— Заладил, как осенний дождик! «Все равно, все равно...» На.
Тот опустил пустую кружку, все также безразлично взял протянутые странником хлеб, лук и колбасу, отгрыз кусок и принялся жевать. Ел он бездумно, торопливо, с какой-то мутной жадностью в глазах, не чувствуя, похоже, ни вкуса колбасы, ни тошнотворной вони, исходившей от него самого. Был он высок и бородат, с неряшливой копной каких-то сизых, местами даже — обгорелых, давно не стриженых волос, имел лет двадцать пять за плечами и странный, затаенный страх в душе. В его речах сквозил тот самый неистребимый лающий акцент, в любом краю выдающий уроженца германских земель. Одежда — подпоясанная вервием изодранная ряса, была грязна до безобразия, под левой рукою расплывшейся бурой полоской темнела запекшаяся кровь. В просвете рваного ворота мелькал нательный черный крестик. Распухший нос, разбитая губа... Похоже было, что досталось ему крепко.
— Тебя как звать?
Вопрос, казалось бы невинный, заставил незнакомца сжаться, будто от удара — он даже словно ростом ниже стал. Прожевавшись, положил огрызок колбасы на стол.
— Зовут меня Бертольд, а прозвище мне — Шварц, что значит черный, — ответил он и снова смолк.
— Ты не монах ли часом?
— Ну, может, и монах... — Голова его качнулась с пьяной несуразностью. — А как тебя зовут?
— Зови меня... ну, скажем, Лис, — ответил тот.
— Лис? — Брат Бертольд наморщил лоб. — Это который бегает... вот этак?
Губы его собеседника тронула улыбка.
— Да.
— Идет. Поставь мне пива, Лис.
— Может, хватит? — посерьезнил странник. — Чего ты набираешься с утра?
— С того, — угрюмо буркнул тот. — Я, может, до утра...
Рука легла на стол меж ними, и чей-то голос коротко потребовал:
— Эй. Выметайтесь. Оба.
Корчма затихла. Рыжий поднял взгляд.
Подошедших было трое — чернявый, стриженый в кружок парнишка в белой безрукавке поверх вышитой рубахи, второй — постарше первого, но тоже не мужик еще — едва-едва вон усики пробились, как черные сопли под носом, и третий, в грубых шерстяных штанах и голый по пояс. Этот был крупнее всех, хотя и парни тоже с виду были крепкие. Однако Лис не шелохнулся, остался сидеть, как сидел, лишь бросил беглый взгляд в сторону окна, где за столом оставшиеся трое следили напряженно, чем все кончится. Один из них вертел в руках колоду карт. Шварц молчал, растерянно помаргивая. Дела... Здоровый ведь мужик! Шутя троих осилил бы, да видно злости не хватает, что ли...
Меж тем парнишка, тот, что был поближе, шагнул вперед, взял со скамейки посох и отступил обратно. Посмотрел на своего приятеля — тот кивнул одобрительно.
— Ну? — нетерпеливо бросил голопузый, — долго вы еще тут будете вонять?
— А ты нос заткни, — Лис встал и выпрямился, глядя ему в глаза. — Чего расшумелся? Или твоя корчма?
— Может, и моя. А ты вот, кто такой, ядри тебя холера?
— Залетный воробей... Чего пристали к человеку?
— А нечего тут языком трепать! Тоже мне, нашелся... Мало, видать, попало — вишь, опять пришел.
Лис посмотрел на Шварца.
— Свое он получил, так стало быть, в расчете вы.
— В расчете, или нет — решаю я, — набычился верзила. — Ну, так что, дать вам по мордам, или сами уберетесь?
Рука его потянулась вперед.
Движенье было быстрым. Неуловимо быстрым. Толчок, подножка — заводила растянулся на полу. Его дружок взмахнул дубинкой, промахнулся, а через миг и сам приложился головой об стол. Кружка разлетелась в черепки. Посох, не успев упасть, как будто сам собою прыгнул страннику в руки, и третий забияка поспешно отступил назад. Полураздетый картежник рванулся было встать и замер, углядев под носом у себя грязный березовый кол.
— Ну? — в свой черед спросил у парня Лис и повел туда-сюда рукой. — Теперь-то мы в расчете?
Картежник завороженно следил, как двигается посох. Облизал пересохшие губы. Опустил глаза.
— В расчете, — пробурчал он.
— Вот и славно, — странник встал и вновь шагнул к столу. Посмотрел с неодобреньем на Бертольда и пошарил в кошельке.
— Хозяин! — позвал он. — Дай воды.
Компания игравших вновь собралась у окна. По грязному столу зашлепали карты. Народ в корчме задвигался, загомонил, обсуждая происшествие, забрякали кружки. А в дальнем углу чей-то негромкий голос вдруг сказал со странной убежденностью: «Жуга.»
— Жуга? — Бертольд вдруг встрепенулся. — Тебя и впрямь зовут Жуга? О, господи... Мне про тебя Олег рассказывал, как вы тогда на мельнице... и в замке...
— Я — Лис, — нахмурившись, ответил рыжий странник. — Оставь Жугу в покое. И вообще, говори тише.
— Жуга, наверное, только ты сумеешь мне помочь! — Монах приблизился и громко зашептал ему в лицо: — Меня... убить хотят.
— С чего ты взял? — опешил тот. — Да и кто?
— Не знаю я! Не знаю!
— Ну, а за что, знаешь хоть?
Взгляд монаха стал совсем беспомощным.
— Я... дьявола на землю выпустил... — сказал он, всхлипнул и заплакал.
Некоторое время оба они молчали.
— Так-таки и дьявола? — усомнился Жуга.
Брат Бертольд развел руками.
— Я не знаю...
