ядами ульи, и вскоре травник услышал голоса.
— Не умеешь ты, Бертольд, мед есть, — ворчливо говорил один. — Вот помнится, Жуга, так тот умел... Возьмет лепешку, маленькую ложку меда сверху, и ест, любо-дорого взглянуть. Не то, что ты — как меду зачерпнешь, так пчелы в обморок падают...
— Ни черта он в меде не понимал, даром, что травник, — отвечал второй. — Маленькую ложку, ишь ты... Это ж мед, а не горчица! Там вино еще осталось?
— Угу.
— Давай, что ли...
— Давай.
Стукнули кружки.
— Жаль парня.
— Ну, дык... Не то слово! Там так рвануло — дым один только и остался.
— Да... Дым — это того... Гм. Ты, часом, не куришь?
— Нет.
— Это ты зря.
Жуга улыбнулся и медленно зашагал вниз по склону.
Оправа: ГОВОРЯЩИЙ9
— Два месяца спустя мне довелось услышать одну историю, — говорил Жуга. — Ее рассказывал парнишка в придорожном кабаке. Он работал на морском пароме, в заливе. И однажды весной, холодным темным вечером к нему пришел двараг. Он предложил ему работу той ночью и щедро заплатил вперед. Парень согласился и вывел в море свой паром. На палубе были только он сам и этот старый гном, и больше никого, но парень говорил, что паром сидел в воде по самую палубу, как будто был нагружен выше всякой меры! Он сплавал три раза туда и обратно, и в последний раз, отдавая пареньку вторую половину платы, гном сказал: «Ты поступил честно, не испугался и не обманул меня. Хочешь взглянуть на то, что ты перевозил сегодня? Надень вот это», — и гном отдал ему свой колпак. Парень надел его и увидел... Их было много там. Десятки, если не сотни. Они стояли на камнях, на берегу залива, ожидая своего предводителя. Сверху падал снег, а они просто стояли и молчали...
«Исход колена Синдри, — подтвердил медведь. — Малый народ постепенно уходит на север и дальше. Жаль. Хотя, быть может, это и к лучшему для них.»
— А тот старый двараг...
«Это был Севелон.»
— Понятно... — Травник потеребил браслет. Камень на нем переливчато мерцал. Медведь поднял голову.
«А ты, что же, все это время был один?»
— А почему ты спрашиваешь?
«Надо.»
Травник помолчал и отвел взгляд.
— Нет, — сказал он. — Не все время. Не такой уж я дурак.
ЗАКОН ДЛЯ ДУРАКА
— Nevermore!
Огромный ворон переступил и замер недвижим, полуприкрыв глаза прозрачной пленкой век, как будто бы и не он только что громогласно выкрикнул это странное, неведомо что значащее слово. Народ вокруг загомонил: «Ишь, как раскричался-то...», «Да нешто где так люди говорят?»
— Слыхали? — Горбун осклабился в усмешке и погладил птицу кончиками пальцев. Ворон не шелохнулся, остался сидеть у него на плече. Похоже, шум толпы нисколечко его не волновал. — Мне подарил его один моряк по прозвищу Хью Смоленый.
— Хую? — переспросил с усмешкой рябой, бородатый, богато одетый крестьянин. — Звучит не очень-то прилично! За дело прозвали, или так?
Молодуха, что стояла рядом с ним, прыснула в кулак и, покраснев, закрыла фартуком лицо. В толпе загоготали.
— И чего он, значит, сказал?
— Сказал: «больше никогда».
— А на каком это языке?
— Саксов!
— Эва, куда хватил... А энто где?
— Вон там, — горбун махнул рукой. Толпе, похоже, этого хватило. — Ну что, полюбовались говорящей птичкой? А сейчас — чудо из чудес: наша малышка расскажет любому из вас, кто он есть, кем был, и что его ждет впереди, а чтобы вы не думали, будто мы заранее все разузнали, я ей завяжу глаза вот этой вот повязкой!
В толпе тотчас нашлись желающие проверить, так ли уж плотна предъявленная горбуном тряпица, и после долго тыкались по сторонам с повязкой на глазах под общий хохот поселян. Тем временем из крайнего слева фургончика выбралась невысокая темноволосая девчушка лет пятнадцати, отряхнула от соломы простенькое платье, кивнула с улыбкой горбатому зазывале и с готовностью подставила голову. Полоска черного сукна легла ей на глаза.
— Видели? Вот так, — горбун поворотился к публике. — Ну, кто желает?
Девчонка двинулась по кругу, вытянув руку перед собой. Народ слегка притих.
— Ну, кто? Ну, поселяне, испытайте же судьбу! Мужики вы или нет? Кто первый? С первых денег не берем.
Высокий белобрысый парень протиснулся через толпу.
— Была-не-была! — Он протянул ей руку. — Давай, девка, угадывай.
На несколько мгновений воцарилась тишина.
— Тебя зовут... Миодраг, — сказала негромко девушка. — Ты с юга, из деревни Миловице. Приехал сюда вчера, а дома у тебя жена и двое детей... Два сына. Так?
Лицо у парня вытянулось:
— Так...
— Ты приехал на ярмарку купить себе коня, купил и уезжаешь вечером, сегодня.
— Но...
— Не ходи сегодня вечером обмывать покупку, а не то лишишься кошелька, а может быть, и лошади тоже.
— Спасибо... — ошарашенно пробормотал тот.
— А ну-ка, я! я! — пролез к девчушке бородач. Схватился за руку. — Давай-ка, про меня расскажи. Чего там, а?
