил, —
Что ждёт тебя в конце пути?
Зачем ты тратишь столько сил
И что стремишься ты найти?»
«Не так всё просто, – он сказал, —
Сто раз, от деда и отца,
Простую правду я слыхал:
Дороге этой нет конца.
Из мира в мир, сквозь ночь и день,
Взбираясь вверх, сбегая вниз,
Ведёт она, пронзая тень,
Туда, где светел мир и чист.
И только кто не стар душой,
Желая, чтоб сбылись мечты,
Забыв покой, уйдёт со мной.
Теперь решай, идёшь ли ты».
Я не сказал ни «да», ни «нет»,
Лишь изумлённо промолчал.
Повозки той растаял след,
Но голос ещё много лет
«Идёшь ли ты? Идёшь иль нет?» —
В ушах моих звучал.
– Вот уважил так уважил, – помолчав, сказал горбун. – Спасибо. Как есть про нас песня. По больному месту, да калёным швом, по открытой ране, да сырой землёй… Чья хоть песня-то?
– Моя, – ответил Вайда, зачехлил свой инструмент и завалился спать.
Это была деревня. Пустая и отчасти погорелая. Отчасти, ибо все дома остались целы, и только деревянную церковь турки пожгли. Насколько знал Жуга (и Вайда не замедлил это подтвердить), османы редко уничтожали христианские храмы, предпочитая скопом обращать всех поселян в свою веру, а церковь переделывать в мечеть. Делалось это довольно быстро. Однако здесь всё было иначе.