— А ну-ка, расскажи.
Тот вытер слезы, помолчал, тоскливо заглянул в пустую кружку, вздохнул и начал свой рассказ.
Все началось, похоже, года три тому назад, когда маг Тотлис, «малефик и чернокнижник», как назвал его Бертольд, после очередной, устроенной прямо в его лаборатории, попойки, выгнал в шею нерадивого ученика. Из опасенья вызвать гнев богатого родителя, Бертольд решил на родину в Эльзас не возвращаться, и поскитавшись без толку с полгода по городам и весям, вдруг неожиданно пристроился к монахам-доминиканцам. Постриг принять у него, похоже, духу не хватило, но в послушание он все же поступил. Обрывки знаний и остатки денег позволили ему продолжить алхимические опыты — не из любви к науке, нет! — причина, подвигшая его на эти исследования, была куда как более прозаической: Бертольд, подобно многим, искал «великий магистерий» — чудесный способ превращения «пустых» металлов в царственное золото.
— Сперва я брал свинец, ибо он тяжелее всех, — рассказывал монах, — брал и пережигал его с серой в тигле, на огне.
— Господи! С серой-то зачем? — опешил Жуга.
— Ну, сера... — брат Бертольд повел рукой. — Она ведь желтая такая...
— А, ну-ну... И что? Хоть что-то получалось?
— Да не очень, — монах смутился. — Ведь тут, понимаешь, не в исходных элементах дело, а в малых веществах, кои тинктурами именуются и все эти превращения производят.
— И что ж ты, травы что ли брал?
— Нет, травы я отбросил сразу, ибо в огне любая трава и животная плоть становятся золой настолько одинаковой, что различить ее весьма затруднительно, а потому нет разницы, какую брать золу. Вот я и взял древесный уголь — он дешевле.
По мере того, как продвигался рассказ, ровней становилась и речь монаха, словно бы он находил утешение в воспоминаниях.
— Читая манускрипты, собранные Тотлисом, наткнулся я на труд алхимикуса Марка Греческого, «Книгой огней» озаглавленного, и в оном труде, стародавнем и мудром, нашел я рецепт странного зелья, следуя которому, добавил ко всему, что было у меня, селитры и масла, и долго нагревал потом в сосуде. Но увы! — летучие пары, что наибольшее воздействие в нагретом состоянии производят, разорвали сей сосуд. Я взял тогда горшок со стенками потолще, сложил туда искомые ингредиенты и тинктуру, забил отверстие плотнее пробкой и укрепил для тяжести камень сверху. Господи Исусе, спаси мою душу! Громыхнуло так, что меня бросило к стене, и верно, если даже и не сам владыка ада — Люцифер, будь трижды проклято имя его! — явился предо мной в безумной вспышке, то кто-то из его прислужников! Я обгорел и оглох и даже — на время ослеп, могильный смрад заполнил мою келью, черепки от горшка разлетелись без счета вокруг, а камень, возложенный сверху, пробил мою крышу и сгинул бесследно!
— Это все? — спросил Жуга.
— О, если бы! — в отчаяньи ответил брат Бертольд. — Мне запретили заниматься алхимической наукой, настоятель наложил на меня суровую епитимью, и я ревностно молился день и ночь. Но вскре, в одну из ночей, когда я утомленный задремал, явились двое, чтоб меня убить. После долгих молитв спал я чутко, и тихий шорох разбудил меня в тот миг, когда клинок уж занесен был надо мною! Я с криком оттолкнул напавшего — а он, хоть был не очень-то высок, но силы был необычайной, и только чудом вырвался из кельи, избежав смертельного удара — нож оцарапал мне ребро. Когда ж вернулся я, собравши братию свою, лишь черная зловонная нора, прорытая в земле, осталась после демонов. ее засыпали землей и даже не пытались заглянуть в тот ход, что вел не иначе, как в сердце ада, а я ушел на следующий день... Вот так.
— И долго ты так ходишь?
— Сегодня — третий день... — Монах по-детски шмыгнул носом. Поднял взгляд. — Поставь мне пива, Лис.
— И что, в эти две ночи тоже искали тебя?
— Не спал я. Даже не ложился.
Жуга нахмурился.
— Вот значит, как... Ну что ж... — Он встал, порылся в кошельке. — От пива тебе вряд ли полегчает. А вот купи-ка ты лучше немного мыла, отмойся сам и платье отстирай.
— Где? — брат Бертольд повертел в руках менку.
— В реке за городом. А к вечеру, уговоримся так, придешь сюда, тогда посмотрим. Да смотри, ежели и это пропьешь, то так и знай — вообще к тебе не подойду. А пока что, на вот, протрезвись.
Он подвинул монаху уцелевшую кружку и плеснул в нее воды из большого кувшина, принесенного хозяином, после чего поднял свою котомку, посох, и молча вышел из корчмы.
То, что за ним идут, Жуга заметил сразу. Навряд ли здесь, за городской стеной, где узенькие улочки сплетались меж домов в запутанную каменную сеть, два человека враз могли облюбовать один и тот же путь, не сговорившись перед этим. Жуга прошелся от корчмы к центру города, свернул на улицу ткачей — то был богатый чистенький квартал со множеством торговых лавочек по обе стороны — и приценился для виду к выложенным на прилавок тканям. Сейчас, когда холерная напасть пошла на убыль, люди вспомнили о приближающемся лете. Меха, сукно и теплую фланель сменили саржа, лен и яркая сарпинка, а кое-где с немалой переплатой можно было отыскать батист, причудливую вязь голландских кружев и совсем уж редкие по нынешней поре восточные шелка. Торговцы с беспокойством поглядывали на небо: похоже, с запада ползла гроза.