Стоявший на пороге хаты странник был молод и худ, смотрел устало, и опирался на посох. Рядом, соруженные из срубленной ели, замерли сани-волокуши; свежевыпавший снег еще хранил их неровный след — путник и впрямь шел с юга. Сверху, закутанное в плащ, лежало закоченевшее тело.
Священник все понял без слов, окликнул попадью. Та заохала, запричитала и, набросив старый тулуп, побежала за соседями. Вскоре явились два сонных ухватистых мужика, схожие фигурой и лицом — братья? — подняли покойника и куда-то унесли.
Деревня помаленьку просыпалась. Подходили люди, спрашивали. Плохие новости бежали скоро — к середине дня уже все знали о случившемся несчастье. Кое-какие деньги у рыжего паренька водились; кошель перешел из рук в руки. Две бабки взялись обмыть и убрать усопшего, Ондржей-столяр подрядился соорудить домовину.
Прихожего человека проводили в дом, усадили за стол. Попадья поставила самовар, собрала снеди — тот не притронулся к еде, лишь выпил чаю, и после, обсохнув и обогревшись в натопленной горнице, поведал в нескольких горьких словах, что и как случилось. Говорил он медленно, тяжело, часто умолкая и глядя в одну точку.
— Как звать-то тебя?
Паренек поднял рыжую голову.
— Жуга.
— А его... как звали?
— Вайда.
— Откуда он?
— Откуда шел — не знаю. В Стршей Кронице мы повстречались.
Священник помолчал.
— А промышлял чем?
— Ходил, странствовал... песни пел. Хорошие песни. Свои.
— Рифмоплет, что ль? — спросил отец Алексий. Жуга кивнул. — А сам ты кто будешь?
— Травник я... все в толк не возьму, от чего он умер. Земля ведь еще теплая была, когда я его поднимал.
— Верю.
— И ночью оттепель была...
— Да.
— Он не мог так просто замерзнуть.
— Наверное, не мог...
Бессильно подперев голову рукой, Жуга сидел за чашкой остывшего чая, изредка вороша рукой рыжие всклокоченные волосы. Поднял взгляд — в кривозеркалье начищенного самовара отразилось худое, изможденное лицо. Жуга прикусил губу и сжал кулаки.
— Куда его унесли?
— В церковь.
Жуга повернул голову.
— Мне нужно... туда.
— Сиди, сиди... Там и без нас все сделают, как положено. Вечером сходим.
Жуга некоторое время молчал, о чем-то размышляя, затем помотал головой.
— Нет, — сказал он, вставая. — У меня еще есть девять дней. Пойдем сейчас.
Отец Алексий ничего не понял, покачал головой, но перечить не стал, и молча принялся одеваться.
Бревенчатая маленькая церковь оказалась на удивление новой и ухоженной, вот только выстудилась изрядно. Светились лампады у икон. Где-то за стеной потрескивала печь — мягкими волнами оттуда расходилось тепло. Наверху, в купольном сумраке виднелись размытые лики стенной росписи. Пахло ладаном.
Гроб с телом Вайды стоял у алтаря. Горели свечи в изголовье. Переодетый и причесанный, рифмач лежал, словно живой, и лишь лицо его, непривычно бледное и спокойное, выдавало истину.
— Где его похоронят? — хрипло спросил Жуга и закашлялся. Звук заметался эхом в гулкой церковной пустоте и затих где-то в углу.
Отец Алексий пожал плечами.
— Здесь... А почему ты спрашиваешь?
— Не всегда лицедеев хоронят на кладбище.
— Он ведь православной веры?
Жуга не знал точно, но кивнул, нимало не колеблясь: «Да».
— Тогда, как и всех, — на погосте. Я поговорю с поселянами, к завтрему выкопают могилу.
Жуга покачал головой, поднял взгляд на священника, и голубые глаза его так ярко вдруг блеснули, отразив свечное пламя, что отцу Алексию стало не по себе.
— Не надо, — тихо сказал Жуга. — У меня нет больше денег.
Он покосился на гроб и снова вздохнул.
— Я сам буду рыть.
Солнце клонилось к вечеру, когда Жуга, скользя и опираясь на посох, медленно поднимался на гору, где примостилась низкая черная хибара деревенской кузни. В кузницу вела тропинка. Узкая и плотно утоптанная, она подходила к самым дверям ее и после убегала дальше, спускаясь к воде, к пробитой в речке проруби. В кузне явно кто-то был — тонким звоном пела под ударами молотка старая наковальня. Жуга не стал стучаться — все равно бы не услышали — и, подойдя, сразу открыл дверь, вошел и огляделся.
Внутри было жарко и сумрачно. В дальнем углу был сложен очаг дикого камня; багровым светом мерцали угли. В другом углу примостился низкий, приземистый стол-верстак, на котором вповалку лежали разновеликие клещи, молотки, зубила и разный другой кузнецкий инструмент. По стенам, тут и там был развешан всяческий уже готовый товар — крючья-засовы, петли ворот, серпы, косы, скобы, не то тележные, не то бочарные обода, три-четыре топора и множество подков, рядком нанизанных на толстый граненый прут.
Человек у наковальни поднял голову.
— Не стой на пороге! — крикнул он, весело блеснув зубами. — И дверь закрой — дует!
Жуга замешкался, затворяя скрипучую дверь, а когда повернулся обратно, молот в руках кузнеца уже плющил горячее железо, наполняя маленькое помещение звоном и грохотом.