Та помедлила, и всем, стоящим рядом, почудилось, как на губах ее промелькнула усмешка.
— Ты — Болеслав по прозвищу Куделя, у тебя лавка в Тырговиште. Приехал ты сюда, сказав жене, что едешь к другу в Марген, а сам три дня не вылезал из тутошней корчмы. А еще ты...
— Жена?! — подбоченясь, визгливо крикнула молодуха. — Ты же вдовцом назвался! Ах ты старый кобель!
Неведомо откуда оказавшаяся в ее руках новенькая хлебная лопата обрушилась крестьянину на голову.
— Да что ты! что! Марица! — отбрыкивался тот, прикрываясь руками под хохот толпы. — Кому ты веришь! Дык...
— Молчи, прохвост!
В толпе захохотали, и рябой крестьянин, посрамленный, поспешил убраться прочь.
В толпе зашевелились.
— Я!
— Мне погадай, дочка.
— Скажи-ка лучше нам, где пиво крепче!
Горбун, ссадив с плеча на жердочку свою черную птицу, двинулся по кругу вслед за девкой с шапкою в руках.
— Праведный праздник для праведных граждан — что отточенный серп для спелых колосьев! Так что — давай, народ! Накопил деньжат, так не жадись! все расскажем, все обскажем! Кто, зачем и почему! Бросай, кому сколько не жаль!
Монетки сыпались потоком. Отказа не было никому.
«Тебя зовут Василиу, ты думал ехать через Хунендар на свадьбу к брату и завернул присмотреть подарок...»
«Ты Йожеф из Кошице. Приехал за вином. Не покупай здесь белое — до дому все равно не довезешь...»
«Ты Николае, пивовар, приехал, чтобы закупиться майским хмелем. Но если твои соседи узнают, что ты разбавляешь пиво...»
«Твое имя Дину, и ты плотогон, а приехал сюда купить платок для своей подружки...»
«А ты... Ты...»
Пауза возникла неожиданно — просто очередная рука легла в ее ладонь, и девчушка вдруг замялась, кусая бледные губы. Помедлив, пробежалась пальцами вверх по этой руке и чуть отпрянула, ощутив колючий холодок браслета на запястье незнакомца.
Народ притих.
— Ты... — Она все медлила. — Ты... — Топнула ногой. — Да скажи же что-нибудь!
Тот поднял рыжую голову — длинные волосы качнулись, стянутые в хвост — и молча посмотрел на девушку.
— Ну! — В голосе ее была почти что осязаемая боль.
— Развяжи глаза, — сказал негромко тот.
И помолчав, добавил:
— Меня зовут Жуга.
Есть ли в мире место, более странное, чем то, где только что закончилась война?
Навряд ли.
Приметить пестрые палатки, серый полог сдвинутых возов и полосатые шатры увеселительных заведений можно было издалека. Этот небольшой, стихийно возникший на берегу реки рынок невозможно было миновать — до этого места дошла война, и здесь, у трех сожженных деревень нашла наконец свою погибель. Народ медленно, не без опаски возвращался на оставленные ворогом, кому — родные, а кому и новосельные места. Разоренная весенняя земля просила рук. Рабочих рук. Почуяв прибыль, вслед за поселянами вереницей потянулись торговцы и менялы, оставившие войско маркитанты и кабатчики, а следом и остальные — продажные девчонки, вездесущие цыгане, актеры, мелкое ворье, придурки, битые войною инвалиды, и разный прочий глупый сброд. Все это двигалось, крутилось, постепенно разрастаясь, здесь покупали, продавали, ели, пили, развлекались и узнавали свежие новости. Войска османов отступили и исчезли, словно страшный сон. Ополчение отправилось домой. Бояре посмелей погибли, трусливых прогнала война.
Законы города сюда добраться не успели.
В предгорьях и в горах законов не было.
А дуракам и так всегда закон не писан.
Миновать это место было невозможно.
От маленькой палатки знахаря, увешанной пучками трав и кореньев, до места, где давали представление заезжие лицедеи, было рукой подать, и угловатый рыжий паренек с волосами, собранными на затылке в хвост, что завернул сюда порыться в травниковой лавке, невольно потянулся посмотреть, что там за шум и толкотня. Худенькая девушка плясала на канате над людскими головами. Люди смеялись и спорили, бились об заклад. Играла скрипка, весело, задорно, необычно витиевато для бродячего артиста. Дело близилось к вечеру, и большую часть представления парень уже пропустил; oн протолкался сквозь толпу, бросил беглый взгляд на зазывалу-горбуна, на скрипача и танцовщицу, повернулся, чтоб уйти, потом остановился и снова присмотрелся.
Не все здесь было так уж просто. В руках у девушки был дротик, последний, судя по всему, — штук десять или даже больше ярких оперенных хвостиков уже унизывали деревянный шарик, что висел, качаясь, на веревке у фургона, похожий издали на диковинную птицу. Девчонка повернулась... Бросок! Шар закрутился, ощетинившись новым пером. В толпе заулюлюкали, засвистели. Девушка спрыгнула, легко проделав пируэт, блеснула белозубой улыбкой и в два прыжка скрылась под пологом фургона. Была она невысокого роста, темноволосая, с маленькой грудью, на первый взгляд — еще ребенок, и только если приглядеться, становилось видно, что в ней нет обычной для детей неровной худобы и угловатости, хребет не выпирал стерляжьей спинкой, бедра округлились, движенья были легкие, уверенные — неуклюжий чертенок уже превратился в девушку, и весьма красивую притом.