— Будь здоров, коваль! — крикнул Жуга, силясь перекрыть весь этот шум.
— Здорово, коль не шутишь! — кивнул тот и ловко перевернул клещами красную болванку.
— Я...
— Ну-ка, подсоби! Удержишь?
— Попробую...
Жуга даже опомниться не успел, а через миг уже сжимал в руках еще теплые рукоятки клещей. Мастер поплевал на ладони и ухватил молот обеими руками.
— Эх, вашу мать!
Молот взметнулся высоким косым замахом, и Жуга вздрогнул, ощутив руками эхо гулкого удара. Молот плясал свой тяжелый танец, давил, плющил и гнул податливый красный металл, а тот постепенно остывал, все больше и больше тускнея.
— Держи! — кузнец остановился и мотнул головой в сторону очага. Приблизился. Грудь его ходила ходуном. — Туда его! понял? — крикнул он чуть ли не в самое ухо.
Жуга кивнул и развернулся, заталкивая болванку в огонь. Кузнец бросил молот и схватился за веревку. Сипло задышали мехи. Угли вспыхнули, дохнули жаром, и вскоре глазам стало больно смотреть на раскаленную заготовку. Кузнец метнулся к молоту и махнул рукой:
— Давай!!!
Брызнули искры, и Жуга понял, что настоящая работа еще только началась. Теперь кузнец бил в полную силу, вкладывая душу в каждый свой удар. Жуга силился уловить этот краткий миг удара, посмотреть, что там у них получается, и всякий раз невольно смаргивал, когда от звона закладывало уши, но шло время, и вскоре на черном поле наковальни замаячил знакомый силуэт — лемех.
— В воду! — крикнул кузнец. Жуга огляделся и, завидев поблизости бочку, полную воды, шагнул к ней.
Забулькало. Взметнулся пар, а когда облака его рассеялись, и Жуга вытащил готовый лемех наружу, кузнец уже снимал свой кожаный фартук. Вытащил откуда-то рубашку, надел. Зачерпнул ковшом воды, жадно, большими глотками выпил чуть ли не до дна и зачерпнул еще. Протянул Жуге — пей, мол. Тот с благодарностью кивнул, принимая ковшик: горло пересохло, вдобавок, он совсем сопрел в своем полушубке.
Кузнец поднял лемех и повернулся к очагу. Сощурился, рассматривая.
— Хорош, а? — обернулся он, осклабился, и Жуга вдруг с удивлением увидел, что перед ним, вместо кряжистого широкоплечего мужика, каким он всегда представлял себе всех кузнецов, стоит невысокий жилистый парнишка чуть постарше его самого, весь в саже и в копоти, с веселой улыбкой на чумазом открытом лице. Длинные черные волосы перехватывал кожаный ремешок. Жуга невольно глянул на молот, который теперь показался ему совершенно неподъемным.
— Тебя как звать? — спросил кузнец, набрасывая поверх рубашки старый нагольный тулуп. Снял шапку с гвоздя.
— Жуга.
— Ну, спасибо, Жуга, вовремя подоспел... Чего пришел-то?
— Кирку мне надо. Да и лопата не помешала бы. Люди посоветовали у тебя спросить. Дашь?
— Кирка? — паренек потер подбородок. — Если найдется у меня кирка, отчего бы не дать? — Он порылся в груде каких-то железяк, сваленных в углу, и вытащил средних размеров кирку без ручки. — Вот. А зачем тебе?
— Могилу копать.
— А... — паренек помрачнел. — Так это ты пришел сегодня... с этим, который замерз?
— Я, — кивнул Жуга.
— Ну что ж... хоть и грех так говорить — бог тебе в помощь.
— Спасибо. Ну ладно, пойду я, пожалуй.
— Копать?! Прямo сейчас? — поразился тот. — Ты что, очумел? Вечер ведь. Вот что: я в баню сейчас, а тебе, я вижу, тоже горячая вода не повредит. А после уж посмотрим, чем тебе можно помочь.
— Да я... — начал было Жуга и вдруг ощутил, как ноют руки и ноги, как давит на плечи мягкими рукавицами дневная усталость, как течет ручьями по телу кислый едучий пот, и умолк.
— Правда твоя, — признал он. — Баня — это бы сейчас было самое то.
— А я что говорю! — паренек завернул в мешковину только что откованный лемех и пинком раскрыл дверь кузни. — Пошли.
У порога Жуга задержался, отметив мимоходом, что на улице уже стемнело.
— Тебя-то как звать? — спросил он своего нового знакомого.
Имя, прозвучавшее в ответ, было резким, как удар молота:
— Збых.
После бани и нескольких кружек душистого липового чая с медом Жуга разомлел. Его грязную рубашку Збых запихал куда-то в сундук и дал взамен другую, из своего запаса — белую и чистую, с затейливой вышивкой.
— Бери. Кажись, эта впору тебе будет.
Рубашка висела на травнике, как на вешалке.
— Жена вышивала? — спросил Жуга, рассматривая узор.
— Сестра.
— Она здесь сейчас?
— К подружке в соседнюю деревню отправилась.
— Что ж так — в соседней-то?
— Да нашенская она. Замуж вышла, ну, к мужу и переселилась. А ты откуда будешь-то?
— Издалека. С гор.
Слово за слово Жуга рассказал новому знакомому обо всем, что случилось в лесу. Збых слушал, рассеянно кивая, изредка спрашивая о чем-нибудь. Хмурился, качал головой. Наконец, поднял взгляд.
— Ты на ночлег где-то остановился, нет?